Значит, хоть и понарошку, но мы вправе раздвинуть горизонты затхлой каморки второстепенного телеканала хотя бы за спинами его дикторов, чтобы зритель чувствовал: грядёт, и уже началось!
С этими идеями в голове и картинкой нового фона подмышкой я и пришёл в аппаратную, откуда велось дикторское вещание на четвёртый канал «Останкино», в здание напротив известного всем телецентра. Оно было построено специально к Олимпиаде-80, называлось ОТРК — Олимпийский телерадиокомплекс, — по всем правилам фортификационной науки соединялось с основным корпусом подземным переходом (между прочим, здорово пригодилось в 93-м при осаде «Останкино» большевиками) и несло на себе все признаки советской роскоши.
Это в его лабиринтах бьётся в истерике герой Фарады из «Чародеев».
Не беда, что крошечные редакционные кельи связаны муравьиными по высоте проходами. Зато в сердце здания — колоссальная лестница из белого мрамора с золотой мозаикой по стенам. Призванная символизировать поступательное движение общества, она беспрепятственно вела с первого этажа прямо на шестой, в зимний сад с попугаем.
И ещё над ней с потолка свешивалась монстроидальная белая сосуля, по форме и размеру — уд Циклопа. Поколения останкинцев бились над вопросом, что это?
Поначалу думали — кондиционер, но приходило лето, и эта догадка отпадала.
Иные предполагали, что это жгут проводов, которые после инсталляции импортного телеоборудования отечественными силами оказались лишними, свисали с потолка, вот их и закатали.
Самой правдоподобной представлялась канализационная гипотеза. С учетом уроков Чернобыля она же и самая опасная.
Видимо, разгадать энигму циклопического фаллоса в Олимпийском телерадиокомплексе предстоит будущим поколениям останкинцев.
И вот ранней осенью девяносто второго я прошел под белой сосулей ОТРК прямо в дикторскую аппаратную четвёртого канала «Останкино», тогда его название ещё писалось с малой буквы. Она располагалась в общей эфирной зоне с аппаратной программы «Время», поэтому вход преграждал особист с табельным оружием.
Я вынул новенькое удостоверение главного режиссёра — заместителя генерального директора четвёртого канала. Оно ещё робко хрустело, это был его дебют.
— Это что такое? Дирекция четвёртого канала… главный режиссёр… — сощурился охранник. — И куда вы идете?
— Как куда? В аппаратную собственного канала.
— А зачем?
— Хочу сделать там революцию.
Посмеялись.
А ведь это была сущая правда, в этот день я шел менять мир.
Правда и то, что блефовал: было опасение, что в аппартную свезли отслужившую свое рухлядь, и ни о каком хромакее речь идти не может.
Прямо с порога я понял, что аппаратная революцию выдержит. Посередине высился красавец-пульт, предназначенный, видимо, в дублеры пульту главной передачи страны — программы «Время», — а значит, при рождении умевший всё.
Но сегодня его необозримая рабочая поверхность с сотней ползунков и рычагов была покрыта ватрушками. Это полдничал выпускающий режиссёр, женщина лет сорока, работающая на выпуске программы «Время», а сюда присланная в перерыве. По-останкински — «отдиспетчированная».
В углу тихо притаилась технический директор аппаратной. Она провязывала ответственный ряд свитера для внучки. Сразу было видно, что за годы работы здесь она стала настоящим виртуозом фигурной вязки. К трем часам ждали диктора для очередного прямоэфирного включения.
Кто это будет, неясно, да и какая разница? Чем этот день отличался от остальных?
А тем, что за два часа до диктора в аппаратную пришёл я.
И с порога спросил, где операторы.
— Какие операторы? — режиссёрша даже подавилась ватрушкой. По её тону можно было понять, что уж кого-кого, а операторов в этой студии ждали меньше всего.
— Которым сегодня в три эфирить.
— Без четверти три и придут.
— Они нужны мне сейчас. Пригласите их на работу, пожалуйста.
— А вы кто?
— Новый главный режиссёр четвёртого канала.
— Мы вас не знаем, — не отрывая глаз от кропотливой работы, отозвался из угла мастер фигурной вязки.
— Это пока, — заверил я. И позвонил останкинскому начальству.
Ватрушки нехотя исчезли, вместо них так же нехотя появились два оператора-весельчака в «Пирамидах» — модной тогда варёнке с изображением верблюдов. Они были неотличимы, как Гога и Магога.
— Это новый главреж канала, — сказала им выпускающая, кивая на меня.
— Где? — не поняли ребята.
— Да вот стоит.
Пришла их очередь рассматривать мои джинсы.
Зрелище не вселяло доверия. Только что я взял приз на «Синевидео-4» — Четвёртом фестивале независимого кино и телевидения в немецком Карлсруэ, — и на радостях обрядился в модные там дырявые штаны с пёстрыми заплатками.
В пряничном немецком городке так ходили все, а в эфирной зоне «Останкино» я первый.
И уж во всяком случае, первый из виденных ими главрежей.
— Успеем сделать хромакей до трёх? — с места в карьер взял я.
Они молча переглянулись.
— Это невозможно, — прозвучало в вязальном углу.
— Почему?
— Технически.
— Я вижу пульт, и на нем можно всё. Ведь так? — Это уже к выпускающей.
— В принципе-то да… — замялась она. — Но у нас тут это не принято. Надо написать техзаявку на хромакей и всё отладить.
— Кому заявку?
— Ну, главрежу.
— Сегодня ваш день, вам чертовски везёт: он пришёл сам. Пишите заявку на моё имя. На этот раз её не будут футболить по «Останкино», а подпишут при вас. Есть ручка с бумажкой?
Выпускающая действительно написала заявку на отладку — по-останкински, технический тракт хромакея в эфирной студии, и ещё не отработанным почерком я поставил одну из первых своих резолюций на полях: «Утверждаю». Оказавшись таким образом за бронёй, выпускающая режиссёрша как-то оживилась. Видимо, и самой за многие годы осточертело рассматривать попону.
— Ребята, — сказала она операторам, — за выгородкой, по-моему, хромакей.
Огорошенные Гога и Магога побрели в крохотный дикторский павильон при студии, и сквозь стекло в стене было видно, как они удивлены тем фактом, что столько лет прослужившая верой и правдой по-останкински выгородка, а по-русски занавеска анилиновых цветов, оказывается, скрывала прекрасный синий фон. Нужно было только её отдёрнуть. Очевидно, он прилагался к Олимпиаде, а потом за ненадобностью забылся.
Неужели техдиректор студии этого не знала?
Видимо, знала. Но на двор катила осень, и внучке нужен был свитер.
Я же почувствовал себя Буратино, который только что пробил носом старый холст в каморке папы Карло и обнаружил там вход в Волшебную страну. И ощутил, что в этой затхлой каморке прямо-таки по-андреевски благоухаю телевизионным эгрегором, скромным лепестком которого сейчас был.
— Н-да, надо же. Здесь, оказывается, всю жизнь был хромакей, — почесал затылок Гога.
— Но это ни о чём не говорит, — развёл руками Магога.
— Почему?
— Для хромакея нет света.
— Как это?
— Тот свет, что есть, предназначен только для портрета диктора. Ни корыта на заливайло, ни контрового. По-хорошему нужна бы солома с чахоткой[9].
— Пойдём-ка выйдем, брателло, — сказал я. И в коридоре вынул из сумки поочерёдно картинку для фона и литровую бутыль спирта «Рояль», бестселлера тех лет, позволявшего несколько дней не зависеть от прихотей полуночных таксистов. — Притащи корыто от соседей, а? И вот картинка на фон.
Через полчаса студия сияла всеми огнями.
Включая даже солому с чахоткой.
В углу с пюпитра, где стояла грамотно освещённая фоновая картинка, будто струился индиго-туман.
Итак, первые итоги: коллектив сколочен, хромакей есть.
Но вот проблема: неизвестно, в какой одежде придёт диктор. До сих пор ведь, как мы знаем, в этой студии не кеили[10], поэтому вполне возможно дежурная диктор наденет именно синее.
Ей это пойдёт, а для нас будет означать крах.
Можно, конечно, заранее предупредить о хромакее завтрашнего дежурного диктора и всё перенести на следующий день… но что-то непоправимо уйдёт.
Кураж.
Энергия момента, а с нею и помощь эгрегора. Надо биться до конца.
А как только выпускающая пригласила к нам диктора, чей черед дежурить выпал сегодня, я понял, что бой будет тяжёлым.
Сегодня в «Останкино» дежурила Инна Багрова.
Это была легендарный диктор. В незапамятные времена её принял в дикторский корпус председатель Гостелерадио СССР Дрищ, до этого курировавший село на Старой площади. Он стеснялся своего деревенского происхождения и выезжал в хозяйства нечасто. Регулярно бывал он только в поселке Белые Столбы Домодедовского района Подмосковья, и то не из-за заботы об урожае.
Там в бывших казармах охраны дачи Берии — от греха, то есть от интеллектуалов подальше — располагался Госфильмофонд СССР, где для партверхушки крутили западное кино. Дрищ тоже считал себя интеллектуалом, так как за много лет не пропустил ни одного такого просмотра.
Именно поэтому, когда образовалась кадровая дыра, его и посадили на «Останкино».
В дикторский корпус артистку массовки Театра имени Советской армии Инну Багрову он приказал зачислить из-за портретного сходства той с Софи Лорен.
Оно пригождалось всякий раз, когда советский телевизор должен был сообщить нечто щекотливое. Мужики млели от равномерного движения пунцовых губ под глазами с поволокой, а вторжение в Прагу или очередное повышение цен по просьбе трудящихся пропускали мимо ушей.
В жизни же Багрова была фригидна, и это знали все. За четверть века в «Останкино» не то что ни любовника — ни интрижки! Если кто из новеньких и начинал было… хватало одного выстрела из-под бровей, и Дон Жуан каменел. За это её прозвали Комиссаршей — по аналогии с «Оптимистической трагедией».
Тем смешнее байка о ней.
Чтобы посмеяться, надо знать, что, когда звукорежиссёр на эфирном пульте выводит дикторский микрофон в эфир, на телевизионном языке он диктора «открывает». Ползунок «громкость» вниз на ноль — он его «зажимает».