так, значит, еще не раз и не два вкушать с вами станем слезы чистые дитяти безвинного, как вы изволили выразиться. Вечера у нас долгие, скука смертная – тут постепенно все ваши тайны из вас да и выплывут, ежели только имеются они у вас, тайны эти. Расскажете нам все как миленький, даже и то, о чем духовнику вашему отцу Авенарию не рассказываете».
Вот такие мысли промелькивали в головах у местных дворян, в особенности у Штегена, который, во-первых, как и все эскулапы, не отличался доверчивостью, а во-вторых, ближе, нежели остальные, знал покойного дядюшку Мерещаева, поскольку частенько отворял последнему кровь и советовал различные отвары, когда пришла старому помещику пора хворать в последние годы жизни его. Штеген таким образом случался в Ивлеве частым гостем и знал о том поместье не понаслышке, и вот сейчас он проницательно всматривался в Мерещаева, размышляя о том, что тот не понесся очертя голову устраиваться в новом своем ивлевском доме, чрезвычайно, кстати, благоустроенном, а заместо того предпочел остановиться на постоялом дворе, где согласен терпеть различные неудобства, включающие в себя тараканов и прочую кровососущую непрошеную мелкую живность, составляющую неизбежный гарнизон русских постоялых дворов, а все ради того, по-видимому, чтобы поскорее свести знакомство с местной образованной публикой. Это выдавало в приезжем человека светского и нетерпеливого, такого человека, который вряд ли добровольно закопает себя в глухом медвежьем углу. А значит, вертеться станет главным образом в городе и обещает составить новое яркое лицо в кругу местных лиц, которые все уже успели поднаскучить друг другу. Будучи счастливым отцом двух хорошеньких белокурых немочек, лилейных и почти прозрачных, донельзя романтически настроенных и пребывающих в самом интересном возрасте, наступающем сразу вслед за достижением пятнадцатилетия, Штеген приметил и благообразие Мерещаева, и вспыхивающий огонь его глаз, и отсутствие обручального кольца на соответствующем случаю пальце. А все эти приметы и особенности приезжего недурно, по мнению Штегена, сочетались с ивлевскими богатствами и с возрастом штегеновских дочурок. Впрочем, на данном поприще эскулапу грозила серьезная конкуренция. Не только лишь у него имелись молодые дочки, и не только лишь ему нравилось Ивлево. Медик брал в рассуждение, что дамское общество городка сразу же одарит приезжего острым вниманием, и желание породниться с богатым наследником вспыхнет во многих сердцах и неизбежно вскружит многия головы.
Все эти скрытые мысли, никак не вымолвленные вслух, все же как бы услышались гостем, как если бы он обладал отдельным ухом, способным внимать внутренним голосам своих собеседников. Во всяком случае, он как-то по-детски, чуть ли не с беззащитностью, потянулся, махнул себе в рот еще одну рюмку водки, ни с кем не чокаясь, и отвесил следующее замечание:
– Скука, как ни крути, есть главный неприятель русского человека. В больших городах, в шумных столицах она живет словно бы за шторкой, но шторка эта все равно колышется возле самых наших глаз. В глуши же эта шторка отодвигается, и тогда мы видим огромное лицо, совершенно к нам безразличное, но от того не менее пугающее. Я не могу похвастаться ясными намерениями и все же подумываю: не осесть ли здесь? Жить отчасти в Ивлеве, отчасти у вас в городе. Может, даже прикупить здесь небольшой дом или арендовать флигель. За границей я обитал не только в столицах, даже в настоящей пустыне случалось мне жить. А вот на родине – один лишь Петербург. Даже Москвы толком не знаю, не говоря уж об иных местах. Захотелось мне окунуться в родную страну, как окунаются в глубокий водоем. Только вот не знаю: не задерет ли меня скука? Поэтому, не скрою от вас, очень желалось мне поскорее встретить людей, близких по духу, и прежде всего дабы осведомиться: чем вы здесь занимаете себя? Как выходит у вас не заскучать?
– Занятия самые обыкновенные, – с достоинством ответствовал ему Шашковский. – Хозяйство, дела семейные, воспитание детишек, а если кто взошел в соответствующий возраст, то и внуки случаются. Меня вот к тому общество наше уполномочило предводителем местного дворянства. Хлопот хватает. Ну а так – чем развлекается русский помещик, окромя трудов аграрных? Кто в высокое зрит, о Боге радеет, но то меньшинство. Большинство же, как водится, увлечено делами не столь богоугодными: охота, картишки, чревоугодие, пьянство. Есть и такие тримальхионы из холостых, что сооружают себе серали из крепостных девок, заводят домашние театры и прочие птифуры в античном духе. В общем, кто на что горазд. У кого что ни вечер, то мордобой и непотребство, а кто ариями итальянскими услаждается. Есть и такие, что звереют, теряют человеческий облик. А у некоторых этого человеческого облика и отродясь не случалось.
– Да что скука? Разве ж это вещь? – горячо вмешался Сбруйский. – Ты попробуй объездить молодую кобылицу – такую, какая с норовом! А как разойдется она под тобой, так в поле вольное – и скачи себе с ветром! Это ли не красота? Скука, если подумать, она ведь от скученности. Где тесно, там и тоска. Вот в городе скучно, потому как все в кучу сбились, ворочаются полудохлые, как пойманные рыбешки в сети. А там, где простор, где вздохнуть можно полной грудью, – там какая скука?
– Так, ваши развлечения для меня прояснились, – дернул губой Мерещаев. – А что же вы, граф? Отчего вы отмалчиваетесь? А впрочем, дайте сам догадаюсь. Не зря же я так долго был… с поручениями. Вот сейчас закрою глаза, сосредоточусь и загляну вам в душу, с вашего соизволения.
Граф молчал, вяло и надменно улыбаясь. Лишь блестели темные овальные стекла очков на холеном и значительном лице его.
Мерещаев откинулся в креслах, смежил веки и как бы окаменел. Через несколько мгновений ясно представилось ему, как въезжает он в своей рессорной коляске на территорию графских угодий.
Усадьба графская, хоть и весьма внушительных размеров, казалась унылою и запущенною до чрезвычайности. У большого барского дома стояли какие-то грязные мужики, среди которых выделялся подьячий в черном полушубке и затасканном белом картузе… Подъехав поближе, Мерещаев перегнулся через край коляски и крикнул: «Эй! Барин-то ваш у себя?»
– Небось у себя, – ответил подьячий с каким-то дерзким и в то же время унылым выражением лица.
– А может статься, и не в себе, – отпустил остроту выступивший неожиданно из-за спин мужичков человек с мелкой бородкой, одетый в синий долгополый кафтан.
Все смотрели на приезжего долгими и неприятными взглядами. Однако Мерещаев совершенно не смутился.
– Езжай во двор! – крикнул он своему кучеру, и коляска, вся передергиваясь и подпрыгивая на многочисленных буграх и колдобинах, въехала на широкий и пустынный графский двор. В одной оконечности его виднелась старинная фамильная карета, вросшая почти в землю, вся в белых длинноногих поганках. С другой стороны лежали кучей какие-то доски, кирпичи и шлялись многочисленные людишки, перенося с места на место мешки, густо чем-то набитые. Мерещаев огляделся, но, не увидев, чтобы кто-нибудь направлялся к нему, вышел из коляски и взошел в дом, благо все двери стояли распахнутыми. Там он долго бродил по темным пыльным коридорам, пока наконец не набрел на сидящего в углу лакея.
– Где же граф? – спросил из темноты Мерещаев, но в голосе его не звучало никакого раздражения.
– Известно где… – промолвил лакей пьяным голосом. – Известно… Порют его! На конюшне! Вот где…
Некоторое время со стороны Мерещаева не раздавалось ни звука, только шуршал сверху в соломе паук. Лакей стал встревоженно водить головой, подозревая уже, не разговаривал ли он, случаем, с призраком, но тут он услышал, как незнакомый барин в темноте тихонько смеется, причем таким светлым и неброским смехом, как если бы по темной лестнице скатывались рассыпавшиеся жемчужины.
С этим смехом Аркадий Несторович и открыл свои глаза, оказавшись снова в столовой у предводителя дворянства. Юрьев не проявил никакого интереса к видениям приезжего, ни о чем не спросил, а вместо того равнодушно ощипывал темную кисть винограда, отчасти обратившегося уже в изюм. По этой причине Мерещаев повернулся сразу же к Штегену с вопросом:
– А что же вы, доктор?
– Я человек не вполне русский и скучать не приучен, – ответил тот с готовностью. – Родился я, дорогой Аркадий Несторович, внебрачным сыном одного тевтонского аристократа, который и затем отчасти мне оказывал покровительство по доброте сердца своего. Еще безусым юнцом определили меня в кадетский корпус, затем изучал военную хирургию. Рано случилось мне оказаться на поле боя полевым хирургом – такое не для слабонервных. Нанюхался и крови, и пороху, награды имею. В один недобрый день и меня ранили, не избег этой участи. Ушел из армии. Отец одарил меня деревенькой в этих местах – так и сделался я помещиком, но медицину не оставил, пользую теперь мирных людей. Многие в окрестностях живы только благодаря трудам моим, так что не до скуки, извольте видеть. Имею любимую супругу благороднейшего происхождения, в девичестве фон Тисс, и двух дочек-красавиц, в коих души не чаю. А на досуге изучаю небесные светила. Учредил в доме своем башню с небольшой обсерваторией, заказал в Германии телескоп, и созерцание сие отныне возвышает душу мою.
– О, это восхитительно! Вы несказанно… несказанно обрадовали меня! Зажгли огонь упоительного счастья в душе моей! – вскричал Аркадий Несторович с неожиданной горячностью и даже схватил штегенову бледную руку, пропахшую медицинским спиртом. – Телескоп! Телескоп!
– Буду несказанно рад, ежели окажете мне честь посещением домашней обсерватории моей… – залепетал Штеген, несколько пораженный импульсивностью приезжего, но тут чудовищная перемена произошла в физиономии Мерещаева. Лицо столичного господина внезапно исказилось смесью ужаса и омерзения, его всего передернуло и куда-то как бы отбросило. В этот миг в столовой показался лакей, несущий большое длинное блюдо с запеченной щукой, со всех сторон обложенной вареными яйцами… Мерещаев метнулся зигзагообразно, рванул на горле галстук свой как бы в пароксизме неожиданного удушья и явно собирался убежать. Все повскакали со стульев в изумлении.