Четвертый сказал бы, что Автарх предпочел пса неподвижному муни оттого, что пес шел вперед и шел в одиночестве, тогда как солдаты ехали в окружении товарищей, у торговца был мул, а у мула — торговец, а при женщине состояли ее рабы.
Но чему же смеялся Имар? Кто может объяснить это? Быть может, торговец следовал за солдатами, чтобы скупить их трофеи, а после — перепродать с выгодой? Быть может, женщина следовала за купцом, чтобы продать жар своих губ и бедер? Принадлежал ли пес к охотничьей породе или же был из тех коротколапых собачонок, которых женщины держат при себе и которые докучают всем тявканьем, если их перестать гладить? Кто может знать это теперь? Имар давно мертв, и память о нем, жившая когда-то в крови его преемников, тоже давно мертва.
Если так, со временем поблекнет память и обо мне. В одном я уверен: среди всех этих объяснений поведения Имара ни одно не верно. Истинное же, каким бы оно ни было, гораздо проще и тоньше. Вот обо мне могут спросить: отчего я, никогда в жизни не имевший настоящего товарища, принял в товарищи сестру того лавочника? Кто, прочтя лишь слова «сестра того лавочника», способен понять, отчего я не отверг ее общества? Никто, конечно же.
Я уже говорил, что не могу объяснить своего влечения к ней, и это правда. Я любил ее любовью отчаянной и ненасытной. Я чувствовал, что вдвоем мы можем совершить нечто столь ужасное, что мир, глядя на нас, найдет деяние наше неотразимым.
Чтобы узреть тех, кто ждет нас за бездной смерти, не нужно никакого разума — каждому ребенку знакомы эти фигуры — в ореоле славы, мрачной либо сияющей ослепительной белизной, облеченные властью, что древнее самого мироздания. Они являются к нам в первых снах и в последних предсмертных видениях. Мы не ошибаемся, чувствуя, что именно они управляют нашей жизнью, как не ошибаемся и в том, сколь мало мы заботим их, зодчих невообразимого и воинов в битвах за гранью всего сущего.
Трудность — в том, чтобы понять, что и в самих нас заключены столь же великие силы. Вот человек говорит: «Я хочу» или «Я не хочу» — и полагает (хотя каждый день повинуется приказам каких-нибудь совершенно прозаических личностей), будто он — сам себе господин. Истина же — в том, что настоящие наши хозяева спят. Порой кто-нибудь из них просыпается в нас и принимается править нами, словно лошадьми, хотя наездник сей до пробуждения был всего лишь какой-то частицей нашего существа, неведомой нам самим.
Возможно, этим и объясняется анекдот из жизни Имара. Как знать?
Одним словом, я позволил сестре лавочника помочь мне привести в порядок накидку. Она плотно стягивалась у горла, а по бокам имела прорези для рук; таким образом, мой плащ цвета сажи был под нею не виден, а «Терминус Эст», отстегнутый от перевязи, вполне мог сойти за посох — ножны его закрывали большую часть гарды и заканчивались наконечником из темного железа.
То был единственный раз в моей жизни, когда я прятал наше гильдейское облачение под обычной одеждой. Некоторые говорили, будто в таких случаях чувствуешь себя крайне глупо, неважно, удалось остаться не узнанным или нет. Теперь я понял, что они имели в виду. Впрочем, мою накидку вряд ли можно было считать маскировкой. Такие накидки давным-давно были изобретены пастухами, носящими их и до сих пор. В те дни, когда здесь, в холодных южных краях, начались войны с асцианами, от пастухов их переняли военные. После этого практичность одежды, которую без труда можно превратить в более-менее сносную небольшую палатку, оценили паломники и бродячие проповедники. Упадок веры, без сомнения, здорово повлиял на исчезновение таких накидок в Нессусе, где я ни разу не видел другой такой, кроме моей собственной. Знай я о них больше в тот момент, когда купил свою в лавке тряпичника, приобрел бы к ней и мягкую широкополую шляпу. Однако я ничего такого тогда не знал, да еще сестра лавочника сказала, что из меня вышел замечательный паломник. Сказала она это, конечно же, не без насмешки — без нее она, казалось, просто не могла, но я был так озабочен собственной внешностью, что ничего не заметил и сказал ей с братом, что хотел бы знать о религии больше.
Оба они улыбнулись, и лавочник сказал:
— Если будешь начинать беседу с этого, с тобой никто не станет говорить о религии. Кроме того, ты вполне можешь заработать репутацию славного малого, нося эту накидку и воздерживаясь от религиозных бесед. А если привяжется человек, с которым ты не хочешь разговаривать вовсе — начинай клянчить подаяние.
Вот так я стал — по крайней мере, с виду — пилигримом, совершающим паломничество в один из дальних храмов на севере. Кажется, я уже говорил о том, как время превращает ложь в истину?
Глава 18Разрушение алтаря
Пока я был в лавке тряпичника, снаружи не осталось и намека на утреннюю тишь. Улица была полна грохота копыт и колес: стоило нам с сестрой лавочника выйти за порог — высоко над нашими головами со свистом пронесся флайер, лавируя меж шпилей и башенок. Подняв взгляд вовремя, я даже смог разглядеть его — блестящий и обтекаемый, точно капля дождя на оконном стекле.
— Наверное, тот самый офицер, что вызвал тебя, — заметила моя спутница. — Возвращается в Обитель Абсолюта. Гиппарх Серпентрионов — так Агилюс говорил?
— Твой брат? Да, что-то подобное… А как зовут тебя?
— Агия. Значит, о мономахии ты не знаешь ничего, и тебя нужно обучить. Что ж, Ипогеон тебе в помощь! Для начала нам следует отправиться в Ботанические Сады и добыть тебе аверн. У тебя хватит денег нанять фиакр?
— Наверное, хватит. Если без этого не обойтись.
— Ну, значит, ты и впрямь не переодетый армигер! Значит, ты в самом деле… тот, кем назвался.
— Да, палач. Когда мы встречаемся с этим гиппархом?
— Не раньше наступления сумерек. В это время раскрываются цветы аверна, и на Кровавом Поле начинаются поединки. Времени у нас полно, но все равно не стоит тратить его зря. Нужно достать аверн и показать тебе, как им пользуются. — Она махнула кучеру обгонявшего нас фиакра, запряженного парой онагров. — Ты хоть понимаешь, что наверняка будешь убит?
— Судя по твоим словам, все идет к этому.
— Исход поединка практически предрешен, поэтому о деньгах можешь не беспокоиться.
Агия шагнула прямо на мостовую (сколь тонки были черты ее лица, как грациозна фигура!), на миг застыв с поднятой рукой, точно статуя какой-то неизвестной пешей женщины. Я думал, она собирается погибнуть под колесами! Фиакр остановился совсем рядом, норовистые онагры заплясали перед нею, точно сатиры перед вакханкой, и она села в повозку. Несмотря на легкость ее тела, крохотный экипаж накренился. Я сел рядом с ней, тесно прижавшись бедром к ее бедру. Кучер оглянулся на нас.
— К Ботаническим Садам, — сказала Агия, и фиакр помчался вперед. — Значит, смерть тебя не волнует. Занятно!
Я ухватился за спинку кучерского сиденья.
— Что в этом особенного? На свете, должно быть, тысячи — а может, и миллионы — людей, подобных мне. Эти люди привыкают к смерти, считая, что настоящая и вправду стоящая часть их жизни — уже в прошлом.
Солнце только-только поднялось к самым высоким шпилям; свет его залил мостовую, превратив пыль в красное золото и настроив меня на философский лад. В книге, хранившейся в моей ташке, имелось повествование об ангеле (возможно, на самом деле то была одна из тех крылатых воительниц, что, по слухам, служат Автарху), сошедшем на Урс по каким-то своим делам, который был поражен случайно попавшей в него стрелой, выпущенной ребенком из игрушечного лука, и умер. Сияющие одежды его сплошь окрасились кровью, точно улицы в свете заходящего солнца, и тогда он встретился с самим Гавриилом. В одной руке архангела сверкал меч, в другой — огромная двуглавая секира, а за спиной висела на перевязи из радуги та самая труба, что однажды созовет на битву Воинство Небесное.
— Камо грядеши, малыш? — спросил Гавриил. — И почему грудь твоя красна, точно у малиновки?
— Я убит, — отвечал ангел, — и возвращаюсь к Панкреатору, дабы в последний раз слиться с ним.
— Что за вздор? Ты не можешь умереть, ибо ты — ангел, бесплотный дух!
— И все же я мертв, — сказал ангел. — Ты видишь кровь мою — отчего же не замечаешь, что не бьет она больше струей, но лишь вытекает по капле? Взгляни, сколь бледен лик мой! Разве не теплым и светлым должно быть прикосновение ангельское? Коснись десницы моей — и ощутишь, что хладна она, точно рука утопленника, извлеченного из болота! Обоняй дыхание мое — разве не зловонно оно, разве не гнилостно?
Ничего не ответил Гавриил.
— Брате мой, — сказал тогда ангел, — хоть и не веришь ты свидетельствам смерти моей, молю: оставь меня, и я избавлю от себя мироздание!
— Отчего же, я верю тебе, — отвечал Гавриил, освобождая путь ангелу. — Я лишь задумался: ведь, знай я прежде, что мы можем быть повержены, вовсе не был бы всегда столь отчаянно храбр!
— Я чувствую себя, точно архангел из той истории, — сказал я Агии. — Знал бы, что жизнь может кончиться так легко и быстро — наверное, поостерегся бы. Знаешь эту легенду? Но теперь уже все решено, этому не поможешь ни словом, ни делом. Значит, сегодня вечером тот Серпентрион убьет меня… чем? Растением? Цветком? Я перестаю понимать, что происходит! Совсем недавно я полагал, что без особых помех доберусь до городка под названием Тракс, где — уж как получится — проживу всю жизнь. Но уже вчера ночью мне пришлось делить комнату с великаном… Одно фантастичнее другого!
Она не ответила, и через некоторое время я спросил:
— Что это там за здание? Вон то, с пунцовой крышей и разветвленными колоннами? И, кажется, там толкут гвоздику в огромной ступе — по крайней мере, пахнет даже здесь.
— Монастырская трапезная. А ты хоть знаешь, как пугающе выглядишь? Когда ты вошел к нам в лавку, я подумала: вот, еще один молодой армигер, вырядившийся шутом гороховым. А потом, когда поняла, что ты и вправду палач, решила: ну и что ж, парень как парень, хоть и палач…
— Ну да, парней ты, надо думать, знала во множестве. — Сказать правду, я надеялся, что так оно и есть. Мне хотелось, чтобы она была опытнее меня; чтобы, хоть я ни на миг не воображал себя таким уж невинным и чистым, она все же оказалась менее невинна и чиста, чем я сам.