Он берет у меня уздечку:
— Неудачный день для путешествия.
— Почему?
Неопределенный жест в западном направлении.
— Будет гроза. Дорога превратится в настоящую реку грязи.
Я пожимаю плечами:
— Ты хочешь сказать, что лучше мне переждать здесь.
Он качает головой:
— Комнат нет. Все занято.
Оглядываюсь по сторонам в поисках очевидных признаков перенаселения, но двор пуст, из дома тоже не доносится ни звука.
Конюх щелкает языком, и кончики его усов горделиво вздымаются.
— Мы ждем епископа.
— Ты можешь поселить меня и на сеновале.
В очередной раз пожимая плечами, он исчезает в конюшне с моей лошадью.
Пес уже вернулся на свое место, чтобы развалиться на солнце: торчащие пучки седой шерсти вокруг морды делают его почти точной копией конюха. Видя, как тот возвращается из конюшни, я улыбаюсь, думая об этом сходстве.
— Сколько ему лет?
— Псу? Ну, восемь-девять, где-то около того. Он стар, уже начал терять зубы. Давно стоило пристрелить его.
Глаза сужаются в щелки, лапы вытягиваются, всего одно едва заметное движение хвостом и поднятая бровь. Даже написанное на морде выражение напоминает лицо хозяина.
Я потягиваюсь, и мои кости хрустят во всеуслышание.
— В доме есть горячий суп, если хотите. Спросите у жены.
— Отлично. Но разве вы не хотите оставить его для епископа?
Он в недоумении останавливается, почесывая сзади вспотевшую шею:
— Ну, мы в здешних краях не привыкли принимать знатных господ. К нам сюда еще никогда не приезжали епископы.
Я сажусь на корточки, чтобы удостовериться, что колени еще сгибаются, верчу головой, и вот я уже просто как новенький.
Он размышляет о предстоящем событии:
— В действительности все это — настоящая катастрофа. Весь этот кортеж, лакеи…
— Секретари, слуги, личная охрана…
Он озадаченно вздыхает и пожимает плечами.
— Пусть удовольствуются тем, что тут есть.
Он поднимается по лестнице, собираясь вернуться в дом.
— Для лакеев сойдет и суп. Но епископу может захотеться дичи… Кстати, а кто он?
Он оборачивается в дверях:
— Епископ, кардинал, его преосвященство Джованни Мария дель Монте Чокки. Он едет из Мантуи, направляясь в Рим.
— Ах да. Значит, на конклав…[89] Говорят, что папа совсем плох, но мы-то знаем, папы умирают долго…
Он озадаченно изучает мыски собственных ботинок, не решив, сразу ли послать меня к черту или еще помучить.
— Я в этом совершенно не разбираюсь. Я должен только встретить епископа и дать ему возможность переночевать здесь.
— Да, да. Но у вас нет дичи, которую положено подавать к ужину.
Он багровеет, и, если бы не разделяющая нас лестница, непосредственная опасность угрожала бы моей шее.
— У нас здесь ее нет! Это станция смены лошадей, а не постоялый двор!
Он уходит в дом.
Оставшись в одиночестве, я направляюсь к псу. Теперь он, кажется, успокоился и позволяет себя погладить — у него не осталось особого желания скалить зубы, как, впрочем, и жить вообще. Скоро пробьет и его час.
— Ты сам ничуть не лучше папы. Но по крайней мере, у тебя над головой постоянно не кружит стая стервятников.
Кардинал дель Монте.
Ревностный или спиритуалист?
С Караффой он или с Полом?
Он из Мантуи.
Пес откровенно зевает мне в лицо беззубым ртом.
Мантуанец, как и брат Бенедетто Фонтанини.
Ревностный или спиритуалист?
Епископский герб на дверках кареты заляпан грязью. С дюжину стражников устроили бивак во дворе прямо на гравии. Множество людей снуют туда-сюда по лестнице. Конюх суетится, пытаясь очистить епископский герб тряпкой.
Солдаты едва удостаивают меня взглядом. Нарядная одежда, должно быть, делает меня похожим на придворного.
Утонченный субъект поднимается по лестнице вприпрыжку — он облачен в элегантный плащ, на голове роскошная шляпа. На вид ему лет тридцать.
Он оборачивается к конюху:
— Его преосвященство будет очень признателен за горячую воду до обеда. — Тон требовательный и капризный.
Усатый кивает с глупейшим выражением на лице, оставляет в покое карету и бросается вверх по лестнице.
Тут приближаюсь я:
— Обслуживание на таких станциях постоянно дает повод желать лучшего.
Удар застает его врасплох — ему остается только кивнуть:
— Это действительно из рук вон…
— Человек такого ранга…
Он не рискует поднимать на меня взгляд — благожелательный вид обезоруживает его.
— После всех этих превратностей дороги, в его возрасте… И со всеми этими тревожными мыслями…
Он решает отреагировать, маленькие серые глазки смотрят на меня сверху вниз.
— Вы, случайно, не из тех же краев, что и его преосвященство?
— Нет, господин, я по происхождению немец.
— Ах. — Выражение лица человека, открывшего глубочайшую тайну. — Я Феличе Фильюччи, секретарь его преосвященства.
— Тициан, как и живописец. — Легкое обоюдное расшаркивание. — Вы направляетесь в Рим, как я понимаю.
— Действительно. Мы уезжаем завтра утром.
— Трудные времена…
— Вы правы. Папа…
Какое-то мгновение мы молча стоим потупив глаза, словно погруженные в глубочайшую теологическую дискуссию — я знаю, что он хочет попрощаться, но не даю ему такой возможности:
— Если я смогу что-нибудь сделать для его преосвященства, не стесняйтесь — только попросите.
— Очень любезно с вашей стороны… Конечно же… Но сейчас вы должны извинить меня — мне надо удостовериться, что все в порядке.
Он смущенно прощается.
Льет как из ведра, но мне страшно хочется выкурить сигару. Укрывшись под навесом, я глотаю дым, презрев непогоду. Пса и след простыл. Только сверкают кошачьи глаза перед тем, как исчезнуть за решеткой.
Я буду методично крестить нужных людей, из которых может сформироваться ядро настоящей секты. Инквизиторы обожают секты — о них можно бесконечно травить байки, им можно приписать все, что угодно: народное недовольство, чуму, проституцию, бесплодие чьей-то жены… Мне понадобятся апостолы, которые будут разгуливать по этим местам и крестить, как это было принято у старины Матиса. У меня уже есть несколько человек на примете, несколько жителей Феррары, но надо идти дальше: в Модену, Болонью, Флоренцию. Потом, еще есть Романья. Кажется, жители этих земель — самые беспокойные из всех подданных папы. Просто необходимо еще больше расширить круг интересов. Ересь и восстание, а что еще?
Зажимаю сигару в зубах и складываю руки за спиной. Дрожь немедленно сообщает мне, что лучше все же вернуться. Я не могу позволить себе заболеть.
В комнате еще не потушен камин, кто-то ворошит угли кочергой — темный силуэт, сидящий ко мне спиной на одном из деревянных стульев гостиной. Фланелевая ночная рубашка до пят внушительных объемов, а на тонзуре — пурпурная шапочка.
Он немного оборачивается, обнаружив мое присутствие.
Спешу успокоить его:
— Не беспокойтесь, ваше преосвященство, это всего лишь одинокая прогулка страдающего бессонницей.
Необычный звук — что-то среднее между мычанием и вздохом, круглые глаза глубоко запали в морщинах щек.
— Тогда нас двое, сын мой.
— Могу ли я чем-то быть вам полезен?
— Я пытался заставить этот огонь разгореться вновь, чтобы прочесть несколько строк.
Я подхожу ближе, беру мехи и принимаюсь раздувать угли.
— Бессонница — страшная штука.
— Можно вновь и вновь повторять это. Но после шестидесяти не стоит так часто жаловаться. Нужно лишь смиренно принимать все, что ниспошлет тебе Господь. Мы должны возблагодарить Его за то, что наши глаза пока еще могут читать, чтобы немного скоротать ночные часы.
Огонь начинает вновь потрескивать, кардинал дель Монте поднимает с пола раскрытую книгу. В исходящем от камина свете я умудряюсь рассмотреть название и не скрываю своего удивления:
— Вы читаете Везалия?
В ответ смущенное бормотание:
— Всемилостивый Бог простит любопытство старика, у которого не осталось иных удовольствий, нежели следить за всем причудливым и необычным в течениях человеческой мысли.
— Я тоже читал эту книгу. Действительно, очень необычно так обращаться с трупами, но после прочтения этой книги остается необычайное восхищение величием Бога и совершенством всех Его творений, вы не находите? Если бы больше людей удовлетворяло свое любопытство так же, как и вы, можно было бы избежать многих досадных недоразумений, например, видения зла там, где нет ни малейшего его следа.
Он взирает на меня с угрюмым видом, похожий на старого добродушного медведя, свернувшегося клубочком на своем стуле.
— Значит, вы тоже прочли ее? Но что вы имеете в виду, когда говорите о досадных недоразумениях?
Я испытываю судьбу:
— Столько ревностных христиан в наши дни подвергаются опасности тюремного заключения за свое желание обновить Римско-католическую церковь, влить в нее свежую кровь. В них тыкают пальцами, как в членов опасных сект, как в алхимиков, волшебников, распространителей чумы. С ним обращаются, как с врагами церкви, лютеранами, хотя они никогда не подвергали сомнению незыблемость власти папы и правоту теологов. Если хоть кто-то уделял бы им сотую часть того внимания, которое только что продемонстрировали вы, думаю, их не трудно было бы отличить от еретиков и схизматиков с той стороны Альп.
Дель Монте удостаивает меня отеческого взгляда:
— Сын мой, сейчас, перед этим камином, мы с тобой — просто двое страдающих бессонницей. Завтра утром я вновь стану кардиналом, епископом Палестины, и не смогу позволить себе подобной либеральности. Трудно сочетать высокий пост и заботу обо всей пастве с ответственностью за отдельную заблудшую овцу, сбившуюся с пути из-за собственного интеллекта, дурных книг и нечестивых мыслей.
Решаю идти до конца:
— Я боюсь распространения страха перед трибуналами, боюсь, как бы он не убил духа новаторства, когда всех ровняют под одну гребенку…