– Да что с вами, Аркадий Несторович, дорогой? – вскричал Шашковский, взглядом ища поддержки в лице Штегена. – Не подавились ли? Или сердце?
– Яйца… – с трудом выдавил из себя Мерещаев, указывая трясущимся перстом на яйца, окружающие щуку. – Прикажите унести… Я… Я не могу… не в силах терпеть…
– Уноси, дурак, уноси скорее! – прикрикнул предводитель дворянства на побледневшего лакея. – Чтоб духу тут не было этого…
Лакей исчез вместе со злополучным блюдом. Все участливо столпились вокруг Мерещаева, поднося ему воду, утешая, чуть ли не обмахивая платками. Тому постепенно легчало, но язык еще не вполне ему повиновался…
– Водки… окажите милость… – с трудом произнес приезжий. Шашковский стал наполнять его рюмку, слегка дребезжа хрустальным горлышком штофа о край граненой емкости, но Мерещаев не стал дожидаться, вырвал у хозяина штоф и, к немалому изумлению собравшихся, стал жадно пить из него с такой неумеренностью, с какой в жаркий день изжаждавшийся путник вливает в себя колодезную воду.
Осушив объемистый кубический штоф толстого стекла почти что до самого дна, Мерещаев утерся салфеткой и обвел знакомых своих внезапно просиявшим и на удивление спокойным и твердым взглядом.
– Яйца и холод – главные враги мои, их страшусь я пуще всякой скуки, – заявил приезжий во всеуслышание. – А водка – главный друг мой, и пусть гнилым стожком обернется тот, кто осмелится назвать меня пьяницей. Я не пьяница, но философ и знаток нынешнего положения дел, явившийся сюда, дабы подготовить вас к грядущим и, к сожалению, весьма неутешительным событиям. Садитесь, господа, и приготовьтесь выслушать сообщения значительные. И прикажите еще водки, Никодим Ильич, без этого нам сейчас никак нельзя.
Шашковский растерянно щелкнул пальцами и распорядился подошедшему лакею принести еще водки. Мерещаев же продолжал, сверкая глазами:
– Соберите в кулак всю волю вашу, друзья мои, и отворите слух ваш. Империя Российская нынче висит на волоске, и волосок этот вот-вот и неминуемо оборвется. В столице зреет заговор… да что там зреет… Созрел уже! Государь обречен. И вся семья его. Все министры, все столпы государства нашего – все будут уничтожены поголовно, и случится это в ближайшие дни. То же касается и митрополитов, епископов – всех, кто стоит во главе церкви нашей. То же и с предводителями воинства нашего. В скорейшие два-три дня никого из них в живых не останется. Власть захватит некто Нинел, лысый воевода подземных троллей.
– Что-с? Да как же так? Да что же вы эдакое говорите? Не намерены ли шутить? Но предметы для шуток совсем неподобные. Какой еще Нинел? Какие еще подземные тролли? – так лепетал Шашковский, в ужасе обмениваясь взглядами с друзьями своими. Сбруйский закручинился и горестно кашлянул в кулак. Юрьев сделался еще безучастнее и как бы обмельчал, Штеген по-врачебному приподнял брови, безмолвно осведомляясь: белая горячка? Dementia? Стало вдруг всем кристально ясно, что приезжий целиком и полностью безумен. Скорее всего, допился до чертиков, до подземных троллей. А может, и по другим причинам утратил рассудок. Заодно полностью и сразу разрешился вопрос о таинственно прервавшейся дипломатической службе. Стало понятно, отчего она прервалась. Прояснились и особенные отношения с яйцами, холодом и водкой. Прояснились и неупоминания о племяннике со стороны покойного дядюшки. Вообще враз все прояснилось, вот только радости это никому не доставило.
Мерещаев между тем продолжал свою речь голосом звучным и ясным, речь эта казалась слаженной и отчасти гипнотизировала слушателей, но никого уже не могла обмануть, ибо, даже ощущая себя завороженными той странной силой и убедительностью, что источал посветлевший лик Аркадия Несторовича, присутствующие в столовой все равно осознавали всецело, что человек вещает из самых глубин безумия своего.
– Вы спрашиваете меня, какие такие подземные тролли? – осведомился столичный штукарь, охваченный вдохновением. – Отвечу вам. Всем нам памятны трагические события, запечатленные историками нашими как Декабрьское восстание на Сенатской площади. Помним мы и о том, что Государь наш, восходивший в тот момент на Престол российский, явил в отношении бунтовщиков снисхождение великое, сравнимое с редчайшими чудесами милосердия. А именно: только пятерых из этих санкюлотов соизволил повесить, остальным же заговорщикам незаслуженно сохранил их недостойную жизнь, направив их на каторгу, в рудники сибирские, где многие из них до сего дня и пребывают. Помните ли вы, с каким восхищением славили мы в ту пору доброту и истинно христианскую кротость Самодержца нашего? И все же то милосердие государево было ошибкою, величайшей ошибкою, повлекшей за собой последствия самые катастрофические. Следовало тогда, преисполнившись твердости и укрепив дух свой, повесить всех без исключения декабристов, всех членов тайных обществ, как Северного, так и Южного! Как можно было низводить заразу эту, не выжегши ее подчистую каленым железом, в самые недра отчизны нашей? Ведь то означало загнать болезнь в глубину, предоставив ей тем самым импульс вечного возвращения. В здоровой стране прежде всего недра должны быть чисты. Страшен ли прыщик на носу? Не так уж страшен, хоть и огорчает нас, уродуя благородные черты нашего лица. Неизмеримо страшнее тот же прыщик, коли вскочил он в самой глубине организма нашего, потому как он скрыт от очей, и от него воспаление тайное разлиться может по самым сокровенным этажам здания телеснаго, украдкой подтачивая самый корень жизни нашей. Здесь присутствующий достопочтенный медик и хирург Октавиан Францевич подтвердит правоту мою. Где опаснее пожар – на крыше или в подвале? В подвале, ясное дело. Во глубине сибирских руд, как сказано поэтом о тех недрах, повстречались эти нераскаявшиеся якобинцы с отродьями подземными, с теми существами бездн, что привыкли таиться в темноте в глубочайших подвалах бытия. И этим порождениям бездн передали они закованными в железа руками не затоптанный до конца факел революции. И вот он, результат. Ибо теперь уже невидимым пожаром охвачены все тайные подземелья, и сама земля горит у нас под ногами, хоть мы этого пока и не чувствуем в беспечности своей. Но последние дни осталось жить той беспечности. Грянет и вспыхнет сразу и повсеместно – если не завтра, то послезавтра. Твари подземные выйдут из глубин и истребят тех, кто в злате и парче.
Поначалу истребят тех, кто в злате и парче, а затем и прочих – полягут все высшие сословия. Вслед за тварями адскими воспрянут смерды. Сбросят нынешнее ярмо, заклеймят рабство и отринут его, чтобы заменить другим, в тысячу раз более страшным. Крестьяне, холопы, сермяжники, солдаты, дворовой люд, лакеи, вся черная кость – все восстанут на нас, на господ своих, и перебьют до последнего вместе с семьями нашими. По всей Руси вспыхнут барские дома и дворцы господские – и сгорят дотла. Петербург перестанет быть столицею. Лысый вурдалак Нинел восстановит трон московский и воссядет в Кремле, а на нагую главу его возложат корону, увенчанную рубинами. Звезды цвета свежей крови вспыхнут на небосклоне российском и установятся заместо золотых крестов на храмах. Все священство изничтожено будет. Двуглавому орлу срубят обе главы его, а заместо императорского штандарта станет полотнище кровавое, вымоченное в жертвенной влаге, а на нем символы языческие – молот Тора и серп, которым Зевес оскопил отца своего Урана. А когда умрет Нинел, сделают из него мумию наподобие египетской и выстроят в Кремле подземный храм, где будет мумия эта возлежать в хрустальном гробу. И ей поклоняться станут тролли и смерды. А после смерти Нинела воссядет на престол Нилатс, зверь во плоти, и тогда набросятся подземные тролли и адские твари на тех смердов, что пошли с ними, и истребят до последнего. И уже не барские дома и усадьбы, но крестьянские избы и дворы вспыхнут по всей Руси, и не станет крестьян – полягут все как один. И деревни повсюду будут стоять пустые и гнить, а тролли станут плавить металл и мастерить железных птиц, изрыгающих пламя. И конец придет племени людскому, ибо Нилатс убьет всех, а те, кто уцелеет, сделаются рабами демонов и жить станут в шахтах, скважинах и щелях земли. И вырастят Великий Ядовитый Гриб, вышиною до небес, сияющий таким ярким светом, что нельзя увидеть его и не ослепнуть. И этот Гриб станет обращать все в пепел и отравлять своим ядом весь воздух. А по смерти Нилатса воссядет на престол Вещурх и прикажет соорудить башню железную, летающую. И заточат в башне воина по имени Нирагаг. И разведут под башней огонь великий, и воспарит башня и вылетит вверх, туда, где уже нет синего неба, – одна лишь тьма и сияние солнц. И увидит Нирагаг со стороны всю Землю и всех существ на ней, и все моря, и все горы, и все дыры в Земле, и всех живущих на ней зверей, птиц и рыб. И вернется Нирагаг обратно, весь покрытый с ног до головы тем, чем он испражнялся. Тогда посадят его демоны в железную птицу и сожгут. И придет царь Венжерб заместо Вещурха, и низвергнет Вещурха, и воцарится. И будет он колдуном великим, станет творить чудеса: обращать реки вспять и сеять пшеницу на песке. И вся Русь под заклятием Венжерба уснет и станет видеть сны. А потом умрет Венжерб и воцарится Вечаброг, плешивый маг с кровавым пятном на голове, и сделает он так, что всё, что ни есть на Руси, станет гнить и смердеть. И все вещи станут трухлявыми, как затонувшие лодки, и все твари будут шататься из стороны в сторону, как пьяные. А потом один из этих шатающихся и пьяных по имени Ницле низвергнет Вечаброга и воцарится, и наступит веселье великое среди демонов и троллей, потому что людей уж давно не будет. И юные демоны и демонши будут собираться огромными стаями и танцевать под веселую музыку, и пробудятся в них счастье и любовь, и они станут, танцуя, обращать лица свои к небу и благодарить небеса, и превратятся в ангелов, а затем исчезнут. И останутся на Руси только призраки и тени. И придет царь по имени Нитуп и сделается владыкой над призраками и тенями. И будет Нитуп всегда печален, и глаза его будут прозрачными и скорбными, как глаза монаха. И будет у него десять двойников, и никто никогда не будет знать, кто из них Нитуп, а кто – его