елых палили из парабеллума.
Один добрый человек сказал Дробникову, желая принести ему облегчение:
– Ну чего ты переживаешь, чудак? Ведь ты и есть Маяковский!
Этот человек хотел сделать доброе дело, но сделал злое дело, потому что Дробников после этого совсем сошел с ума. Он напился и пошел по улице, выкрикивая: «Иду красивый, двадцатидвухлетний!»
Все над ним смеялись, потому что он был совсем некрасивый и лет ему было много. Тогда он крикнул в лицо всем людям: «С гордостью вынимаю из широких штанин дубликатом бесценного груза, смотрите, завидуйте, я – гражданин Советского Союза!»
И он вынул свой советский паспорт и стал его всем показывать.
Но никто не стал смотреть, потому что никто этим делом не интересовался.
Тогда он сам стал рассматривать свой паспорт. Но он был очень пьян.
– Чего это тут понаписали, мошенники! – закричал он. – Дробников? Что это за Дробников! Мое имя – Владимир Маяковский! Иногда мне нравится больше всего собственное имя – Владимир Маяковский, вот как! А такой паспорт мне не нужен!
И он взял и бросил свой паспорт в канализационный люк. Потом он пошел по улице, распевая во все горло своим писклявым голоском: «С этого знамени, с каждой складки, снова живой взывает Ленин: Пролетарии! Стройтесь к последней схватке. Рабы! Разгибайте спины и колени!»
Скоро его задержала милиция. А так как у него не было паспорта, его провели в отделение, а прямо оттуда отправили в психоневрологическую клинику, так как он бредил. Если бы он не был карликом и не был такой сморщенный, его бы отвезли в вытрезвитель, а потом отпустили бы.
Но, к счастью, начальник отделения милиции оказался исполнительным и понимающим человеком. Карлик Дробников долго пролежал в больнице, называл санитаров империалистами, кричал, что всех их «единственный выход – взорвать», и все время бормотал: «Потому что в сердце, выжженном как Египет, есть тысяча пирамид».
Ему казалось, что его сердце выжжено, как Египет, и в нем ничего нет, кроме огромного количества пирамид.
Но лечение пошло ему на пользу. Через какое-то время он выписался из больницы, вышел на пенсию и мирно доживал свои дни на даче, гуляя под вечер, когда в сумерках дачники и прохожие принимали его за ребенка и поэтому не обращали на него внимания.
Он умиротворился настолько, что иногда с удовольствием декламировал:
Крошка сын к отцу пришел,
И спросила кроха:
Что такое хорошо и что такое плохо?
– Вот так-то, – говорил он. – Что такое плохо?
А ведь когда он учился в школе, эти строчки выводили его из себя, а в слове «кроха» он усматривал гнусный намек на свой мизерный рост. Но пребывание в больнице явно пошло ему на пользу. Он даже увлекся рыбалкой и умер глубоким стариком, написав на прощание своему двоюродному племяннику в Калинин:
– Хорошо, что я не поставил точку пули в самом конце.
Племянник понял намек, потому что знал, что Дробников раньше мечтал покончить жизнь самоубийством, но почему-то упрямо хотел совершить это с помощью пистолета. Однако он не знал, где ему достать оружие. В юности он возлагал большие надежды в этом отношении на армию, но его в армию не взяли, так как он был слишком мал и весь смог бы поместиться в один солдатский сапог. Поэтому он и остался в живых.
Племянник обрадовался, прочитав последнее послание своего двоюродного дядюшки. Письмо означало, что покойный не жалеет о том, что не совершил самоубийства. Следовательно, его жизнь была счастливой. Впрочем, Дробников так и говорил своим партнерам по рыбной ловле: «У меня была большая и счастливая жизнь!»
Все его уважали, и если поминали о нем, то лишь только добрым словом.
Шах
К югу от Старого города, от крепости, где до сих пор существует ханский дворец, не окончательно разрушенный временем русских, хан-сарай Ширваншахов, на обрыве скалы, среди вечно цветущих благоухающих садов, в зелени тенистых рощ – на обрыве, из-под которого когда-то бестрепетно смотрели в седые морские пучины черные корабли шаха Аббаса, – там, на обрыве, у подножья горы, разбит небольшой, но прекрасный парк, сад, площадка для игры в вингер.
Этот сад и эту площадку обнимает стена, снаружи обросшая плющом, а в стене, высоко над землею, на железных прутьях повисли несколько дряхлых, но еще крепких диванов, изъеденных временем, и на них сидят любители шахмат, кончая партии, которые они ведут ночами, забравшись сюда отовсюду – с площадок, со дворов и из садов.
В самом начале этого парка, за стеной, под прямым углом горы, бьет студеный ключ, вытекающий из-под земли, омывает белые старинные мостики, решетчатые улочки, зеленую лужайку и камень, на котором высечена надпись, сделанная по-русски рукою какого-то русского генерала, участника Кавказской войны, указывающая, что здесь струится ключ «с башни Шаир-бека, что на Азове, при заселении Шаир-ханом этих мест».
Этот ключ и эту надпись каждый день обвевает легкий ветерок, и они всегда белы, ибо нет на них бумажки, которая могла бы загореть или пожелтеть.
Эти улочки и мостики через ключ так тихи, безлюдны и уютны, что часто по ним гуляют влюбленные парочки, чтобы побыть в тишине и тени деревьев, подышать этим чистым воздухом, который не вредит легким, ибо он смешан с благоуханиями цветов, ибо нет смрада от человеческих тел, ибо на улицах нет уличной пыли, ибо вдали от города в садах Ширваншахов деревья растут большими и тенистыми, и пыль между ними не поднимается.
И в прозрачные майские ночи можно видеть, как бьет яркий белый ключ, омывает площадку, белые домики за мостиками и, пенясь, разбегается кругами по саду, по дорожкам, обрамленным камнями, перилами и зелеными насаждениями.
В первый же день я пошел в сад, чтобы посмотреть на него, и мне очень хотелось найти свободного шахматиста, который согласился бы сыграть со мной. В этой безлюдности и уединенности было что-то, напоминавшее мне мою родину.
И я долго бродил по дорожкам, где ковром шла зеленая трава и лежали затейливые изваяния зверей и людей, и не встретил ни одного человека. В самой дальней части парка я увидел дом, окруженный садом, и в саду вокруг дома увидел множество играющих детей и женщин.
Я пошел туда и там увидел на садовой скамейке молодую женщину, которая сидела, обняв руками колени, и рядом с ней сидел, играя, мальчик лет девяти в черкесском бешмете с газырями и серебряной буркой на плечах.
Я подошел к ним и спросил по-русски:
– Где здесь играют в шахматы?
Женщина исподлобья оглянулась по сторонам и ответила:
– Идите вниз по этой улочке, там будет белая арка, а за ней площадка. В восемь часов вечера здесь играют в шахматы.
Я ушел и действительно вскоре нашел узкую боковую улочку, идущую вдоль ключа.
В конце ее я увидел белую арку ворот, над ними – электрические часы с циферблатом и арабской вязью цифр, и в восемь часов вечера уже сидел за шахматной доской, рядом с играющим мальчиком.
Узкая кишка улицы почти прижималась к обрыву, и стены скалы справа и слева были обняты тишиной и дремотой старых тенистых деревьев, казавшихся в этом месте пришельцами из каких-то других стран, не похожих на нашу родину. Среди камней мостовой пробивалась трава, и на углу, грея над огнем камелька ноги, отдыхал какой-то прохожий.
Противник мой оказался превосходным игроком. Он сносил мои атаки терпеливо и упорно, и, когда я начинал уставать, он вдруг делал такой неожиданный ход, что я приходил в отчаяние.
Вдруг застучали шаги, и на площадку взошел перс, судя по костюму, из Дагестана. Он поклонился по-восточному, молча уселся рядом со мной и стал греть над огнем свои руки. Женщина тоже пришла сюда и молча села рядом с мужем. Тогда перс сказал, указывая на меня:
– Шахматы – это единоборство духа с материей. Если победит дух – он скажет, что игра была бескровной; если победит материя – она скажет, что игра была неравной…
Перс помолчал и стал шарить в карманах, отыскивая какие-то крошки.
– Что любят ваши жены? – спросил он.
– Мои жены любят чай, – ответил я.
– А что любят ваши дети?
– Мои дети любят лошадей, – сказал я и сам удивился, как свободно и легко выговорил эти слова.
Перс пристально поглядел на меня, улыбнулся и молвил:
– В старину у ромеев, турок и персов, как и у арабов, все были рыжими, как огонь. Но однажды к владыке Рума, Руму Великому, пришел чужеземный посол. Его волосы были черны как смола, а глаза ослепительно сини. Посол сказал владыке, что он может взять себе любую жену из царского дома ромеев. Тогда царь Рум повелел привести черноволосую красавицу. Черноволосая красавица была ослепительно хороша. Тогда Рум потребовал, чтобы посла облекли в царские одежды и сделали его царем ромеев. Тогда Рум отдал ему и столицу, и жену, и все царство ромеев… – Пухлые губы перса сжались в усмешку. – Ты слышишь, о чем я говорю?
– Да, – ответил я.
– Тогда, – продолжал перс, – ромеи прозвали его Зороастром за то, что он принес людям огонь и научил их делать колесницы. А у персов, знаешь ли ты, было три бога: бог солнца, огня и ветра; бог грозы и молнии; и, наконец, последний – бог лжи, обманов, колдовства и чудес. Из этих трех главным был бог лжи. И вот, когда Зороастр ушел из мира, к его богам пришла очередь спуститься на землю. Колдуны с Рума стали наводить моры и чуму на соседние царства, насылать засуху и голод. Люди умирали от голода и мора, и никто не мог их спасти. Тогда люди стали просить самого лживого бога помочь им. Они построили в его честь огромный храм и назвали его храмом лжи… Истину трудно найти, – сказал перс, – но еще труднее отыскать ложь.
– Да, – ответил я, – истину трудно найти, но еще труднее продать.
Перс согласно склонил голову.
– Я не играю белыми, – сказал он.
У перса был спокойный и важный вид. Он был тщедушен и красив.
Я спросил, почему он не играет белыми.
– Шахматы белые, – ответил он, – но правила игры – черные.
Тогда я подумал, что, должно быть, и вся его жизнь – сплошная загадка, и мне стало его жаль.