— Так как раньше на этом месте печатался Новожёнов, — должно быть, решил такой читатель, — наверняка это его шутки.
И да, и нет. За объявлением действительно стоял Новожёнов, но уже в новом качестве. Это были не шутки. Мы на полном серьезе отодвинули скалу, испокон века преграждавшую вход в святая святых империи — «Останкино».
Добро пожаловать в касту.
В следующее воскресенье «Останкино» опоясала очередь. Для этих мест ничего нового — по праздникам такая вытягивалась у входа в Концертный зал. Но сегодня впервые за всю историю телецентра очередь выстроилась не у парадного № 1, а у служебного подъезда № 17.
Это пришли менять касту:
— лётчики, мечтавшие о сверхзвуковых полетах, но вынужденные на земле забивать козла, потому что в баках их истребителей не было горючего;
— врачи, мечтавшие о спасении людей, но вынужденные отложить это занятие из-за перебоев с физраствором;
— учителя, мечтавшие о славе Сухомлинского, но взамен вынужденные ежедневно повторять подвиг Корчака, по пути в газовую камеру отвлекавшего детей от мрачных предчувствий. Причём так же, как он, бесплатно;
— ещё недавно специалисты по Японии, а сегодня ярмарочные торговцы из Лужников, вынужденные незаметно пристраивать томик Ясунари Кавабаты между ящиками с китайскими пуховиками.
А главный художник и вовсе пришел на канал в школьном пиджаке на голое тело. Почитайте новеллу «Серёжа» — там я рассказываю, где и как он нашелся.
О существе этого времени говорит такой факт: только скрипачи и доктора в девяностых работали по специальности. Банкир Фридман, комик Грушевский и политик Сурков окончили Институт стали и сплавов. Телеикона Эрнст — биолого-почвенный. Миллиардер Абрамович по специальности лесотехник. Впрочем, мы не можем утверждать, что он вообще окончил институт в Ухте… в силу неважности этого утверждения. В девяностые вся страна училась жить заново, как если бы не было ничего за плечами. Поэтому почти у всего нашего поколения в дипломе написано одно, а в налоговой декларации другое.
И «Останкино» повторяло эту общую траекторию.
Гибрид нам спаяли на оборонном заводе за копейки, просто чтобы не умереть от скуки — завод-то тоже стоял без дела. Внимательно выслушав нас, главный инженер спросил:
— Сделаем, вопросов нет. И не такое паяли. Единственный вопрос: а зачем вам это нужно?
То есть когда научно-производственный коллектив этого НИИ позволял советским атомным подлодкам в Чёрном море слышать переговоры дорожной полиции в Аризоне, это было адски сложно, но хоть понятна цель. А вот зачем бы «Останкино» слышать собственного зрителя, советской оборонке было непонятно.
И действительно — зачем?
У меня тогда не было вразумительного ответа. Нет его и сейчас. И раз уж эта новелла мистическая, в этой области объяснение и поищем.
Вот оно: Малкин, Новожёнов, я, а также отставники и не вписавшиеся в вираж времени бюджетники, безработные оборонщики и студенты-недотыкомки — все, кто набились через внезапно приоткрывшуюся дверь служебного подъезда № 17 «Останкино» к нам на Четвёртый канал, — просто попали в резонанс с Телевизионным Эгрегором.
— Это что за чёрт? — спросите вы.
Задай вы этот вопрос Даниилу Андрееву, тут же узнали бы, что «под эгрегорами понимаются иноматериальные образования, возникающие из некоторых психических выделений человечества над большими коллективами. Эгрегоры лишены духовных монад, но обладают временно сконцентрированным волевым зарядом и эквивалентом сознательности. Свой эгрегор имеет любое государство, даже Люксембург».
Представляю, сколько веселых минут провели надзиратели Владимирского централа, где Андрееву в откровениях страница за страницей открывалась «Роза Мира» — книга, которую я только что процитировал.
Если же вслед за владимирским вертухаем вы спросите:
— Что, хрен, за роза ещё? — мгновенно прозвучит отрепетированный тут же на шконках ответ:
— Розу Мира можно сравнить с опрокинутым цветком, корни которого — в небе, а лепестковая чаша — здесь, в человечестве, на земле. Её стебель — откровение, через него текут духовные соки, питающие и укрепляющие её лепестки. Роза Мира осуществляет новое отношение к природе, к истории, к судьбам человеческих культур, к их задачам, к творчеству, к любви, к путям космического восхождения, к последовательному просветлению Шаданакара (Земле со всеми её оболочками, включая мыслящую).
Пристраиваясь к Андрееву, предположу, что где-то в астрале вместе с другими эгрегорами России вышел из комы и наш, телевизионный. Чем объясняется как самое рождение, так и вся последующая жизнедеятельность коллектива Четвёртого канала. Говоря андреевской метафорой, через нас, как аромат через лепестки, по всему «Останкино» разносилась энергия проснувшегося и теперь жадного до жизни Телевизионного Эгрегора.
Вот, например, как.
Четвёртый канал ещё только зрел в разных недрах.
В частности:
— в глубинах оборонного НИИ паялся гибрид;
— в глубинах декорационных цехов выдувалось из пластика то, что до сих наполняло глубины сознания художника Серёги Тимофеева;
— в глубинах редакторских кабинетов мы с Новожёновым в окружении новобранцев вырабатывали новый стиль журналистики об Акакии Акакиевиче новых дней — весь мир потом узнал её как «Времечко»…
…но что-то показывать надо было уже в первую неделю нового телесезона. Лето прошло, двадцать миллионов зрителей вернулись в дома. Нельзя, чтобы в первую постсоветскую осень они уставились в унылый экран и в сердцах заявили:
— Раньше хотя бы развлекали.
Пока в недрах коллектива нового канала зрел революционный контент, на восьмом частотном диапазоне, как на профессиональном языке называлась «четвёртая кнопка», по старинке шли зарисовки «Осень на Кубани», перемежаемые дикторскими объявлениями о том о сём.
«Вот здесь мы входим!» — решил я.
Советское дикторское включение представляло собою натюрморт[8] из восковой фигуры, перебиравшей губами на фоне занавески цвета армейских кальсон. Если нельзя поменять восковую фигуру на живую, — слишком смело для первого постсоветского телесезона, — то можно хотя бы поменять занавеску.
На что?
Вот на что.
Главрежем канала я был назначен уже будучи известным телережиссёром-модернистом. Вместе с Андреем Столяровым мы раздвигали представление о пластике и горизонтах телевизионного кадра, благо творческое объединение «Авторское телевидение» (сокращенно АТВ) было теплицей для экспериментов. В этой теплице под ободряющие оценки Киры Прошутинской и Анатолия Малкина — повторюсь, стоявших у истоков легендарного «Взгляда», — в девяностых и родилось всё то, что в XXI веке составит основу профессии.
Достаточно только перечислить некоторые фамилии наших соратников по АТВ — Познер, Парфёнов, Ургант, Канделаки, Кортнев, Пельш, Угольников, Кононов… Если кого не назвал, достаточно посмотреть титры всех сегодняшних телехитов: их будут открывать выходцы из АТВ.
Но эстетический прорыв в телережиссуре немыслим без компьютерной графики. И вместе с друзьями-компьютерщиками я создал первую студию компьютерной графики «Пчёлкин глаз». Вот вместе с художниками своей студии я и нарисовал картинку на замену попоне цвета кальсон.
Мы шли от противного.
Если существующая картинка с диктором вызывала у зрителя приступ клаустрофобии, то наша картинка, на-оборот, изображала бескрайние горизонты.
Если диктор ЦТ СССР вынужден сидеть на фоне блек-лого сукна, наша картинка имела насыщенные цвета. Превалировал невиданный ранее тон индиго. Так как к тому времени мне уже пришлось поездить по миру и даже поработать с телевизионными мастерами планетарного масштаба, я знал, что делать фон за диктором контрастным и бойким на цвета, как цыганское одеяло, безграмотно, от этого кадр становится плоским. Поэтому на нашей картинке бескрайний горизонт тонул в загадочном индиго-тумане. Картинка получилась очень несоветская, она отчётливо передавала мое восхищение полотнами Макса Эрнста.
Теперь вопрос, как поместить её в кадр позади диктора.
Для такой цели телемашинерия располагает хромакеем, сегодня это слово известно даже детям. Мы можем заставить технику «не видеть» какой-нибудь цвет, и в закрашенных им областях нашей основной картинки проявится другая. Чаще всего таким цветом выбирают синий или зелёный — подальше от цветов человеческой кожи.
Иначе человек на хромакее будет «рваться» — так мы называем положение, когда телетехника сама не «догоняет», где заканчивается человек и начинается фон. Либо человек плохо освещён, либо техника недостаточно чувствительна к цветам. В результате человек или предмет, — в случае с советским диктором разницы нет, — на хромакее выглядит изгрызанным Годзиллой. У него отсутствуют гигантские куски.
Борются с этим, либо изменяя освещение объекта, либо крутя ручку, отвечающую за цветовую чувствительность. И если докрутили — у вас в руках мироздание.
Все объекты на телеэкране равноправны.
В этой фразе суть художественного телевидения. Берусь заявить: телевизионный режиссёр настолько талантлив, насколько глубоко он это понимает.
Например, слово может убить тирана, но не только звуком, как обычно. Будучи написанным ярким шрифтом, на телеэкране оно может копьём пронзить ненавистную фигуру или обрушиться на неё, как лавина камней, и выглядеть это будет убедительно.
Например, телеэкран сильнее любых аргументов способен вывести на чистую воду — врун может распинаться в одной части экрана, а в другой части зритель увидит опровергающий его видеоматериал. При этом обе части экрана будут полноправны — какая убедительнее, судить зрителю.
И если вместо привычной занавески за спиной диктора окажутся Висячие сады Семирамиды, зритель будет вправе полагать, что их до сих пор видно с балкона летнего дворца Саддама Хусейна, и именно оттуда сейчас вещает наша Валечка (Ниночка, Галочка и Игорь Леонидович).