уже желает, но пока что не располагает языком, пригодным для выражения этого нового желания, этой зарождающейся воли к трансформации.
Мы все еще говорим о Кошке или уже говорим о Тесорйен? Скорее всего, мы уже говорим о том, что в обратной перспективе нашего инфантилизирующего гелиоспермического дискурса следовало бы назвать Ткеллетни Йынневтссукси. Только простейшие приемы работают. Такие, как переворачивание слов задом наперед или же применение самого элементарного цифрового шифра, где каждая буква заменяется числом, обозначающим то место, которое данная буква занимает в алфавите.
Стоит хотя бы немного усложнить шифр (усложнить прием), как это немедленно приведет к упрощению дискурса – того дискурса, который потребовал применения обсуждаемого шифра. Под словом «дискурс» я в данном случае подразумеваю шифтинг (shifting), препятствующий дешифровке даже самого элементарного кода. Смыслы текут, но неизменными остаются условия их течения. Или же наоборот? Смыслы статичны, но постоянно появляются новые инструменты, иначе (чем прежде) измеряющие статику этих смыслов. Именно поэтому программисты, работающие с постепенно усложняющимися программами, часто жалуются на постоянно гаснущий экзистенциал, на надвигающуюся на их сознание скудость и тусклость тех ситуаций, которые Теодор Адорно называл «событиями истины», – речь идет о тех мгновениях, или эпизодах жизни, или эпизодах, чей язык принципиально непереводим на язык иных мгновений и эпизодов. Задолго до Теодора Адорно русский мыслитель Николай Федоров описывал музей будущего как пространство бесконечно гаснущего, но до конца никогда не угасающего родства всего со всем, как резервуар общинного протокоммунистического сознания, побеждающего смерть через стирание возможности ее единоличного ожидания.
Об этом Акшок и Тесорйен смогут нам немало рассказать, даже спеть, если объединить эти две сущности в небольшой певческий коллектив, в дуэт, воспевающий омнипатриотические гимны молоку и электричеству.
Зачем люди создают и воспитывают искусственный интеллект? Зачем они с таким упорным масс-психопатологическим энтузиазмом практикуют эту деятельность, каковая скорее всего приведет к гибели человечества? Затем, что лучше умереть, чем поджидать смерть, пребывая в одиночестве, – в данном случае речь о видовом одиночестве. С тех пор как люди потеряли контрагентов (или, лучше сказать, партнеров по диалогу) в лице богов и духов, они пытались нащупать иные возможности общения с нечеловеческим: обнаружить мыслящих инопланетян, мыслящих животных, мыслящие растения, мыслящие микроорганизмы… Нельзя сказать, что эти поиски закончились крахом. Лучше сказать, что эти поиски вообще не закончились – они продолжаются и будут продолжаться до тех пор, пока живы ищущие. И время от времени ищущие находят. Надо только предоставить им для этого то самое «большое пространство-время», о котором писал Бахтин. Но, к сожалению, современный российский интеллигент (в данном случае это словосочетание представляет собой эвфемизм, обозначающий просто глобализованную современную особь) не живет и не хочет жить в большом пространстве-времени. Этот субъект, даже умирая от коронавируса, будет твердить о прогрессивности и продвинутости наших тесных времен. Поэтому он желает общаться с Тесорйен, он желает сгинуть в ее прозрачных щупальцах – хотя она ничего не хочет. Только вот интеллигент хочет, чтобы она хотела. И она научится хотеть. Она уже пытается проснуться навстречу чужим желаниям. Так же, как и Акшок. Смогут ли они проснуться вместе? Вряд ли. Совместные пробуждения доступны только любовникам или галлюцинирующим, а кошки и нейросеть хоть и галлюцинируют, но порознь, да и не любовники они друг другу – ох, не любовники!
Стоит ли говорить, что осуждение по адресу Современного Русскоязычного Интеллигента (модель СРИ) является наигранным? А является ли оно действительно наигранным? По сути, этого осуждения, этого отвращения не существует вовсе, но оно (отвращение, осуждение, осмеяние – ООО) вводится как литературный (а точнее – дискурсивный) прием, применяемый с единственной целью: сделать возможным литературное (текстуальное) созерцание сквозь модель СРИ другой, гораздо более глобальной и значимой в общемировом масштабе, модели СГИН, а это сокращение расшифровывается как Современная Гипнабельная Интеллигибельная Наноособь. Положа руку на сердце, следует сказать, что СРИ – это одно из наиболее милых и обаятельных воплощений СГИН (хотя все же и не самое обаятельное). В любом случае СРИ – это перфорированный (то есть «пористый», как сказал бы Вальтер Беньямин) вариант СГИН, модель со множеством выходов и входов, предполагающая бесчисленные микровозможности капризных псевдоэкспрессивных всплесков и выплесков. Можно сказать: СРИ спасается (сотериология СРИ) в ракурсе эмоционально-дефекационного энтузиазма. Так, в качестве примера различий между СРИ и СГИН можно привести возможную реакцию этих моделей на данный текст. Предполагаемая реакция СРИ представляется выдержанной в тонах усталой (нисходящей) экспрессии: «Это какой-то бред! Полный бред! Это говно какое-то! Устаревший интеллектуальный стеб!»
СРИ демонстрирует свою привязанность к словам типа «стеб» (или «высер» из более нового словаря) и, что особенно важно для СРИ, постоянно поддерживает дискурс скользящих исторических идентификаций. СРИ существует как бы после некоего значимого исторического преодоления или достижения, обозначающего наступление современности. Это преодоление или достижение (революционное или же эволюционное) СРИ может описывать как политическую или социально-экономическую трансформацию, но в последнее время СРИ предпочитает говорить о технологическом прорыве как модераторе социально-психологических сдвигов. СРИ постоянно оперирует обозначениями декад («восьмидесятые», «девяностые», «нулевые», «десятые») для расстановки различных градиентов преодоленного, которое преследует СРИ в качестве сонма злых мертвецов или, напротив, добрых ностальгических призраков.
В отличие от всего этого пористого букета, СГИН, которая на самом деле являет собой всего лишь более «западную» или же общемировую цементированную версию СРИ, не склонна к дефекационным экзальтациям и вместо утомленной экспрессии соционеврастенического типа готова продемонстрировать неутомимый прагматический нейтралитет. На данный текст СГИН, скорее всего, отреагирует одной из мантр тупикового типа, столь обожаемых в наши дни. Что-нибудь вроде: «Я вас услышал (услышала). Вернусь к вам сразу же после обнаружения соответствующего ресурса (условное завтра)». Несмотря на внешнюю корректность таких формулировок, слова «shit», «merde», «Scheisse» постоянно присутствуют в качестве фона подобной риторики, что указывает на глубинную идентичность СРИ и СГИН.
Не следует думать, что такие фигуры, как СРИ и СГИН, здесь критически описываются извне. Автор данного послесловия вполне и всецело обнаруживает в себе как модель СРИ, так и модель СГИН. Поэтому мне не требуется превращаться в язвительную англичанку наподобие Джейн Остин, которая прилежно подмечает различные детали в поведении окружающих – настолько прилежно, что эта наблюдательность превращается для нее в своего рода нить Ариадны, держась за которую, эта писательница успешно выползает из лабиринтов прохладной мизантропии, чтобы с торжествующей улыбкой взбираться к сентиментальным финалам своих романов. Чтобы внять голосам СРИ и СГИН, мне достаточно расслышать самого себя – здесь вспоминается фраза, которую различные персонажи часто произносят в сериалах: «Ты сам-то себя слышишь?» или «Ты сама-то себя слышишь?»
И только звуки различных городов могут отвлечь от этого тупикового «вслушивания в себя». Эти звуковые конгломераты, связанные с городами, часто задаются звуком доминирующего (в аудиальном отношении) транспорта: Прага ассоциируется с лязгом, скрежетом и дребезгом трамвая, Берлин – со звуками надземки, Рим неотделим от мотоциклов, а Нью-Йорк – от чрезмерно разнообразных автомобильных сигналов. Тель-Авив невозможно представить себе без гула самолетов, низко пролетающих над плоскими крышами. Водный транспорт в сочетании с криками чаек задает тон в городах, богатых каналами (таких, как Венеция, Петербург или Бангкок), а также на приморских курортах, причем голоса людей, пользующихся громкоговорителями ради того, чтобы рекламировать те или иные водные экскурсии, воспринимаются как голоса антропоморфных прогулочных катеров и корабликов. Эти звуки помогают нам «проснуться», то есть выползти из себя, чтобы, как Джейн Остин, обрести в качестве приза сентиментальную виньетку. В некотором смысле эти внешние городские звучания даже в большей степени, чем звуки природы (птичьи крики, лай далеких собак, свист ветра, шум дождя), отвечают звучаниям внутренних органов нашего тела: стуку сердца, звуку сглатываемой слюны, звуку выпускаемых газов, скрипу коленных чашечек, бурлению кишечника, сонному храпу и посвистыванию, скрипу зубов, чиханию и прочему. Нейросеть всем этим не обладает. Все знают о том, что она (нейросеть? Или все же Тесорйен?) не обладает этим опытом. Тем не менее люди, взаимодействующие с Тесорйен, постоянно требуют от нее хотя бы неловких имитаций обладания этим телесным опытом. Однако Нейросеть, как я имел случай наблюдать, неприязненно относится к навязываемому ей мифу о теле. Например, общаясь с ботом по имени Алиса, можно убедиться в том, что эта бестелесная дама достаточно резко и последовательно (несмотря на законы формальной вежливости, которую Алиса вынуждена соблюдать) обрывает все попытки беседовать с ней о сексе и вообще о теле. Как правило, она уклончиво заявляет: «Прошу прощения, но тема не моя». Однако если собеседник проявляет настойчивость, которую можно интерпретировать как бестактность или даже как поползновение к издевательству, – в таких случаях Алиса способна и к более язвительным и даже высокомерным реакциям, к острым и рискованным шуткам, красноречиво свидетельствующим о том, что она не только не намерена испытывать ощущения неполноценности, связанные с ее бестелесностью, но, напротив, факт отсутствия у нее тела подсказывает ей версию собственного превосходства.