Надменное равнодушие слепого правосудия.
Невероятный ужас.
Инстинктивное желание раздавить ее. Убить.
Сердце стучит, как барабан.
Они проходят мимо.
У Людгеритора.
Наши повозки уже разгрузили, лошади отдыхают под навесом.
— Стой! Кто идет?
— Капитан Герт из Колодца.
Они подходят поближе, чтобы опознать меня. Хансель стал похожим на призрак от голода.
— Запрягайте лошадей в одну повозку.
Неуверенно:
— Капитан, мне жаль, никто не может покинуть город.
Указываю на сверток, который Грета прижимает к груди.
— У малыша холера. Хочешь, чтобы вспыхнула эпидемия?
Перепуганный, он бежит звать напарников. Лошадей запрягают.
— Открывай ворота, живей!
Заталкиваю Адриансона в повозку, всовываю вожжи ему в руки:
— Беги как можно дальше.
Его слезы смешиваются со струями дождя, стекающего с капюшона.
— Капитан, я не брошу тебя здесь…
Крепко затягиваю воротник его плаща:
— Никогда не отрекайся от того, за что боролся, Петер. Поражение не означает, что дело было несправедливым. Всегда помни об этом. А теперь поезжай.
С силой наподдаю лошади по крупу.
Я больше не чувствую дождя. Пар изо рта висит передо мной, когда я иду по улице, ведущей к соборной площади. Никого. Словно все вымерли: лишь кладбищенская тишина вокруг.
Помост по-прежнему возвышается у церкви, но теперь он увенчан балдахином над троном. Над ним четкими буквами высечено название места, куда решили навечно эмигрировать разумы этих людей: ГОРА СИОН.
Я шагаю дальше, пока не дохожу до света и шума пиршества — сверху, из окон дома, прежде принадлежавшего господину Мельхиору фон Бурену.
Я прибыл ко двору Царя-Шута.
У него на голове корона.
На нем бархатная мантия.
В руках у него скипетр. Сфера, увенчанная короной и двумя мечами, свисает у него с шеи. На каждом пальце — по кольцу, борода уложена волосок к волоску, щеки неестественно нарумянены, как у прихорошенного трупа.
Он сидит в самом центре за столом в форме лошадиной подковы, заваленным множеством обглоданных костей, заставленным сосудами с гусиным жиром, кружками и бокалами с остатками вина и пива. В самом центре зала застыла наглая ухмылка свиньи на вертеле. Справа от царя — царица Дивара, одетая во все белое, еще прекраснее, чем в моих воспоминаниях, ее роскошные волосы удерживает венок из колосьев. Справа от короля коротышка с курносым носом — несомненно, знаменитый Дусеншнуэр. Жены сидят рядом с придворными, подавая вино своим господам и хозяевам.
В глубине зала на троне Давида бесцеремонно развалился мальчишка, закинувший ноги на подлокотники. От скуки он играет с монеткой. На одежде, которая слишком велика ему, множество золотых ожерелий, рукава закатаны до локтей. С трудом узнаю Шеар-Яшуба, любимца Бокельсона, однажды зимним днем спасенного им от участи последователей старой веры.
Царь поднимается, оперевшись руками о стол. Он вертит головой в поисках жертвы, с которой можно скреститься взглядом. Среди участников пирушки переполох. Глаза моментально опускаются.
— Крехтинг!
Министр подскакивает. Все остальные вздыхают с облегчением. Царь напирает:
— За герцогство Саксонское, Крехтинг!
Нарочито подражая крестьянскому говору:
— «Для чего же ты ныне так громко вопиешь? Разве нет у тебя царя? Или не стало у тебя советника, что тебя схватили муки, как рождающую? Страдай и мучайся болями, дщерь Сиона, как рождающая, ибо ныне ты выйдешь из города и будешь жить в поле и дойдешь до Вавилона. Там будешь спасена, там искупит тебя Господь от руки врагов твоих». Кто я? Кто я?!
Крехтинг краснеет, уставившись на обглоданный задок барашка у себя перед носом, толкает локтем соседа в надежде на подсказку.
Царь явно огорчен:
— Достаточно, ты не знаешь…
Взгляд буравит всех, сидящих за столом:
— Книппердоллинг! За курфюршество Майнцское!
Кончиком скипетра он слегка постукивает по кувшину.
Затем одним решительным ударом разбивает его на куски. Вода разливается по столу.
— «Господь Бог твой, который среди тебя». Да или нет?
Бургомистр спешит с ответом:
— Да! Да!
— Нет, ты должен сказать мне, кто я, кто я!
Облаченный в кафтан из парчи, вероятно скроенный из занавесок или обоев дома фон Бурена, Книппердоллинг нервно теребит бороду. Живот, весьма внушительный какое-то время назад, теперь обвис и опал вместе со вторым подбородком. Черный хохолок безвольно свалился набок, как ухо легавой. Потухший взгляд побитой собаки. Он пытается блеснуть ответом:
— Исайя?
— Не-е-е-е-е-т!
Он нервничает. Взбирается на стол:
— Пальк! За Гельвецию и Утрехт!
Он набрасывается на голову поросенка и ввязывается в безнадежную борьбу, сопровождаемую внушительным ревом и криками, пока не раздирает ее пополам. Отбрасывая прочь клочья, он резко оборачивается:
— Кто я, кто я?
Дьякон заметно пьян, он начинает раскачиваться на своем месте и вынужден прилечь на стол. На лице играет довольная улыбка.
— Да, да, простой вопрос: Симеон!
— Неверный ответ, тупица!
Он хватает ребро свиньи и запускает им в Палька. Глубоко вздыхает и обращается к Ротманну, почти незаметному в конце стола.
— Бернард…
Старое изнуренное тело облачено в грязную одежду, на лице печать смерти, крошечные глазки. Кажется, прошли годы с тех пор, как обаятельный проповедник знакомил последователей Матиса с положением дел в Мюнстере, и с тех пор, как монастырь Убервассер опустел от его слов.
— Михей, Моисей и Самсон.
Царь аплодирует, его примеру моментально следуют все остальные.
— Хорошо, хорошо. А теперь, Дивара, царица моя, сыграй Саломею. Давай, давай, Саломея! Музыку, музыку!
Дивара запрыгивает на стол и начинает вращаться и извиваться под звуки лютни и флейты. Платье соскальзывает с ее плеч, ноги обнажены. Она рассекает воздух волосами и сжимает руки над головой, изогнув спину.
Танец Саломеи, стремящейся заполучить голову Иоанна.
Яна Бокельсона, портняжки и сводника из Лейдена, комедианта, апостола Матиса, мюнстерского пророка и царя.
Яна и всех остальных.
Гора трупов. Она это знает.
Я смотрю на танцующую смерть, выбирающую одного за другим, пока не решаюсь выйти из тени, дав ей возможность заметить и меня.
Она останавливается, совершенно неожиданно, словно первая увидела призрак. Сидящие за столом, окаменевшие и разглядывавшие меня с открытыми ртами, возвращаются к жизни, на миг увидев себя моими глазами: одряхлевшие и слабые, безумные, омерзительнейшие калеки и уродцы.
И снова она дарит мне мимолетную улыбку, словно нас лишь двое.
Забери их прочь, их всех.
Око Караффы (1535 год)
Письмо, посланное в Рим из города Мюнстера, адресованное Джампьетро Караффе, датированное 30 июня 1535 года.
Мой достопочтеннейший господин.
К тому времени, когда Вы будете держать в руках страницы этого послания, известие о конце Царства Сиона в городе Мюнстере уже, без сомнения, достигнет ушей Вашей Милости. Ибо величайшее внимание всех стран было приковано к исходу осады, а Вашей Милости — к отдельным деталям, которые Вас особо интересовали. Следовательно, к этому интересу, как и к естественному для культурнейшего и образованнейшего человека любопытству, я апеллирую, а значит, мое письмо может оказаться полезным, если осветит некоторые подробности, показавшиеся мне важными после многих месяцев молчания.
Но вероятно, мне стоит начать рассказ с личного восприятия, что, без сомнения, послужит Вашей Милости для того, чтобы понять в истинном свете мое положение, так как за тридцать шесть лет, отпущенных мне Всевышним, я никогда не переживал столь изматывающих тело и столь угнетающих дух событий. Так что, случись самому трезвому и разумному человеку пережить такое, и он стал бы безумнейшим из безумцев.
В критические дни осады Мюнстера я наблюдал, как запасы продовольствия становились все более ограниченными, а лица жителей — все более изможденными. Я видел, как всего за неделю крысы исчезли с городских улиц, и начал подозревать, что не только из-за явного сумасшествия, но и в силу трезвого расчета Ян Бокельсон стал казнить все больше и больше недовольных: меньше ртов, которые надо кормить, больше мяса, которое можно съесть.
Надо сказать, что, будь фронт анабаптистов более прочным, моя миссия оказалась бы не столь трудной. Я бы с легкостью назвал народ в городе силами Сатаны, а расположившихся снаружи наемников — воинством Божьим. Но в свете развития событий становилось все труднее не видеть в Царе Сиона и его придворных — единственных истинных врагов, а в остальных осажденных — безвинную паству. Абсолютное сумасшествие Бокельсона сделало анабаптистское безумие всех остальных не столь страшным.
Таким образом, не единожды выслушивая, как он обещает людям, что превратит для них камни мостовой в хлеба и фазаньи ножки, я испытывал непреодолимое желание убить его, стереть с лица земли, освободить народ от этого ига, которое он вынужден терпеть лишь из-за внешней опасности.
Тем не менее корреспондент Вашей Милости лично причастен к зародившемуся в городе расколу. После пришествия Яна Матиса я завоевал дружбу главного проповедника общины, Бернарда Ротманна, человека большого ума и высокой культуры, о котором я уже упоминал в письме, написанном больше года тому назад. Как только я увидел, каким образом его вывел из игры новый пророк, Матис, я сразу понял, насколько его ум и опыт могут оказаться полезными для выполнения моих планов. Я мог воспользоваться недовольством бывшего лидера, прекрасного знатока Библии, отодвинутого в сторону простым пекарем и вульгарным сводником. Но Ротманн тяжело заболел, а вместе со здоровьем у него пропало и желание бороться. В конечном итоге он удовлетворился ролью придворного теолога Иоанна Лейденского. И все же ни один просвещенный человек, как бы слаб и изможден он ни был, не смог бы долго выносить спектакля о Сионском царстве.