Всеобщий шок быстро проходит. Как и напряжение Ротманна. Редекер нагло пялится на меня, потом на меч и едва заметно кивает:
— Договорились. Сделаем так, как ты сказал, но никто из нас не намерен делаться мучеником. Если кто-то захочет драться, я встречу его с мечом в руках и захвачу с собой на тот свет побольше этих ублюдков.
Соглашение достигнуто. Благодаря речам Ротманна и эффективным действиям апостола Матиса. Вопрос о создании кассы для бедных ставится на голосование — принято единогласно. Киббенброк, старая чернильница, записывает всех в свои бухгалтерские книги. Редекер организует группы по пять человек, чтобы срывать эдикты с городских стен.
Ротманн и Книппердоллинг атакуют меня с двух сторон, а братья расходятся группами по три-четыре человека, чтобы не вызывать подозрений. Ночь поглощает их силуэты, один за другим.
Похлопывание по плечу и комплимент:
— Нужные слова. Ты сказал то, что все хотели услышать.
— И то, что думаю. Редекер сумасшедший, но свое дело знает. Нам удалось убедить его: он все понял.
Книппердоллинг пожимает плечами:
— Он разбойник с большой дороги, с ним трудно иметь дело…
— Разбойник, который грабит богатых, чтобы раздать все бедным. Нам нужны такие люди. Матис считает, что именно в дорожной грязи мы и найдем воинов Божьих, среди последних, поставленных вне закона: паяцев, сутенеров…
Я показываю на Бокельсона, свернувшегося в кресле у камина и обхватившего руками яйца.
Толстый ткач чешет подбородок:
— По-твоему, дойдет до вооруженной стычки?
— Не знаю. Фон Вальдек не похож на человека, который легко сдается.
— А лютеране?
— Думаю, многое зависит от них.
Книппердоллинг продолжает раздирать бороду:
— Гм-м. Слушай, до новых выборов в магистрат остается меньше месяца. Мы с Киббенброком могли бы выставить свои кандидатуры.
Ротманн качает головой:
— Наши сторонники слишком бедны, чтобы голосовать: или мы меняем всю систему, или с самого начала обречены на поражение.
Кажется, мнение апостола Матиса будет решающим, и я вмешиваюсь:
— От всего сердца желаю вам добиться успеха и овладеть городом мирным путем. Но даже в воздухе явно ощущается — события могут начать развиваться совсем по другому руслу.
Ротманн серьезно кивает:
— Конечно. Посмотрим. Однако пусть фонд для бедных откроется уже сейчас. Будем ли мы участвовать в выборах или нет, но мы обязаны оставить католиков и лютеран в меньшинстве. В качестве меры предосторожности мы перенесем проповеди из приходов в частные дома, чтобы в наши ряды не затесались шпионы.
— Да поможет нам Бог.
— Не сомневаюсь в этом, друзья мои, а теперь позвольте уйти вместе с братьями — будем делать конфетти из эдиктов епископа.
— А Ян? Ты оставляешь его здесь? — Книппердоллинг напоминает мне о бесчувственном теле друга, полностью расслабившегося у очага.
— Пусть спит, особой пользы от него не будет.
На улице — ледяная ночь. Света нет. Я отыскиваю дорогу и дрожу, плотно завернувшись в плащ. На помощь приходят воспоминания о бесцельных шатаниях по этим улочкам. Едва заметная тень… Ощущение чьего-то присутствия… И я уже выхватываю меч из ножен, направляя его во мрак перед собой.
— Останови руку, брат.
— Почему?
— Потому что слово обрело плоть.
Из темноты появляется лицо — он был на собрании.
— Еще чуть-чуть, и я проткнул бы тебя не раздумывая… Кто ты?
— Тот, кого восхищает твоя манера решать любые вопросы. Меня зовут Генрих Гресбек. — Шрам пересекает лоб по диагонали. Глаза голубые. Он хорошо сложен, примерно моих лет.
— Ты здешний?
— Нет, из местечка неподалеку, хотя в последний раз бывал в здешних краях лет десять назад.
— Проповедник?
— Наемник.
— Не думал, что среди баптистов есть те, кто умеет сражаться.
— Только ты и я.
— Кто тебе это сказал?
— Всегда узнаю добрый меч и добрую дагу. Матис умеет подбирать себе сторонников.
— Ты только это хотел мне сказать?
Лицо осунулось, в темноте из-за шрама его черты кажутся более мрачными и зловещими, чем при свете дня.
— Я восхищаюсь Ротманном — он крестил меня. У нас есть великий проповедник, но рано или поздно нам понадобится и свой капитан.
— Ты имеешь в виду меня… А почему бы не ты сам?
Он смеется… Зубы у него белые.
— Издеваешься: я просто Гресбек, ты великий Герт из Колодца, апостол. Все пойдут за тобой затаив дыхание, так же, как слушали сегодня вечером.
— Они не наемники, брат.
— Я знаю. Но они будут бороться не за кучу дерьма. Они будут бороться за Царствие Небесное и поэтому смогут надрать всем зады. Но кто-то должен их возглавить.
— Я замещаю Матиса, пока он не…
— Матис был пекарем, не будем закрывать на это глаза, этот… из Лейдена, был сводником, Книппердоллинг и Киббенброк — ткачи, Ротманн — книжный червяк, проповедник.
Я киваю — добавить нечего. Следует вывод:
— Когда придет время, ты знаешь, где меня найти.
— Мы все будем там. А теперь идем подтирать зады этим эдиктом.
Он уже углубился во тьму улицы — охота за призраком фон Вальдека продолжается.
ГЛАВА 27
Вольбек, в окрестностях Мюнстера, 2 февраля 1534 года
Тиле Буссеншуте, по прозвищу Циклоп, продавец тары, коробок и ящиков — гигантское, попросту мифологическое создание.
Буссеншуте — один из тех людей, о которых вспоминают вконец потерявшие терпение матери:
— Вот, не будешь спать, позову картонщика…
В нем всего с избытком, даже чересчур, кроме мозгов. Не знаю, что Книппердоллинг рассказывал ему, чтобы вытащить его из лавки, но, даже если он объяснял все по слогам, сопровождая жестами, я убежден: тот не получил ни малейшего представления о том, что делает. В единственном парадном костюме, в который мы умудрились его втиснуть, он чувствует себя отвратительно — костюм этот происходит из гардероба Книппердоллинга, и совершенно очевидно, что этому портняжному произведению с трудом удается удерживать брюхо, зад и бесчисленные подбородки главы нашей делегации. Обычно он не говорит, а хмыкает. Ходят слухи, что за убийство он был приговорен к трем годам на галерах: занимаясь погрузкой на лестнице в одном роскошном особняке, он швырнул своему помощнику груз настолько тяжелый, что тот потерял равновесие, прокатился по всему лестничному пролету и в конце концов был раздавлен.
Сразу за Буссеншуте, совершенно скрытый его массой, шествует Редекер, когда-то сидевший в одной камере епископской тюрьмы вместе с главой нашей делегации. Он определенно не избавился от скверной привычки щипать чужие сумки, но, что гораздо хуже, имеет обыкновение хвастаться подобными подвигами, а это рано или поздно плохо кончится.
Замыкает столь впечатляющую троицу Ганс фон дер Вик, адвокатишка-крючкотвор, вплоть до последнего момента искренне считавший себя членом миротворческой делегации. Он действительно верил в возможность мирных переговоров с епископом и лютеранами и не знал, как выпутаться из этой истории, когда мы решили превратить встречу в цирк.
Епископ созвал собрание городских представителей, пытаясь достичь компромисса между сторонами, чтобы ему позволили вернуться в город. И если бы это зависело лишь от бургомистра Юдефельдта, имевшего полное право участвовать в городской делегации, компромисс, к нашему величайшему сожалению, был бы достигнут немедленно. Фон Вальдек предоставил бы кое-какие муниципальные свободы, осчастливив богатых лютеран, друзей Юдефельдта, восстановил бы свою власть в княжестве, уничтожил баптистов, а людей их поддерживавших унизил бы самым позорным способом. Divide et impera[36] — старая песня.
Выбор был не слишком велик — нам оставалось лишь разыграть подобную сцену, сделать из переговоров балаган и привлечь к ним всеобщее внимание. Мы вынудили Юдефельдта и магистрат согласиться на присутствие выбранных по этому случаю представителей народа Мюнстера: страшенного великана, разбойника с большой дороги, сутяги-неудачника и всех остальных, решительно шагавших за их спинами.
Мы поднимаемся по лестнице, один за другим, в строгом порядке, стараясь сохранить важный вид. У Книппердоллинга — слезы на глазах, а из-за плотно сжатых губ иногда прорываются раскаты его монументального смеха. Он первым назвал это имя, когда подбирали главу делегации, которая удовлетворила бы наши требования:
— Тиле Циклоп! Да, да, этот человек послужит общему делу!
Зал, где состоится собрание, в доме рыцаря Дитриха фон Мерфельда, обладателя одного из самых ловких языков, лижущих зад епископу: оставшиеся на виду балки инкрустированных потолков, безвкусные, грубо выделанные гобелены — дешевое тщеславие. Ряды стульев, на которых сидят вассалы епископа, открываются перед нами, как крылья птицы. Хозяин восседает справа от трона и едва не лопается от гордости: развернуты все парадные знамена, чтобы поразить бедных невежественных бюргеров.
Трон в центре, деревянные подлокотники в форме львиных голов, епископский герб рядом с фамильным гербом хозяина на деревянном изголовье спинки.
Он очень импозантен, одет во все черное с головы до ног.
Ботинки с блеском, штаны из хорошей шерсти и элегантная блуза, пряжка на ремне, удерживающем меч, судя по инкрустации на эфесе — Толедо чистой воды. Епископский перстень сверкает на свету — рубин в золоте, на груди — медальон имперского курфюрста. Внутри столь пышного одеяния сухощавое тело с высоко поднятой головой.
Лицо врага.
Серебристые волосы и седая борода, изможденное лицо, щеки ввалились — червь власти точил его годами.
Фон Вальдек, моложавый для своих пятидесяти, взглядом орла высматривает с высоты добычу.
Вот он каков.
Тиле Буссеншуте, оробевший среди всего этого золота и алебастра, сгибается в глубоком поклоне, подвергая величайшей опасности швы и пуговицы на костюме Книппердоллинга.
Один из епископских рыцарей разворачивается на стуле, вытягивает шею и поднимается, опираясь на подлокотники, чт