гадка едва не привела к травме: скрюченному под столом человеку трудновато встать, не попытавшись предварительно вылезти.
Это слезы! — я понял вдруг смысл происходящего.
Келья плачет!
Она плачет! Плачет!..
И тогда я вылез, разделся и лег, доверчиво подставив тело благословенной влаге.
Привычка размышлять, растянувшись на шуршащем матраце, сделала свое дело. Я быстро успокоился и принялся анализировать новые чудеса. Виденный ночью сон я истолковал без особенных мозговых затрат. Очевидно, не одному мне открылась Келья, много людей побывало здесь до меня, вполне вероятно, что и сейчас немало отшельников обитает в условиях, сходных с моими. Собственно, это я предполагал и раньше. А вот то, что все отшельники, постигшие предназначение и вышедшие в мир, приползают на коленях обратно, явилось для меня неожиданностью. Конечно, этот факт наводил на грустные обобщения, в очередной раз показывал, как мал человек в сравнении со злом, но не мне было расстраиваться и бичевать человеческую слабость: всего лишь день минул с тех пор, как я сам вернулся сюда. К тому же, насколько я понял, так происходило везде, не только у нас — везде, где действовала Келья. И я поразился: какова же сила слов Твоих, Книга, какова же сладость воздуха Твоего, если каждый выходящий неизбежно стремится вернуться!
Келья плакала. Шел легкий дождик, переходящий иногда в морось. Слезы лились с потолка беспрерывно, наполняя комнату вкрадчивым шепотом, стекали по стенам, капали со стола, слезы покрывали пол сплошной лужей. Когда я не выдержал и принялся закоченевшими пальцами нашаривать под собой одежду, дождь постепенно пошел на убыль и вскоре прекратился совсем.
Почему Келья плакала? Эту загадку я так и не решил. Ведь я вернулся! Я счастлив! Почему же она плакала? Единственный разумный ответ, приходивший мне в голову, был таков: от радости. Других вариантов я не видел.
Горела свеча — ни одна капля не упала на нее. И я встал, и я прошлепал босыми ногами к столу, с трепетом сознавая, что ступаю по слезам Твоим, о-о… сел на табурет, высвободил Книгу из намокшей куртки, придвинул к себе, открыл наугад, всмотрелся в страницу…
Я открыл Книгу где-то в конце и обнаружил что там… обычный рукописный текст! Затем, лихорадочно листая страницы, увидел: текст написан разными почерками, на разных языках, от древнерусского до английского, и я понял — здесь писали люди. Такие же, как я. Мои предшественники. Мои братья. И я понял… Стоп! Сначала спросил себя: а не стал ли я господином?
Или нет? Что случилось раньше? Плохо помню: странный тогда был день. Итак, я спросил:
— А не стал ли я господином себя бренного?
И с восторгом ответил.
— Да! Да! Да!..
Или это не я ответил?
Я вернулся в Келью, потому что не смог жить без добра. Добро есть понимание и правда. И самоотречение. И свеча, в которой сгорает все ненужное. Добро есть несгибаемая вера в Нее. Я понял, что я грязен, низок, мерзок, и сознание это дало мне право считать себя приобщенным… Что я несу, какое у меня «право»! Просто я стал рабом всеобщего добра, а значит, и господином себя бренного. Просто я готов на все. На что? На все. Только подскажи…
Так я размышлял, сидя за столом. Или в этот момент я лежал на тахте? Тьфу! Я хотел сказать — на скамье?
Я отчетливо понял, что люблю Келью, да-да, как ни забавно это звучит. Никого раньше не любил, кроме себя, точнее, кроме своей капризной плоти. Всецело принадлежал себе, одному только себе. Я был рабом. А теперь, кого я люблю теперь? Как это — кого!.. Боже, о чем я?
Устал…
Не получается у меня жизнеописание! Сбиваюсь, путаюсь. Собственно, сегодня я рассказываю о том, как достиг покоя, и осталось мне поведать совсем чуть-чуть. Да, я почувствовал, я сказал себе, что стал господином своих дум, желаний, действий, и это удивительное открытие заставило меня вскочить и заметаться из угла в угол, поднимая фонтаны брызг. На несколько мгновений мечты мои унеслись далеко-далеко, за горизонты разумного. Я молод! — вдруг вспомнил я, обрадовавшись до головокружения. Мне всего двадцать пять! Ясно представилась дальнейшая жизнь в Келье — освященная надеждами, богатая важными мыслями, наполненная увлекательными поисками и поразительными находками в собственной душе. А может быть, я не такой уж и плохой, каким кажусь себе? — предположил я, осмелев до опасной крайности. Не так уж грязен?.. Короче говоря, я окунулся в неземное блаженство за эти несколько мгновений. И только к вечеру сумел опомниться, вернулся в нормальное свое состояние.
Я должен описать случившееся со мной! — вот что я понял, обнаружив в конце Книги множество рукописных страниц. Я должен писать Здесь! И, отыскав в глубинах куртки шариковую ручку, решительно сел за стол, пролистал Книгу до чистых страниц, вывел первый заголовок: «Келья». А затем, — придумав начальную фразу, составив примерный план рассказа, определив волнующие меня темы, вспомнив прошлую жизнь, — затем, только затем…
Я достиг, наконец, покоя.
Я обращаюсь к вам, братья неведомые — уже прошедшие мой путь, и медленно бредущие вслед за мной — я взываю к вашей мудрости и вашей милости, мои братья по вере. По какой-такой «вере»? По вере в то, что добро есть. Пусть мои слова будут рядом с вашими, пусть наши слова будут вместе, и пусть они говорят об одном и том же. Пусть они твердят о сегодняшнем. Завтра, если останутся силы, я попробую рассказать о завтрашнем. Сегодня же… Я описал все, как сумел. И ничего сверх этого беспощадного предела. Я излагал историю моего личного восприятия Кельи, старался быть последовательным, откровенным и грамотным. Я старался быть понятым правильно. Я старался.
Пишущий эти строки, не пора ли тебе заканчивать?
Давно пора, но мне никак не остановиться. Сейчас я отложу шариковую ручку, закрою Книгу, нет! — открою ее сначала…
Это хорошо, пишущий. Продолжаешь ли ты помнить, для кого писал?
О да, конечно. Для себя, всегда — только для себя.
А теперь вопрос, оставшийся ранее без ответа: зачем ты писал?
Позволь не отвечать.
Правильное решение, иначе получилась бы маленькая красивая ложь. Если станешь взрослей, ответишь. Теперь — веришь ли ты, что кто-нибудь прочитает написанное тобой?
Откровенно говоря, не очень. Я один в Келье.
Верь, это единственное, что тебе остается.
Попробую.
И наконец, пишущий! Знаешь ли ты, с кем разговаривал? Кто трогал твою руку, водившую пером по бумаге? Кто перебивал вопросами твой текст?
О, прости. Боюсь предполагать…
Ты сам, пишущий. Только сам. С какой стати ты возомнил невесть что?
А я думал…
Лучше вот над чем подумай: в чем смысл этих бесед?
Да! Я давно пытаюсь увидеть смысл!
Ну и как?
Я слаб.
Ты не слаб, а труслив. Слушай: смысл бесед в том, чтобы заглянуть в душу как можно глубже. Это необходимо, если уж ты взялся описывать… Впрочем, подсознательно ты знаешь, что именно взялся описывать.
По-моему, я не знаю.
Ладно, если станешь взрослей, поговорим и об этом. Прощай, пишущий, и будь счастлив.
Итак, история завершена. Человек нашел то, что заслужил — ни больше, ни меньше. Но вот странность: беспрерывно повторяя «я грязен, низок, мерзок», он почему-то был убежден, что это не совсем так. Точнее — совсем не так. Точнее — он все более и более убеждался в обратном. «Я хороший, — иногда он ловил себя на мысли. — Я добрый, я чистый…» Как ни изгонял человек подобную крамолу, она, разумеется, всегда оказывалась сильнее его, и если говорить честно, то ни секунды он по-настоящему не сомневался в том, что достоин слова «хороший». Он все-таки сделался рабом Кельи. Но перестал ли быть рабом себя? Нужно подумать, братья неведомые.
Впрочем, не этот вопрос вызывает истинное беспокойство, а вот какой: «Почему Келья плакала?»
1986