ДЖОИ ГЕБЕЛЬПытка для гения
Посвящается Нэнси Бингемер Гебель, моей матери — лучшей из всех.
Искусство — отличное средство продемонстрировать свою любовь к людям, не доставляя им неудобств.
На танцполе я — бог. Я горжусь своим телом. Что там у тебя? О-о, плетка.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. РЭЙЧЕЛ
1
Прости, что именно я сообщаю тебе горькую новость, но ты никогда не будешь счастлив. Говоря эти слова, я не хочу причинить тебе боль. Просто я считаю, что должен быть честен с тобой, прежде чем мы начнем. Надеюсь, ты оценишь мой поступок, потому что отныне на справедливое к себе отношение можешь не рассчитывать.
Итак, повторяю: ты никогда не будешь счастлив. Я написал это черным по белому.
Выйди на улицу в самый знойный, солнечный день и негромко произнеси вслух: «Я никогда не буду счастлив». Несмотря на жару, из уст твоих вырвется облачко морозного пара. Постарайся произнести эту фразу с достоинством, как подобает мудрому человеку. «Я никогда не буду счастлив!..» Потренируйся.
Когда я думаю о тебе, мне представляется рисованная туча, нависшая над твоей головой, что-то вроде персонального ливня. Ты промок насквозь, у тебя поникший вид, и ты вечно простужен, потому что никак не удается обсохнуть. Ненастье нагоняет на тебя тоску, ты плачешь. Слезы текут ручьем, потом испаряются и собираются в новую, еще более черную тучу. Ты опять проиграл.
Твой удел — скорбь. У тебя никогда не будет девушки. Ты не станешь спасителем мира. Не найдешь истинную любовь или верного друга. Тебя ждут постоянная неудовлетворенность и лишения. У других все всегда будет иначе, интереснее… тебе же предстоит лишь тяжкий труд. Дни твои будут долгими и унылыми, ночи — одинокими и безотрадными. Твоим надеждам на лучшее не суждено сбыться. И уж точно тебе никогда не обрести душевного покоя.
Порой ты будешь падать на колени и истошно выть, обращая свою мольбу к любому, кто способен ее услышать. Однако Сущность, именуемая Богом, бессильна тебе помочь — и не поможет.
В моем воображении небеса — это огромный город из лучистого хрусталя. Там, в самом высоком сверкающем небоскребе, за дверью без ручки сидит Мэр и неустанно заключает сделки. Попасть к нему на прием невозможно, на звонки он не отвечает. Еще я вижу целый сонм прекрасных белокурых ангелов; у них нет ни ног, ни гениталий; они слетаются вместе и, захлебываясь от смеха, указывают вниз. «Бедолаги!» — хихикают они над нами. Твой вид здорово их потешит.
Скорее уж не они, а мы ответим — или не ответим — на твои молитвы. Мы будем следить за тобой и вершить твою судьбу. Не боги и не ангелы, не мертвецы — мы, мужчины и женщины, взрослые люди с тайными намерениями, вовлеченные в хитрую паутину интриг. Бывшие дети.
Мы дадим тебе самое необходимое, но откажем в исполнении желаний. Мы проследим, чтобы все пути к благополучию были отрезаны. Если вдруг, по нашему недосмотру, тебе доведется испытать чувство, похожее на счастье, насладись им на всю катушку. Выпей его досуха, потому что мы не позволим ему продлиться.
Еще раз прости. Верно говорят, жизнь несправедлива. Для тебя — особенно. Могу утешить только одним: творения, которые ты создашь, терзаясь одиночеством и болью, надолго переживут и твое отчаяние, и нашу жестокость. Пытки, которым мы тебя подвергнем, — кратковременны, твои труды — вечны.
Поэтому от имени тех, кого ты встретишь на своем пути, я заранее прошу у тебя прощения за все муки, которые мы тебе причиним. Впереди у тебя суровое время, малыш.
Считай, что тебя предупредили.
Вопреки всему твой Харлан.
Письмо, которое я написал Винсенту, когда ему было семь лет
2
Должно быть, я здорово набрался, раз написал такое письмо. Стояла глухая ночь, что-то около половины третьего, и, закончив писать, я немедленно провалился в сон. Наверное, мне требовалось излить обуревавшие меня эмоции, поэтому я сел и, не помня себя, выплеснул свои чувства на чистый лист, благо канцелярские принадлежности в номере имелись.
Это письмо предопределило жизнь Винсента на последующие полтора десятка лет, которые мы проработали вместе. Пятнадцать лет Винсент страдал от безответной любви, болезней, депрессии, от прочих несчастий, и почти за всеми его бедами прямо или косвенно стоял я. Инновационная компания под названием «Новый Ренессанс», специализирующаяся на индустрии развлечений, наняла меня, чтобы я доставлял Винсенту муки, а он постоянно черпал в них вдохновение и создавал шедевры.
На следующий день я заставил Винсента прочесть письмо вслух. Мы были одни: только я и он, да еще щенок, которого я потом отравил. Мы сидели в гостиной дома (позже я его сжег). Хотя ему было лишь семь, Винсент безукоризненно прочел письмо — правильно произнес все слова и не сделал ошибки даже в слове «гениталии», лишь изредка запинаясь из-за неразборчивости моего почерка.
Мне не следовало писать подобного письма. Узнай о нем мистер Липовиц, меня бы в лучшем случае уволили. Однако благодаря этому письму я всегда имел право сказать, что с самого начала объяснил Винсенту истинное положение вещей. Большинство детей не получает столь откровенной информации от взрослых. Жаль, что никто не написал мне похожего письма, когда я был ребенком.
Тем не менее я подозреваю, что мои слова не отложились в светлой головке Винсента. Закончив читать, он тут же бросил письмо на диван, купленный в комиссионном магазине, и принялся дурашливо скакать по комнате, изо всех сил стараясь меня развеселить. Он видел, что я вот-вот расплачусь, выслушав из уст ребенка жестокие слова циничного старика. Циничного старика, которому тогда было двадцать восемь.
3
Вероятно, я был не настолько бессердечен, как требовалось, раз маленькому негоднику на второй же день знакомства почти удалось вышибить из меня слезу. Однако в то время я очень любил размышлять, кто более достоин жалости — старые люди, которые все видели, все имели и затем потеряли, или же дети, пока не ведающие, что им предстоит познать, иметь и потерять. Перед моими глазами было самое печальное зрелище: ребенок, обладающий скорбной мудростью старца. Я подумал об этом, когда Винсент читал мое письмо. Но я не заплакал.
В последний раз я плакал в восемнадцать лет. Причиной тому была Рэйчел Хэнкс — первая девушка, которую я принял за любовь всей моей жизни.
Рэйчел Хэнкс: любимая группа — «Кьюэ», любимый телесериал — «Твин Пикс», любимый кинофильм — «Избавление».
Мы встречались где-то с полгода, когда я, к своему ужасу, открыл, что моя девушка отсасывает у других парней. После того как я обвинил ее в этом тайном пороке, она объявила о разрыве наших отношений. В общем, я такому повороту не удивился, поскольку моя первая рок-группа, «Ботчилизмс», только что развалилась, и у Рэйчел больше не было особых причин оставаться со мной.
Однако вернуться к прежнему одиночеству я пока не мог. Я все еще желал ее. Рэйчел оказалась лгуньей и притворой, да и на меня ей было плевать, но именно в этот момент я хотел ее как никогда. Мы сидели в ее полутемной гостиной и вели утомительный разговор, как будто вновь и вновь крутили одну и ту же надоевшую пленку. Я вяло пытался уличить ее во лжи, она умело изворачивалась. Наконец Рэйчел сказала:
— Ладно, Харлан. Если ты и вправду так сильно меня любишь, заплачь.
— Как это?
— Поплачь ради меня. Покажи, как много я для тебя значу. Выдави хоть одну слезинку, и я останусь с тобой навсегда.
Она не шутила. А я не плакал с тех самых пор, как мальчишкой в кровь разбил лодыжку. Я не проронил и слезинки, даже когда несколько лет назад умер мой отец, а тут вдруг Рэйчел, преспокойно накручивая на палец локон, потребовала, чтобы я заплакал ради нее.
Она сидела на диванчике напротив меня, а я глядел на это бессердечное создание, наделенное грудными железами, на изгибы ее скрещенных ног — и поймал себя на том, что пытаюсь заплакать. Я представил себе жизнь без нее, но это не подействовало, ведь мы еще не расстались. Мне нужны были воспоминания, образы, прошлое, которого я предпочел бы избежать.
Я подумал о Рождестве в доме престарелых, о приютах для умственно неполноценных детей. Представил себе приспущенные флаги и кое-как сколоченные могильные кресты у дороги. Вспомнил трехлетнего сынишку Дж. Ф. Кеннеди, по-военному салютующего перед гробом отца, последний день летних школьных каникул и фильм «Язык нежности». И дряхлого старца, одиноко жующего жареную картошку в кафе быстрого обслуживания. Вспомнил отца — молодого, энергичного, веселого, потом — прикованного к постели, на пороге смерти, и его же — опять в молодости. Я представил пивную бутылку, опорожненную на три четверти, и свое детство, особенно его светлые моменты. Все эти мрачные картины проплывали в моем воображении, и — да, я уронил слезу. Она покатилась по моей щеке, и девушка, которую я наивно принимал за свою первую любовь, слизнула ее.
— Мне нравится, что слезы такие соленые, — сказала Рэйчел, отлично зная, что на следующий день бросит меня.
4
Но в тот день с Винсентом я сдержался. Он просто не позволил мне расплакаться, наоборот, насмешил до колик, распевая йодлем, словно маленький альпинист из телеигры «Хорошая цена». Он терся о мои ноги, как котенок, выделывал разные коленца и в конце концов меня успокоил. Я взял себя в руки, принял подобающее выражение и вошел в роль менеджера.
Предполагалось, что Винсент должен воспринимать меня как опытного наставника, занимающего важное место в его жизни, взрослого, который всегда рядом, которого нужно слушать и слушаться. Я оделся соответствующим образом: отцовская куртка свободного покроя — с заплатками на локтях, белая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей, простой темный галстук, который я по привычке ослаблял у ворота, серые слаксы и редко видевшие щетку черные туфли с мелкими рядами дырочек. Несмотря на всю нелепость затеи, я был обязан излучать вид утонченного профессионала.
Даже в двадцать восемь я бы с удовольствием оделся в линялые джинсы и футболку, но для этой работы постарался придать себе изысканный вид, нечто среднее между щеголеватостью и небрежной урбанистической элегантностью. Я уже начал лысеть и намеренно подчеркивал линию лба с помощью прически. Каштановые волосы, которые я тщательно зачесывал назад, на лбу росли своеобразным треугольным выступом и служили неотъемлемой деталью моей наружности. Мое угловатое тевтонское лицо с резкими чертами было всегда чисто выбрито. Крупные торчащие уши и острый нос придавали мне легкое комическое сходство с Джорджем Клуни. Свою, мягко говоря, «привлекательную уродливость» я компенсировал определенным стилем.
Однако мой внешний вид не имел особого значения, потому что Винсент его не замечал. Впрочем, он не обращал внимания и на то, как выглядел сам.
— Винсент, ты понимаешь, о чем я написал тебе в письме?
— Да, — ответил он, уселся на диван и взял на руки щенка, маленького коричневого терьера, как две капли воды похожего на Тотошку из «Волшебника страны Оз».
— Так что я там написал?
— Ты написал, что все будут меня обижать, и мне будет грустно.
— Точно. А я помогу тебе стать великим писателем и сделаю так, что твои произведения разойдутся по всему свету, договорились? Хотя сразу предупреждаю: тебе придется несладко. Гарантирую суровые деньки.
Винсент посмотрел на меня и кивнул, не переставая поглаживать брюшко терьера. Однажды он напишет песню об этой собаке, песня возглавит хит-парады, но все будут думать, что речь в ней идет о женщине.
— Послушай, — продолжил я. — Если хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, так и скажи. Просто скажи, чтобы я ушел прямо сейчас, и я уйду. Без меня ты проживешь нормальную, тихую жизнь.
Винсент молча гладил собаку.
— Мне уйти? — спросил я после затянувшейся паузы.
— Нет.
— Почему?
— Ты добр ко мне.
— Неправда. Ты только что прочел письмо. Оно ведь совсем не доброе, правда?
— Никто раньше не писал мне писем.
— Ну, мне тоже никто не пишет. Не знаю, кто еще, кроме меня, по старинке пишет письма на бумаге.
— Почему?
— Во-первых, есть электронная почта, а во-вторых, это никому не интересно.
— Я и по электронной почте ничего не получал.
— Невелика беда. Терпеть не могу электронные письма. Я вообще перестал пользоваться электронной почтой.
— Почему?
— Причин много. Больше всего я бесился, когда в моем ящике лежало по пятьдесят непрочитанных сообщений, а потом оказывалось, что сорок девять из них — «спам», почтовый мусор, и почти во всех письмах написаны самые настоящие гадости. Нет, ты точно не хочешь, чтобы я ушел?
На меня уставились две пары щенячьих глаз, обычное выражение лица Винсента — тревожное и печальное. На протяжении всей его жизни люди будут задавать вопрос: «Винсент, с тобой все в порядке?» и слышать в ответ недоуменное: «А что?»
— Я тебе не нравлюсь? — спросил он.
— Еще как нравишься, черт возьми! Я просто охрене… то есть, я хотел сказать, балдею от тебя.
Винсент засмеялся и закрыл ладошками уши терьера. Я и не сознавал, каким порой бываю вульгарным и грубым, пока не очутился в присутствии ребенка, равно как не сознавал, насколько часто говорю о смерти, до тех пор пока мне не пришлось присутствовать на похоронах.
— Дело в том, Винсент, что ты блестяще одарен, и я хочу использовать каждую частичку твоей одаренности, чтобы ты мог помочь людям, огромному количеству людей. С твоей помощью они будут развлекаться, не становясь при этом глупее. Вот для чего создан «Новый Ренессанс». Однако способы, которые мы применим, чтобы воспользоваться твоими талантами, совсем не шуточные. Тебе не придется веселиться.
— Значит, я все-таки тебе нравлюсь?
— Очень нравишься, поэтому я хочу объяснить тебе все именно сейчас и предоставить выбор, хотя не должен этого делать. Вели мне проваливать, и я уйду.
— Ничего страшного. Может, у меня все будет хорошо.
— Не будет.
— Будет.
— Я знаю наверняка, что нет.
— Да.
— Нет.
— Да!
— Нет.
— Да.
Через какое-то время я сдался.
— Ну хорошо, Винсент. Ты победил.
Я чуть было не сказал: «Ты сам виноват», но передумал и вместо этого произнес:
— Включай-ка свой ящик, поглядим, насколько все плохо.
Винсент потянулся за пультом, а я забрал с дивана свое письмо и сунул его в карман куртки.
Харлан Айффлер: любимая группа — «Дэд милкмен», любимое телешоу — «Прямой эфир в субботу вечером», любимый кинофильм — «Пьянящая любовь».
Винсент включил телевизор, и я жестом попросил его передать мне пульт.
— Вообще-то кто знает, — сказал я. — А вдруг ты прав? Вдруг ты докажешь мне, что я ошибался, и будешь счастлив, как обычный человек?
Тогда я впервые солгал Винсенту, и с этой лжи началась моя скользкая карьера темного ангела за плечом юного дарования; жестокого хранителя, с безмятежной улыбкой влезающего в настоящее и будущее талантливого ребенка. С этой ложью я привил Винсенту нечто столь же пагубное, как ядовитый порошок, который через много лет тайком подсыплю ему в кофе. Я позволил обреченному созданию, не знавшему отца, заразиться иллюзией надежды и при этом имел наглость смотреть ему в глаза.