И вот однажды на стол всесильному начальнику программы «Время» ложится докладная от самой сексуальной и одновременно самой фригидной дикторши страны.
«Прошу уволить звукорежиссёра Сосиску К.К. 17 апреля он зажал меня прямо в кадре, и я кончила без звука. Подпись: Багрова И.И.»
Вот она-то и вплыла в аппаратную.
Разумеется, во всём синем.
— Что случилось? — фирменным голосом спросила она с порога.
— Мы, Инна Игоревна, здесь революцию делаем, — сказал я. — Добро пожаловать в историю.
— А вы кто?
Аппаратная наперебой объяснила, кто.
— Слушайте, я уже в истории. Революций наобъявляла на три жизни вперёд. Теперь дожила, значит, и до останкинской.
Мы с операторами перемигнулись: комиссарша-то с юмором!
— И в чём революция?
Я показал обнаружившийся под попонкой хромакей и бескрайний горизонт на пюпитре, который должен теперь раскинуться за плечами Багровой вместо солдатских кальсон в сборочку.
Она быстро прикинула, пойдёт ли новоиспечённое индиго к ставшим родными за многие годы миллионам телезрителей глазам. Видимо, пойдёт.
— Пошли ставить свет?
— Уже стоит! — радостно отрапортовали Гога с Магогой, всё ещё не веря собственным ушам.
Заливайло на кей, солома рисующий, чахотка контровой… и комиссарша рвется по синему пиджаку, в кадре только голова.
— А что вы хотели? — раздается из вязального угла. — Предупредили бы нас заранее, мы бы подготовились. Спокойно поставили бы свет, Инна Игоревна подготовила бы хромакейный гардероб… Пришёл тут шашкой махать. Ты откуда такой?
— Вот как раз с Дона.
— Оно и видно.
— Слушайте! — раздалось по громкой связи. Это из павильона говорила комиссарша. — У меня в шкафу висит персиковая водолазка. Мне её никогда не разрешали в эфир, а я зачем-то попридержала в гримёрной. Как знала, что будет революция. Рискнём?
— А в чём риск? Делаем! — завопил я.
— Так надо же утвердить эфирный образ диктора канала?
— У кого?
— У главного режиссёра канала.
— Я он и есть.
— Извините, никак не привыкну. Может, всё-таки, у кого-то постарше? Например, у директора канала.
— Я его заместитель.
— Ну да, революция же. Забыла. Так еду вниз пере-одеваться?
И вот комиссарша во всем персиковом, а не в синем-сером, что уже само по себе революция;
— заливайло-солома-чахотка наяривают вовсю;
— Гога и Магога «на рогах»[11];
— эфирная режиссёрша плавно выводит за спину диктора фоновую картинку… и вся аппаратная ахает от восторга.
Диктор Багрова теперь не до боли знакомая миллионам людей с детства комиссарша — она женщина-птица. Во всем персиковом своём она парит над бесконечностью в индиго-тумане… красиво!
Вот только в эфир не выйти: причёска по краям «рвётся».
Гога и Магога притопили солому — рвётся.
Притопили заливайло — рвётся.
Поддали чахотки, чтобы отбить Инну Игоревну контровым от фона — ещё хуже.
Теперь не только рвётся, но и бьётся[12].
На часах полтретьего.
Комиссарша бьётся.
— У контраста запас есть? — Это я спрашиваю у выпускающей режиссёрши, есть ли ещё ход у ручки регулировки контраста картинки на пульте.
— На полной.
— Яркость?
— Выйдем за ОТК, — имеется в виду, что если «задрать» яркость картинки ручкой на пульте, биение может и прекратиться, но картинка перестанет отвечать узаконенным большевиками в «Останкино» параметрам чистоты.
— Рулим, — приказываю я.
Черт с ней, с чистотой — на часах без двадцати три. Сейчас по технологии будем отдавать сигнал центральной аппаратной. И что мы отдадим? Чистенький сигнал о том, что, несмотря на все старания эгрегора, революция не состоялась, что вечно над «Останкино» будет развеваться знамя цвета армейских кальсон?
Без четверти.
Ручки на пульте до отказа — комиссарша рвётся и бьётся. Если выйти так — опозорим саму идею телереволюции. Я же первый застрелюсь.
Все смотрят на меня. Революция переносится?
— Четвёртый канал центральной. — Раздается по громкой. — Готовы дать сигнал?
Отдиспетчированная открыла было рот рапортовать.
Как тут…
— Вы что здесь все, идиоты? — Внезапно раздаётся из угла с крючком и спицами. — Трещотку[13] не на сатураторе, а цветогенераторе надо крутить. Революционеры, понимаешь.
И с этими словами техдиректор студии швыряет пряжу и вразвалочку подходит не к передней, а к задней части приборного шкафа, где тоже, оказывается, есть ручки.
Кто бы знал?
Один поворот — небьющаяся и нервущаяся Инна Багрова над индиго-горизонтом вылетает навстречу новой телеэпохе.
Анна Викторовна — так звали техбабульку — умерла через полгода. Я убедил останкинское начальство похлопотать, чтобы положили не в Подмосковье, а поближе к внучке, так удобнее навещать.
Пошли навстречу — эгрегор своих не бросает.
Внучку, кстати, я потом видел в «Останкино». Узнал по свитеру.
Плёнка проматывается — март девяносто третьего.
Воскресное утро.
Мой первый прямой эфир в жизни.
Одиннадцатая студия нечеловеческими усилиями главного художника Четвёртого канала Серёжи Тимофеева сдана в срок до его гибели.
Так останкинскую студию ещё никто не оформлял. Ощущение, будто звездолёт врезался в Вавилонскую башню, на месте аварии расцвёл циклопический фикус, и на всё остранённо взирает повторённая в разных вариациях героиня холста Гейнсборо.
Надо всем царит мой первый гость — Гарик Сукачёв. Царит, потому что сидит на стуле для приглашённых, тоже сделанном Серёжей. Обычный стул из советской коммуналки (воссоздана даже овальная жестяная табличка с названием фабрики)… с небольшой поправкой: его высота три метра.
Если верно, что телевизионный талант тем выше, чем глубже в подкорке у человека осознание равноправия всех объектов, попавших в кадр, то измерять его надо в тимофеях — так Серёжу Тимофеева звали друзья. Его стул ясно показывает: такой талант даже унылую коммунальную сидушку превращает в агент влияния на зрителя. Будучи кропотливо воссоздан в мельчайших деталях для абсолютной убедительности, но раздут до великанских размеров, он уже не стул, а экранный поступок. Ведь у него тысяча коннотаций.
Например, взобравшись на такой стул по приставной лестнице, гость автоматически свесит ноги… и будет, как ребёнок, попавший в мир взрослых во всей беззащитности. Ведущий может брать его голыми руками.
Или вот: Серёгин стул как экранный поступок показывает: телевизор раздует до вселенских масштабов всё что угодно.
Об этом и рассказ.
Гибрид-то нам спаяли, но он нёс на себе следы родо-вспомогательных щипцов советской оборонки. Это была сваренная из стальных листов махина размером с упитанного слонёнка. Сходства добавлял толстенный хобот-шланг, который заканчивался тумблером от пульта запуска ракеты «земля — воздух». Оглушительный щелчок — ты один на один со стихией.
Забегая вперёд, замечу, что благодаря Четвёртому мода на прямоэфирный телефон захватила все остальные каналы, и в «Останкино» стали прибывать фирменные гибриды.
Они ничем не напоминали наш. Компактные телефонные станции в лакированных корпусах были снабжены дюжиной кнопок, которые весело перемигивались огоньками.
Это ждали своей очереди выйти в эфир телезрители, которых попросил это сделать вежливый редактор. Благодаря профессиональному гибриду он мог принять звонок, убедиться, что на том конце провода homo sapiens, а не пьянь с террористом, расспросить его о теме звонка. Если звонок интересен в контексте происходящего в студии — редактор просил абонента подождать своей очереди и, как мы говорим, «завешивал звонок». После чего телевизионная телефонная станция давала возможность ещё и сказать ведущему в наушник:
— Хороший звонок из Белгорода. Звонит жертва изнасилования, в эти минуты в местном ЗАГСе она выходит замуж за насильника.
И ведущий сам решает, как и когда подключить счастливую жертву к студийному разговору о необходимости ужесточать законодательство.
Не так обстояло дело, когда мы эту моду начинали.
Хрясь! — тумблер на «Пуск», и:
— Алло! Вы в эфире! Говорите, пожалуйста! — Это я продираюсь сквозь телефонную Вселенную со всеми её помехами, шумами и непредсказуемостью, которая так испугала первого президента России.
— Алло! Алло! Так, на этот раз «не алло!» — с этими ставшими крылатыми словами я щёлкаю тумблером — сбрасываю звонок — и вновь на «Пуск».
— Алло, вы в эфире! Говорите же!
На сотый щелчок — о радость!
— Это я в эфире, да? — телефонный океан извергает из пучин чей-то испуганный голос.
Зритель сам не верит, что дозвонился.
— Да-да, в эфире. Говорите, прошу вас.
— А это Дима?
— Да Дима, Дима, кто ж ещё-то? Говорите же!
— Ой, а что говорить?
— Да что угодно. Вы ведь зачем-то дозванивались?
— Да нет, я просто на спор с друзьями. Не верили, что дозвонюсь.
— И сколько выиграли?
— Ящик пива.
— Поздравляю! Теперь в соседнем баре спорьте на воблу.
Со временем зритель освоился. Первый шок от столк-новения с новизной прошел, и теперь возникло ощущение, что он жил с прямоэфирным телефоном всегда. Телефонный Солярис всё чаще рождал дельные звонки с реакцией на происходящее в студии. Стало можно даже попросить:
— Если вы сейчас в Саратове — пожалуйста, подойдите к окну и сообщите нам, что вы видите.
И саратовский чиновник, который отвечал за исправность ливневой канализации в городе, ёрзал на раскаленной сковородке прямого эфира.
Но так было редко.
Прежде всего из новой коммуникационной трубы полилась грязь.
Она была двух видов.
Первый — пьянь и антисемиты. С этим бороться проще всего, это сразу слышно. Щёлк! — И в эфире новый голос, как будто прежнего и не существовало.