очно: мне пришлось доказать справедливость своих слов, взобравшись ночью на стены и вернувшись невредимым. Помнишь? Ты же сам поручил мне проверку оборонительных сооружений. Я изучал их пядь за пядью. Только я мог сделать это. Совершить этот благородный жест пришлось мне.
Он снова скрючивается под тяжестью собственного веса.
Я протягиваю ему пожелтевшие страницы, рассыпающиеся между пальцев. Он читает, отодвинув листы от глаз на большое расстояние и сильно прищурившись.
— И ты хранил их все это время… — Он отдает мне обратно письма, написанные Томасу Мюнцеру двадцать лет назад.
— Ты уже тогда служил Караффе?
— Я был лишь одним из камешков мозаики, собиравшейся в течение многих десятилетий. Когда меня завербовали, я был всего лишь скромным помощником библиотекаря в Виттенбергском университете. Мне поставили задачу — не спускать глаз с Лютера. Тогда очень немногие люди понимали, как может разбушеваться этот тупой и никчемный монах-августинец. Караффа первым взял в расчет, что немецкие князья смогут использовать его как таран для штурма ворот Рима и для наказания спесивого отпрыска, которому Фуггер купил императорскую корону. В столь сложной ситуации передо мной поставили задачу — возбудить у злейшего врага Лютера, Томаса Мюнцера, желание разжечь пламя крестьянского восстания против князей и отступника, ставшего их придворным. Когда восстание распространилось на всю Германию, Рим выиграл время, и Караффа попытался убедить кардиналов в том, насколько опасен Лютер. Но затем ситуация изменилась. Мальчишка-император оказался более амбициозным, чем ожидалось: его положение паладина католицизма на территории, простирающейся от Испании до Богемии, сделало его в глазах Рима значительно более опасным, нежели мелкие германские княжества. С этого момента защитники Лютера превратились в потенциальных союзников против императора. В то же время и восставшие крестьяне уже внушали страх. С крестьянской войной надо было покончить. Эти письма послужили хорошей смазкой для всего механизма. Они стали моим вкладом в эту битву, способствовав моему продвижению по службе.
Постаревший Гресбек переводит дыхание, снова кашляет и смотрит на меня. На его лице появляется ухмылка.
— После взятия Рима в двадцать седьмом Караффа извлек из собственной способности к предвидению все возможные преимущества, теперь никто не осмеливался возражать ему, он с самого начала был прав: лютеране — пропащие люди, которых совершенно не испугало отлучение и которые разграбили папскую резиденцию. Он начал понемногу сосредоточивать в своих руках власть, поднимаясь все выше и выше в церковной иерархии и используя все новые и новые меры предосторожности.
Эти слова вылетают у меня сами собой:
— Сеть собственных шпионов в каждой стране.
Он кивает:
— Ему всегда удавалось получить информацию раньше всех остальных благодаря множеству наблюдателей, которых он держал во всех важнейших местах. Повсюду, где происходило что-то более-менее значимое, можно смело биться об заклад, у старика был свой человек.
Я прерываю его:
— Зачем он приказал тебе покончить с анабаптистами Мюнстера? Какое отношение они имели к Риму?
— Рим повсюду, Герт. В вас постоянно живет бунтарский дух, отказ подчиняться стоящим у власти. Лютер проповедовал безусловное повиновение. Вполне достаточно: с правителями всегда можно договориться. Но не с вами, вы постоянно стремитесь сбросить их иго, проповедуя свободу и неподчинение, а Караффа просто не мог позволить подобным идеям распространяться и впредь. Благодаря моим детальнейшим отчетам он понял, какую силу представляют организованные массы, увидел, что может натворить даже один-единственный Проповедник, такой как Томас Мюнцер. Анабаптистов надо было уничтожить до того, как они превратились в серьезную угрозу.
— В конце тридцатых Караффа отозвал всех своих шпионов. Монастырь театинцев стал местом вашего сбора.
Он заметно удивлен:
— А ты действительно молодец. — Дрожь сотрясает его плечи, но он продолжает говорить: — Мы были нужны в Италии. Караффа вот-вот должен был заставить папу одобрить его проект воссоздания «Святой службы». Мотивы были самыми благородными: противодействовать распространению ереси новыми средствами. В действительности же старик собирался использовать все эти средства для борьбы со своими внутренними врагами в Риме. Ставка на кону была высочайшей.
— Святой престол.
Дрожь пробирает и меня.
— И устранение всех его соперников. Англичанин Пол задал ему хлопот, оказавшись по-своему крепким орешком, но Караффа великолепно разыграл карты, которые были у него на руках. И переиграл его. Мы висели на волоске, но нам это удалось.
— «Благодеяние Христа».
— Вот именно. Я курировал эту операцию с самого начала. По крайней мере, до того, как вновь не понадобился Караффе. Мы с самых первых дней знали, что за Фонтанини с его книжонкой стоит кружок Пола и его друзей. Мы понимали, что кардиналы-спиритуалисты прочитают эту книжонку и будут использовать ее в своей деятельности для сближения с лютеранами. Если бы им это удалось, Карл V объединил бы под своими знаменами весь христианский мир в крестовом походе против Оттоманской империи, и ныне у него не было бы иных врагов. Но Пол не стал папой, и сегодня спиритуалисты падают один за другим под ударами инквизиции. И на этот раз старому театинцу удалось всех обхитрить: он направил против врага его собственное оружие.
Солнце встало над лагуной: кроваво-красный диск разливает по воде свой свет. Мысли беспорядочно теснятся в моем разуме, прорываясь наружу, но я должен заставить себя сдержаться. Я должен помнить — время слишком ценно.
— Что общего имеют со всем этим евреи? Караффа заключил с венецианцами договор, так?
Снова кивок в знак согласия, его глаза впадают все глубже и все больше щурятся от усталости.
— Евреи — это разменная монета. От их уничтожения выиграют все: если маранов признают виновными в тайном исповедании иудаизма, венецианцы смогут конфисковать их имущество. Караффе преподнесут их на серебряном блюдечке, а взамен он водрузит в Венеции стяг инквизиции, провернув столь грандиозную операцию в стране, повсеместно известной своей независимостью от Рима. Очень немногих властелинов в Европе не бросит в холодный пот, когда они узнают подобную новость. Ты снова играешь не на той стороне, Капитан.
Тишина, только ленивый плеск прибоя и крики чаек.
— И в этом и заключалась твоя миссия? Уничтожить евреев?
Тень омрачает его взгляд, словно он говорит через силу, его голос — едва различимое бормотание:
— За этим я и был послан в Венецию.
Усталость завладела всем моим телом, от раскалывающей голову боли она кажется еще сильнее: я прижимаю пальцы к вискам и тоже вынужден прислониться к надгробию, чтобы удержаться на ногах.
Генрих Гресбек изучает горизонт, затем оборачивается и смотрит на меня — годы не пощадили и его, эта бессонная ночь оказалась слишком длинной для нас обоих.
— И какой же будет награда на этот раз?
Он улыбается:
— Быстрый конец, возможно.
— И это награда самому верному слуге?
Он пожимает плечами:
— Только я знаю всю историю с самого начала: Караффа не может рисковать, по-прежнему оставляя меня в обращении. Не сейчас, когда он готовится окончательно взять всю власть в свои руки.
Мой взгляд скользит по надгробиям. На каждом из них я мог бы прочесть имя товарища, мог бы вновь пройти все повороты пути, приведшего меня сюда. Но я не испытываю ненависти. У меня больше не осталось сил кого-то презирать. Я смотрю на Генриха Гресбека и вижу только старика.
ГЛАВА 42
Венеция, 3 ноября 1551 года
Лодка вновь устремляется в открытое море. Бернардо и Дуарте гребут в унисон, а Себастьяно сидит на корме, в любой момент готовый оттолкнуться шестом, чтобы избежать мели или сменить курс. Жуан — на носу, рядом со мной. Человек в капюшоне сидит напротив меня.
Где-то еще в миле за городом нас ожидает один из грузовых кораблей Микешей, мы плывем в тишине, нарушаемой лишь ударами весел по воде и криками чаек.
Итак, заканчивается дуэль, длившаяся всю жизнь?
С галеона Микешей нам сбрасывают канат и веревочную лестницу. Еще в лодке я слышу, как Гресбек разражается просто неприличным смехом, показавшимся мне предвестником смерти. Наверняка и Жуану тоже, потому что, всего на миг утратив свою привычную улыбку, он шипит:
— ¿ Porque cono te ries?[104]
— Господа, я знаю, вам есть о чем поговорить. Но, к сожалению, ситуация не позволяет нам пускаться в воспоминания.
Он смотрит Гресбеку в лицо:
— Как вы уже поняли, ваше превосходительство, я и есть Жуан Микеш. Тот самый, которого вы пытались уничтожить.
Гресбек не поворачивает головы, не говорит ни слова.
В этот день знаменитая улыбка Жуана не так уж и часто сияет на его лице.
— Ваш договор с десятью стервятниками из совета, возможно, и имеет такую ценность — для обеих сторон, — что вы готовы прибегать даже к глупейшему блефу. Как тот, что основан на исповеди… как его там? Танусин-бея, мне кажется, обвиняющего мою семью в содержании сети султанских шпионов в Венеции. Хотелось бы мне знать, из какой ямы с дерьмом вы его вытащили. Я представляю, насколько нетрудно было убедить какого-нибудь головореза заставить работать на вас.
Гресбек по-прежнему молчит, он совершенно бесстрастен.
Микеш продолжает:
— А как насчет процессов по поводу тайного исповедования иудаизма? Вы заставляете нас целовать крест, когда костры уже сложены и горят, а теперь приходите и заявляете нам, что мы проделывали все это лишь ради собственной выгоды, оставшись точно такими же, как и были. — Он кивает в подтверждение собственных слов. — Что ж. Вас прислали сюда из Рима, чтобы покончить с нами. А венецианцы позволяют вам это сделать, более того, они помогают вам в этом предприятии. Они совсем обезумели и сами мостят дорогу к собственной гибели. Мы с вами это прекрасно понимаем. Здесь нет ни одного торговца, который не вел бы дела с моей семьей в течение последних пяти лет. Нет ни одного шакала из заседающих в совете, который не брал бы у нас взаймы. Без евреев Венеция потеряет все свои торговые маршруты: султан перережет их один за другим, ее дела заглохнут — этот город превратится в простую полоску на карте, зажатую между империями. Эти спесивые аристократишки станут простыми провинциальными дворянчиками.