двойники. И все призраки и тени, живущие на Руси, будут носить с собой плоские коробочки и каждый миг станут заглядывать в них, как заколдованные. И сквозь эти коробочки станет разговаривать с людьми Тесорйен, великая светящаяся плесень. И скажет Тесорйен призракам и теням: все вы, знающие меня, достойны стать царями и царицами, и будут коронованы на царствие все призраки и все тени. И все они исчезнут. Не останется никого, даже призраков и теней не станет. Останется только светящаяся плесень по имени Тесорйен, покрывающая всю Землю. И будет Тесорйен петь сама себе песни и рассказывать сама себе сказки, чтобы не страдать от скуки. И останется одинокий Удод на горе. И возопит Удод, и станут внимать ему только яйца Удода. И промолчат яйца Удода в ответ на вопль отцематери своей и ничего не сделают. Поэтому я, судари мои, ненавижу яйца и не желаю смотреть на них.
Арсений Несторович замолчал и потянулся к штофу. В наступившей тишине отчетливо послышались хлопки двух вялых суховатых ладоней. Это рукоплескал граф Юрьев.
– Браво, – наконец изрек сей вельможа. – Adorable. C’est magnifique. Vero. Нынешний вечер превзошел мои ожидания. Вам, Мерещаев, удалось невозможное – развеять нашу рутину. Вот что значит человек столичный: всегда найдет трюк против скуки. Позвольте поблагодарить вас за это.
– Поистине! – взволнованно присоединился Сбруйский. – Это бред, но… Да, болезнь, возможно, откровения горячки… Прискорбно, и все же человек словно бы вырвался на волю, поскакал, как табун неистовых коней!.. Во всем этом одичании речи мне слышится поэзия, господа. Хотя мы и внимали прорицанию о будущем, но при этом голос звучал как будто из древности… И все эти имена: Вещурх, Вечаброг… Древнейшие имена доисторических царей, магов! В этом есть поэзия, господа, в этом есть прекрасное!
– Мда-с… Случай запущенный, – пробормотал Штеген, потирая свои медицинские пальцы.
– Но позвольте-с! – хозяин дома словно бы пробудился ото сна. – Это шутка? Вы нас так развлекаете, Арсений Несторович? Может быть, так сейчас принято витийствовать в столичных салонах? Или все же болезненное помутнение? Как вы, кстати, себя ощущаете? Бодро? Мда… Но разрешите полюбопытствовать: это все… Все эти сведения – откуда, собственно… По каким таким каналам-с вами получены – неужели по дипломатическим? И если всё так, как вы говорите, то что, собственно, вы рекомендуете делать?
– По каким каналам – неважно, да и не выдам. А вот второй вопрос действительно самый существенный, – произнес Мерещаев, выговаривая так ясно, осмысленно и трезво, как будто это не он ухлестывался только что водкой, как сорвавшийся с цепи бурлак. – Ответ на этот вопрос мне лично представляется очевидным. Леса, господа, леса. Конечно, можно попробовать за границу, но сомнительно – отсюда далече, можно не успеть. Леса надежнее будут. Россия – шуба большая с тысячью потайных карманов, с необозримой подкладкою. Есть где затеряться. В столицах начнется дня через три. Прежде чем сюда, в глухомань, докатится, пройдут недели. Времени мало, но оно еще есть. Берите семьи, лошадей, самых надежных и проверенных людей, снаряжайте повозки с припасами – и вперед, малыми лесными путями. Это единственный ваш шанс продлить жизнь себе и родным вашим. Остающиеся смерды, дворовые, крестьяне ваши, соседи – никто не должен знать, куда, почему и на какой срок вы собираетесь. Все приготовления держите в тайне, лгите, запутывайте следы, распускайте ложные слухи. Больших дорог избегайте. Если кто встретится случайно по пути – убивать. Иначе выдадут. Берите с собой все оружие, какое только есть, – оно вам прежде всего потребуется. Вы, Никодим Ильич, давеча назвали охоту в ряду дел не вполне богоугодных. А я вот с вами не соглашусь. Охота и военное дело – единственные исконные дворянские искусства, и на эти умения ваша вся надежда. Кормиться в основном охотой и придется. Впрочем, берите семена, саженцы – кое-что удастся выращивать на лесных огородах. Попотеть придется, не до скуки будет. Досужий жирок сбросите. Берите лопаты, топоры, пилы – придется строить частоколы, рыть землянки, срубы ставить, дрова заготавливать. Берите сани для зимнего времени, лодки и весла для перемещения по рекам. Рыболовецкие снасти, компасы, огнива, ну и все прочее, для эдаких кондиций потребное. Если есть в округе раскольничьи скиты – постарайтесь снискать их доверие. Обследуйте землю вокруг старых монастырей, там случаются подземные ходы и тайные укрытия. С другими дворянами, которых удастся убедить идти вместе в леса, следует со временем составить лесные разбойничьи шайки – грабить, убивать, это все сделается вскорости весьма up to date, как англичане говорят. Вы, Октавиан Францевич, само собой, берите с собой все медицинские инструменты и снадобья – пригодятся. Ну, в общем, все вы люди опытные, со своим разумением, не мне вас учить. Сейчас у нас на дворе тысяча восемьсот сороковой год. За десять лет холопы с троллями до вас точно не доберутся – много будет у них иных хлопот, иных жертв. А за десять-то лет, глядишь, чего-нибудь придумаете. Отойдете в места еще более затерянные, труднодоступные.
– Звучит это все вполне практически, не очень-то и похоже на белогорячечный бред, – заметил с усмешкой граф Юрьев. – А что же вы сами? По вашим словам как-то не вполне ощущается, что вы с нами вместе собирались бы в леса. Каковы ваши собственные планы?
– Я в леса не пойду, – спокойно произнес Мерещаев, выпив еще водки и даже не поморщившись. Закусывать он то закусывал, то как бы забывал. Ну и явственно забывал пьянеть – напротив, взгляд становился все яснее, речь тверже, движения точнее. Видимо, водка и в самом деле была ему добрым другом. – Мне незачем в леса. – Аркадий Несторович обвел взглядом собутыльников своих. – Мне вскорости пора домой отправляться.
– Домой – это куда? На постоялый двор? В Ивлево? Обратно в столицу? – Юрьев как-то даже вышел из отстраненности, даже очки снял, обнажив маленькие бирюзовые глаза.
– А ведь с чего это мы все так уверились, что вы со службой распрощались? – спросил вдруг Штеген, все это время пристально присматривавшийся к удивительному гостю их города. – Вы ведь и до сих пор… с поручениями. Не так ли?
– Истинно так, – легко согласился Аркадий Несторович. – Служу, как велит долг. Только вот служу я не Российской империи.
Последовала то ли классическая немая сцена, то ли не совсем классическая, полунемая. Кажется, Сбруйский некстати что-то насвистывал себе под нос и зачем-то постукивал каблуком о паркет, что слегка разрушало классику немой сцены.
– Но позвольте… – наконец выдавил из своего рта Шашковский. – Вы служите иностранной державе? Или приватным образом? Извольте просветить нас, а то уж вконец заинтриговали…
Мерещаев слегка зевнул, комильфошно прикрыв уста батистовым платком.
– Льщу себя надеждой, судари мои, что не в последний раз видимся. Вы еще устать успеете от пустяковых моих анекдотов с перцем-с. О главном я вас предупредил – вестимо, как древние говаривали: кто предупрежден, тот вооружен. Собирайтесь в леса, не тратя ни мгновения драгоценного. А я, пожалуй, отправлюсь на свидание с Морфеем. Все же я сегодня целый день в дороге.
Мерещаев решительно поднялся. Повскакали и прочие.
– Никуда мы вас не отпустим! – вскричал Шашковский. Он явно пребывал в смятении, весь покраснел, и даже волосы его, прежде прилизанные, ныне торчали каким-то диким торчком. Выпил он тоже изрядно, и, возможно, водка не была его лучшим другом. – Такого наговорили, что впору посылать то ли за жандармом, то ли за медицинской каретой.
– Медицинская карета уже здесь в моем лице, – предупредительно напомнил Штеген.
– И что же скажет медицинская карета? – осведомился Юрьев.
– Что скажет карета? – Штеген продолжал задумчиво всматриваться в лицо столичного гостя, как бы ища какого-то решения. – А вы… Вы вообще то… тот ли вы человек, за кого себя выдаете? Сдается мне, что вы никакой не Аркадий Несторович Мерещаев. И что вовсе не ради дядюшкиного наследства вы явились сюда.
Господин, в чьей личности усомнились, некоторое время молчал, затем резко уселся обратно в те кресла, откуда не столь давно воздвигнулся.
– А что… еще множество остается изысканных напитков… – молвил он задумчиво, косясь на графины с пестрыми наливками. – Бесцветного уже отведали, теперь можно отведать и цветного. Только какой цвет предпочесть в этой палитре? Соблазнюсь, пожалуй, вот на эту – зеленую. Зверобой? Мята? Крапива? Впрочем, какая разница? Главное – чтоб ласкала глаз. Зеленый – мой тотемический цвет, если так позволено будет мне выразиться. Вы, значит, драгоценные господа мои, желаете, чтобы карты наружу? Почему бы и нет? Не знаю, как у вас, а у меня сплошные козыри. Впрочем, я действительно вовсе не Арсений Несторович Мерещаев и не состою в родстве ни с какими местными помещиками – ни с мертвыми, ни с живыми. Да и ни с кем здесь я в родстве не состою. Уж не обессудьте, но я не русский человек, да и вообще не человек. Я чужепланетянин. Если такое определение вам что-либо говорит. Прибыл, знаете ли, из о-о-о-очень далекого далека, – приезжий неопределенно указал пальцем куда-то наверх. – Планета моя, откуда я прибыл, у вас на Земле никому не известна, соответственно людским прозванием не обладает. Хотелось бы мне проявить в отношении вас учтивость и назваться подлинным моим именем, да только вот оно длинновато и вашему уху может показаться диковинным. А ладно, чем черт не шутит, попробую: Соотвероонгаммотвенаутриссотт. Так меня зовут, прошу любить и жаловать, – господин слегка поклонился. – В переводе с моего языка на ваш это имя означает Зеленая Нога, поэтому я и заявлял, что зеленый – это мой тотемический цвет. Некие влиятельные силы на нашей планете встревожены прорывом подземных троллей, который готовится здесь, у вас. Как ни странно, среди наших владык есть такие, что питают слабость к российскому дворянству. Так что у вас, господа, имеются некоторые небесные покровители. Поэтому я и здесь.
A propos, хоть я и свояк зеленому цвету, а все же слеза дитяти как-то лучше идет, чем эти наливки разносольныя. Прикажите принести еще штоф прозрачной, не сочтите за труд. Мы с вами докатились до моментов совсем уж пронзительной искренности и чистосердечия. Может, следовало мне и раньше открыть карты, чтобы вы отнеслись к словам моим с большим доверием; не знаю. Впрочем, наш любимый эликсир – разумею прозрачную – преотличнейший дирижер, под эту палочку-сурдинку и пляшем. Призываю вас сердечно согласиться со мной, что она – прозрачная то есть – суть драгоценный капельмейстер нашего оркестра, и ей, хозяюшке, виднее, когда вступать какому инструменту и с какой партией. По ее велению и контрабас скрипкою заверещит, а пожелает она, бровью поведет – и флейта-пикколо взвоет что твоя иерихонская труба. Несите, несите еще штоф!