Агия рассмеялась и снова приникла ко мне в долгом, чувственном поцелуе.
— А при чем тут Хильдегрин? — спросила она, когда губы наши разомкнулись. — Совсем заурядный человек…
Я взял с подноса еще один бисквит, коснулся им записки и сунул его уголок в рот Агии.
— Некоторое время назад я спас жизнь человека по имени Водалус…
Агия отпрянула, поперхнувшись крошками.
— Водалус?! Это шутка?
— Вовсе нет. Так называл его спутник. Я был еще мальчишкой и просто-напросто поймал в нужный момент древко топора и удержал его. Если бы не это, Водалус был бы зарублен. Он дал мне хризос.
— Подожди. Хильдегрин-то тут при чем?
— С Водалусом, когда я впервые увидел его, были мужчина и женщина. Явились враги, и Водалус остался, чтобы задержать их, пока другой отведет даму в безопасное место.
(О трупе и о том, как я убил человека с топором, я решил умолчать.)
— Мне самой приходилось драться — из трех бойцов остался один, это ясно. Давай дальше.
— Хильдегрин и был тем спутником Водалуса — это все. Встреть мы его раньше, я бы хоть представлял себе, отчего гиппарх Серпентрион может желать моей смерти, и, кстати, зачем кому-либо украдкой подбрасывать мне эту записку. Как мы с шатленой Теклой смеялись над всеми этими шпионами, интригами, плащами, кинжалами, потерянными наследниками… Агия, что с тобой?
— Я тебе отвратительна? Неужели я настолько уродлива?
— Нет, ты прекрасна, только сейчас, похоже, чувствуешь себя неважно. Наверное, не стоит тебе столько пить.
— Вот!
Быстрым движением Агия сбросила свое переливчатое платье, упавшее к ее пыльным, смуглым ногам грудой драгоценных камней. Утром, в соборе Пелерин, я уже видел ее нагой, но теперь (из-за вина ли, выпитого нами; оттого ли, что свет в харчевне был ярче или наоборот; потому ли, что утром Агия, напуганная и смущенная, закрывала руками груди и плотно сжимала бедра) меня влекло к ней куда сильнее. Желание сковало разум и язык; я прижал ее к себе…
— Северьян, подожди! Что бы ты обо мне ни думал, я не шлюха, но все же попрошу за любовь кое-что.
— Что же?
— Обещай, что не станешь читать эту записку. Брось ее в жаровню.
Я разжал объятья, поднялся и отступил на шаг. В глазах ее мигом — точно травинки, проросшие меж валунов — появились слезы.
— Видел бы ты сам, Северьян, как смотришь на меня сейчас! Нет, я не знаю, о чем в ней написано. Просто… Ты никогда не слышал о том, что некоторые женщины обладают сверхъестественным даром предвидения? Знают то, о чем, казалось бы, никак не могли узнать?
Желание мое угасло почти без остатка. Я был испуган и зол, хотя сам не понимал, отчего.
— В Цитадели была гильдия таких женщин, и они считались нашими сестрами. Но ты не похожа на них ни лицом, ни телом.
— Я знаю. Но именно поэтому — послушай моего совета! Ни разу в жизни у меня не бывало прозрений; это — первое! Разве ты не понимаешь, что именно поэтому оно должно быть необычайно правдиво и важно — настолько, что им никак нельзя пренебречь? Сожги эту записку!
— Кто-то подбросил ее, пытаясь о чем-то предупредить меня, а ты не хочешь, чтобы я ее видел… Я спрашивал тебя, не твой ли любовник этот Серпентрион, и ты сказала, что — нет. И я тебе поверил…
Агия раскрыла было рот, но я жестом велел ей замолчать.
— Верю и сейчас. Судя по тону, ты говоришь правду, но все же каким-то образом хочешь предать меня. Скажи же, что это не так. Скажи, что действуешь лишь ради моих интересов.
— Северьян…
— Скажи.
— Северьян, мы — всего день, как знакомы! Я совсем не знаю тебя, и ты совсем не знаешь меня — так чего же ты хочешь? Ты, можно сказать, впервые покинул стены своей гильдии, и я время от времени старалась помочь тебе. Хочу помочь тебе и сейчас.
— Оденься.
Я вытащил записку из-под края подноса. Агия бросилась ко мне, но я легко удержал ее и одной рукой. Записка, видимо, была кое-как нацарапана вороньим пером — я разобрал лишь несколько слов.
— Отчего я не отвлекла тебя и не бросила ее в огонь? Северьян, пусти меня…
— Стой смирно!
— Еще на прошлой неделе у меня был кинжал — мизерикордия с рукоятью из слоновой кости. Нам нечего было есть, и Агилюс заложил его. Будь он при мне сейчас, я зарезала бы тебя!
— Он остался бы в твоем платье, которое сейчас лежит вон там, на полу.
Я оттолкнул Агию, и она (вина в ее желудке было достаточно, посему — не только от силы толчка), пошатнувшись, рухнула в кресло. Поднеся записку к бреши в листве, сквозь которую в харчевню пробивался последний луч заходящего солнца, я прочел: «Эта женщина была здесь раньше. Не верь ей. Труд сказал, этот человек плач. Мама, ты пришла!»
Глава 26Трубный зов
Едва я успел прочесть это, Агия прыгнула ко мне, выхватила записку и швырнула ее вниз, за край помоста. Некоторое время она стояла передо мной, глядя то мне в лицо, то — на «Терминус Эст», который, уже в собранном виде, стоял, прислоненный к подлокотнику кушетки. Быть может, она боялась, что я отрублю ей голову и брошу ее следом за запиской. Но я не двигался с места, и тогда она сказала:
— Ты прочел ее? Северьян, скажи, что — нет!
— Прочел. Но не понял.
— Тогда и не думай о ней больше!
— Да успокойся ты хоть ненадолго! Она и предназначалась-то не мне. Скорее, ее подбросили тебе — но, коль так, отчего положили там, где она была не видна никому, кроме меня? Агия, у тебя есть дети? Сколько тебе лет?
— Двадцать три. Да, более чем достаточно, однако детей у меня нет. Если не веришь, взгляни на мой живот.
Я хотел было подсчитать в уме, но обнаружил, что не имею ни малейшего понятия о том, когда у женщин наступает зрелость.
— Когда у тебя впервые была менструация?
— В тринадцать. Значит, первого могла бы родить в четырнадцать. Ты это хотел высчитать?
— Да. Сейчас ребенку было бы девять… Будучи достаточно смышленым, он вполне мог бы написать подобную записку. Хочешь, скажу тебе, что в ней было?
— Нет!
— Как по-твоему, сколько лет Доркас? Восемнадцать? Девятнадцать?
— Северьян, что бы там ни было — выкинь эту записку из головы!
— Агия, шутки кончены. Ты — женщина. Сколько ей лет?
Агия поджала губы.
— Я бы сказала, что этой мелюзге лет шестнадцать-семнадцать. Она — сама еще ребенок.
Наверное, все вы замечали, что, стоит заговорить о ком-либо отсутствующем, как он тут же является, точно фантом, услышавший зов колдуна. Ширмы раздвинулись, и Доркас предстала перед нами — уже не в привычном облике жалкого, измазанного илом существа, но — полногрудой, стройной, грациозной девушки. Мне приходилось видеть кожу и побелее, но то была лишь болезненная бледность, тогда как кожа Доркас, казалось, сияла здоровьем. Волосы ее оказались золотисто-русыми, а глаза, как и раньше, были темно-голубыми, точно Мировая Река Уроборос из моего сна. Увидев обнаженную Агию, она хотела было вновь скрыться за ширмой, но тело толстухи служанки загородило проход.
— Оденусь-ка я лучше, — сказала Агия, — пока твоя любимица не сомлела.
— Я не смотрю, — пробормотала Доркас.
— А мне плевать, смотришь ты или нет. — Однако же, одеваясь, Агия повернулась к нам спиной и, точно обращаясь к густой листве дерева, добавила:
— Теперь нам действительно пора, Северьян. Горнист вот-вот затрубит.
— И что это должно означать?
— Ты не знаешь? — Она повернулась к нам лицом. — Когда солнечный диск касается зубцов Стены, на Кровавом Поле трубит горн — это первый сигнал. Некоторые считают, что это — сигнал к началу поединков, но это не так. Сигнал предназначен стражам внутри города и означает, что настало время запирать ворота. А попутно он означает и начало поединка — если ты успел прийти вовремя. Когда солнце скрывается за горизонтом и наступает ночь, горнист на Стене трубит еще раз — та-таа! С этого момента ворота не будут открыты ни для кого — даже для тех, кто имеет специальные пропуска. Также сигнал означает, что всякий, бросивший или принявший вызов и не явившийся на Кровавое Поле, считается отказавшимся дать сатисфакцию противнику. После этого он может быть убит в любое время и в любом месте, и армигер либо экзультант, нанявший для этого убийц, не запятнает тем своей чести.
Служанка, все это время стоявшая у лестницы и кивавшая, отодвинулась, пропуская в «кабинет» харчевника.
— Сьер, — сказал он, — если у тебя и впрямь назначен поединок, я бы…
— Моя подруга только что сказала то же самое, — оборвал я его. — Нам нужно идти.
Тут Доркас спросила, нельзя ли и ей выпить вина. Я удивился, но согласно кивнул, и харчевник налил ей бокал, который она взяла обеими руками, совсем по-детски. Между тем я спросил хозяина, имеются ли у него письменные принадлежности для гостей.
— Хочешь составить завещание, сьер? Идем — у нас для этого есть особый будуар. И — совершенно бесплатно. Если хочешь, можно сразу же отослать с мальчишкой к душеприказчику.
Взяв «Терминус Эст», я последовал за ним, оставив Агию с Доркас присматривать за аверном. «Будуар», которым хвастал харчевник, оказался крохотным помостом, едва вмещавшим табурет и стол с несколькими перьями, чернильницей и бумагой. Присев к столу, я написал на листе бумаги слова выброшенной Агией записки. Бумага, насколько можно было судить, оказалась точно такой же, и чернила были того же блекло-черного цвета. Посыпав написанное песком, сложив бумагу и спрятав ее в тот карман ташки, которым я пользовался реже всего, я сказал харчевнику, что посыльного не требуется, и спросил, не знает ли он кого-либо по имени Трудо.
— Трудо, сьер? Харчевник призадумался.
— Да. Имя достаточно распространенное…
— Конечно, сьер, я знаю это. Просто пытаюсь вспомнить, кто из знакомых мне и одновременно равных, понимаешь ли, сьер, твоему высокому положению мог бы его носить. Какой-нибудь армигер или же…
— Кто угодно, — сказал я. — Быть может, так зовут официанта, что обслуживал нас?
— Нет, сьер, его имя — Оуэн. Когда-то, сьер, у меня был сосед по имени Трудо — но то было давно, еще до того, как я купил это заведение. Но тебе, надо думать, нужен не он? Тогда есть у меня еще конюх — его зовут Трудо.