А тут этот не пойми кто из Лоса, а точнее с Молдаванки, втихую прокрался в ТРФ, нашпионил там… Это что же, кто хочет может партизанить в «Останкино» без спроса?
— Так мы далеко зайдём! — сопел Куча в ухо министру культуры на очередном залегании клуба гедонистов.
Во-вторых, налицо попытка на святом — музыке — подзаработать, как бы выразиться помягче, немузыкально. Иначе не объяснишь тот факт, что под обложкой «Сокровища „Останкино“» собраны имена, окружённые на Западе скандальным душком, — Ростропович, Цель и иже с ними. Тогда как истинные наследники московской фортепианной школы Нейгауза и Гольденвейзера — такие, как, например, Арнольд Куча и другие виртуозы Москвы, те, кому было недосуг сколачивать скандальное реноме в буржуазной прессе в надежде когда-нибудь нажиться на иудином капитале, не удостоились выбора американского дяди.
В-третьих, это всё ещё полбеды, если распределение прибытка, на который очевидно обречён проект, не было бы обтяпано настолько келейно. Как если бы вокруг «Останкино» ничего и никого не существовало.
— А как надо было его обтяпывать? — спросил Тристан Дел в кабинете министра культуры, куда его пригласили на следующее же утро по прибытии и даже прислали чёрную «Волгу» с маячком, чтоб примчать в объезд светофоров.
— Прежде всего создать министерскую комиссию по подготовке издания, — ответил Арнольд Куча, кивнув на министра, сидевшего рядом за массивным столом.
Его дубовая плита была до блеска отполирована в тех местах, где по ней ёрзали локтями поколения членов министерской коллегии, начиная ещё с Луначарского.
— Во главе с вами, как я понимаю? У меня даже нет сомнений в том, как именно такая комиссия предложила бы распределять прибыль.
Стены кабинета министра культуры СССР можно назвать бывалыми. В иные времена после визита сюда кое-кто нет-нет да и постреливался.
Тем более оскорбительна была на этом фоне такая дерзкая ехидца.
— Так мы далеко зайдём! — ещё два часа после отъезда Дела шипел Куча в кабинете министра культуры, колотя воздух самыми прославленными руками московской фортепианной школы.
И грохнуло.
«Распродавая за гроши бережно хранимое наследие Родины заокеанским культуртрегерам, мы далеко зайдём!» — писала наутро после визита Дела в Минкульт газета, в 91-м потерявшая приставку «советская», но и только.
А уже через неделю на эту тему клокотали все, от газетки для электричек «Мои 6 соток» до флагманов совпечати, несмотря на крайнюю занятость последних в смертельной схватке за редакционную недвижимость и санатории.
Вот на каком фоне ко мне в прямой эфир попросился Куча.
«Останкино» тогда ещё само было огорошено собственными силами, открывшимися после большевиков.
Взять хоть бы прямой эфир — выходит, телевидение не кунсткамера с засушенными уродцами, оно может жить. Собственно, оно само и есть жизнь, причём как внутри, так и снаружи кинескопа. Теперь, как жизнь, оно непредсказуемо и сразу набело, не исправишь.
И как жизнь наполняли разные голоса, так и прямой эфир теперь можно было наполнить разными мнениями, что я и делал. И с хмельным от внезапно свалившейся свободы восторгом купался во всполохах словесных битв, ещё пару лет назад в эфире немыслимых.
Вот на что рассчитывал Куча, рассевшись в моей прямо-эфирной студии.
И когда ассистент режиссёра объявила минутную готовность до выхода на всю страну, убедившись, что поменять ничего уже нельзя, он заявил мне:
— Вы здесь гордитесь прямым эфиром?
— Гордимся.
— Смотрите, я приготовил для вас сюрприз, который раскрою только в этом вашем прямом эфире.
— Отлично! Предупреждаю: я тоже.
— Да, но мой может оказаться для вас и вашей передачи смертельным. Не боитесь?
— Делайте, что считаете нужным. Но и меня не обессудьте.
Три пальца, два, один, указательный в лицо — эфир!
— Здравствуйте! Апофеоз прямого эфира: через минуту мы увидим, как под пальцами одного из самых прославленных пианистов планеты Арнольда Кучи родится уникальная трактовка «Баркаролы» Шопена, одной из самых трудных пьес мирового репертуара!
И хотя титаническими усилиями администраторов программы добытый и доставленный в студию лучший в Москве рояль был готов изойти звуками, пианист к нему не спешил.
Наспех поздоровавшись со зрителем, он выпалил в эфир тщательно отрепетированную пламенную тираду, обличающую шайку останкинских христопродавцев, за жалкие гроши сторговавших чужакам сокровища, на которые не имели никакого права, ибо те принадлежат всему народу.
— Заокеанские аудиофилы с большой дороги и их останкинские прихвостни даже не посчитали нужным обратиться к законному владельцу прав на эти сокровища — к русскому народу, — моржом ревел в прямом эфире Куча. — Кто же это, как не пираты?
— Позвольте, вы только что назвали хозяином этих сокровищ народ. Тогда кем же назвать Минкульт СССР, который все полвека советской власти налево и направо торговал этими же сокровищами, как своими, присваивал полученные барыши и не заморачивался ни авторскими, ни исполнительскими правами? И уж меньше всего спрашивал владельца, кем вы тут провозгласили народ, — сказал я.
Куча уставился мне в лоб.
— Ах вон оно что! Вы — часть останкинской шайки! — осенило его. — А я-то купился на дырявую тряпку «свобода мнений» при входе в эту студию! «Так! Отрезвился я сполна!» — как сказано у классика. Ну что же, вот сюрприз, о котором я вас честно предупредил. В начале передачи вы объявили, что я сыграю одну из самых трудных пьес Шопена — «Баркаролу». Так вот, Шопена я сыграю. Но не трудную для меня, а смертельную для вас пьесу. Я сыграю в вашу — не честь, её-то у вас, новых останкинцев, отродясь не бывало! — а в вашу память «Похоронный марш». И прежде всего он прозвучит лично по нынешнему начальнику «Останкино». Недолго ему осталось. А если после этого он оставит в живых ещё и вашу фарисейскую передачку, то лишний раз признается в собственном скотстве и беспринципности.
И Куча вдарил.
Ещё пару лет назад после его слов марш действительно был бы похоронным как для передачи, где такое публичное «неславабогу» возможно, так и для Председателя Гостелерадио СССР, который попустительствовал-попустительствовал, да и допопустительствовался. Он это знал и уничтожал врага по всем законам сусловско-фурцевскогого боевого устава.
Но в «Останкино» уже были другие времена.
И ничего, кроме:
«ТУ-104 — самый лучший самолёт,
Сто пассажиров на борт он себе берёт»
— внутри меня не родилось.
Эти слова народ положил на «Похоронный марш» Шопена после того, как рухнул первый советский реактивный лайнер. Это был бомбардировщик, приспособленный для гражданских перевозок. Он прославлялся как живое воплощение заботы партии о советском пассажире настолько назойливо, что стал этого пассажира раздражать.
Об этом и стих.
Именно он-то и звучал в душе советского человека всякий раз, когда к Кремлёвской стене отправлялся очередной орудийный лафет с кремлёвским старцем на борту. Тогда из телевизора Шопен раздавался довольно часто, потом на какое-то время затих.
А теперь вот неожиданно проснулся и в новом телевизоре.
— Проникновенно. Чувствуется задетость за живое, — подытожил я исполнение. — Но если помните, я тоже предупредил вас об ответном сюрпризе. Вот он. Встречайте — Тристан Дел!
И из глубины студии в свет вышел Трис, только что приземлившийся из Лос-Анджелеса инкогнито, специально для прямоэфирной дискуссии.
Но она не состоялась.
— Дерьмо! — рявкнул на всю страну Куча. — Вы обманули меня! Вы пригласили меня якобы сыграть Шопена, а сами подготовили провокацию!
— Так не я ли с Шопена и начал, а вы вместо этого предпочли…
— Я предпочитаю одно: принародно назвать вас подлецом и дать слово никогда больше не подать вам руки, как и никогда больше не переступить порога воровского притона, в который вы превратили «Останкино»!
И вылетел из студии, по пути натыкаясь на осветительные приборы, отчего из глубины студии в прямой эфир летел отборный бирюлёвский мат.
А ведь начало передачи не обещало зрителю ничего хорошего.
Зато теперь она стала такой близкой миллионам, что рейтинг достиг космических показателей.
Чем, разумеется, охотно воспользовался Тристан, получивший в безраздельное владение добрый час прямого эфира, идеально разогретого Кучей.
И был, кажется, обескуражен нежданным подарком судьбы.
Он-то готовился к прямоэфирной схватке, чтобы в ходе её окончательно решить судьбу проекта «Сокровища „Останкино“» в общественном сознании. А вместо этого безо всякого боя получил трибуну для монолога победителя.
Это был голевой пас судьбы, и Тристан послал мяч в девятку. В студии прямо ощущалась бурная реакция миллионной аудитории по ту сторону кинескопов.
И в эпизодах, где речь шла о рождении останкинских бобин со всеми кознями вокруг конкурсов и званий, доносами, садомазохистской процедурой бесконечных худсоветов, чья главная продукция — запреты на всё, что можно записать на плёнку. И если запись всё-таки удавалось сделать — не дай бог ей оказаться незаурядной! Такая плёнка либо немедленно запрещалась, либо ссылалась на недосягаемую никем при жизни бобины полку.
Жизнь эта, как известно, была недолгой.
И в описании медленной смерти чудом сделанных и чудом сохранившихся записей в бесконечных лабиринтах «Останкино» Тристан достигал поистине ленинской изобличительности.
Масла в публицистический огонь добавляло присвоение Советским государством в лице Минкульта и иже с ним девяноста процентов любой выручки от любого международного исполнения кем бы то ни было, чего бы то ни было, где бы то ни было.
На самую далёкую от музыки аудиторию безотказно сработало описание практики награждения ярчайших представителей ковёрно-кремлёвской исполнительской школы бесплатной городской и загородной недвижимостью и безлимитной пайковостью при поддержании заработка остальных музыкантов страны на отметках, близких к измерительной погрешности.