Слава — это искусство пригождаться как можно большему числу людей.
— Позвольте, — скажете вы. — Разве колдуну Кулебякину недостаточно было пригодиться только телеведущему, чтобы дальше его слава раздулась сама собой, как снежный ком?
Именно так и представляет себе механизм раздачи славы провинциальный планктон, чьи поколения сменяют друг друга на задних сиденьях продюсерских «Майбахов». Но потому-то они возвращаются в спальные районы родных городов несолоно хлебавши, что наука о славе в миллион раз сложнее.
В случае с колдуном Кулебякиным надо было, чтобы на семьдесят лет самая большая страна на планете была превращена в гигантский оружейный завод, обнесённый непроницаемым для внешнего мира забором. Неотвратимое при этом отставание во всём должно было рано или поздно развалить это уродливое построение, что и произошло.
Тут как нельзя кстати и подвернулся лесной колдун из Кузьминок. Потому что никаким другим образом всеобщую разруху было не объяснить человеку, ещё год назад гордо носившему звание «советский человек». Семьдесят лет ему внушали, что под неусыпной заботой Ленинского Политбюбро он у Христа за пазухой, и на ж тебе…
Как пить дать, колдовство.
А как ещё объяснить повальную разруху, не ставя под сомнение собственные достоинства?
Телеведущему оставалось только уловить этот общественный запрос и кинуть в топку славы подвернувшуюся под руку фигурку колдуна из Кузьминок с носом картошкой.
Отсюда урок: те из вас, над кем властен демон славы, здорово облегчат задачу телеведущим и другим специалистам по раздаче славы, если будут постоянно расширять диапазон собственной пригождаемости.
То есть не чурайтесь кружков макраме и студий индийских танцев.
В жизни лишних навыков нет. Что-нибудь когда-нибудь где-нибудь да выстрелит.
На этом новеллу о механизме раздачи славы на телевидении можно бы и закончить. Если бы не один вопросец: так как же все-таки проникал в телефонный эфир колдун Кулебякин, разом отшвыривая миллионы абонентов изо всех уголков необъятной страны?
Все-таки мистика?
Действительно, без этой точки рассказ был бы неполон.
Вот как однажды раскрылся механизм кулебякинского колдовства.
С ростом популярности Четвёртого канала в «Останкино» потянулись коммерсанты. Рекламный рынок только формировался, они жаждали показать свои товары в неимоверно популярном тогда эфире программы «Воскресенье с Дибровым», но всякий раз получали отказ.
Мне казалось немыслимым говорить о сковородках, ко днищам которых не пригорают котлеты, в той самой студии, где ещё час назад пел Гребенщиков и случался сатсанг.
Так на санскрите называется общение с целью услышать истину, говорить о ней и усваивать её. Это всегда важно, но в переходные девяностые представлялось и вовсе бесценным.
Для меня же лично сатсанг — любая беседа, в которой хоть мельком упоминается священное имя Шамбалы.
— Или Шамбала, или котлеты, — считал я. — Вторым занимаются все, не трогайте хотя бы одного, кто занят первым.
— Ну хорошо, ассоциироваться с нашими прекрасными кастрюлями не хотите, — говорили торговцы. — А в игровой форме? Тогда и причастности не будет, и телевидению барыш?
Сработало.
У денег ведь удивительное свойство: они всегда кстати.
И по воскресеньям в перерывах между сатсангами мы стали устраивать викторины с призами. Для сочетания приятного с полезным редакторы готовили вопросы по тематике передач, вышедших в эфир за день, что должно было привлечь на канал ещё больше зрителей.
Призы были разными, от махровых носков до бытовой техники фирм с известными всему миру названиями.
И удивительное дело: ответы на вопросы с мужскими призами с трудом продирались сквозь скрежет и циклопический храп советской телефонии. Как только призом были кастрюли или стиралка с чайником, на вопросы отвечал бодрый женский голос будто из соседней комнаты. Более того, если первая попытка была ошибкой, голос отвечал снова и снова, распихивая миллионы конкурентов со всей страны.
На моей памяти так умел только один человек. Выходит, в Кузьминках не только колдун, но и кикимора?
Всё выяснилось случайно.
Мы пожаловались московскому телефонному начальству на низкое качество связи. Начальство предложило сходить вместе на АТС, обслуживающую останкинские телефонные номера, чтобы своими глазами увидеть проблему и подумать, что можно исправить.
Ясно, что диагностировать легче при полной симптоматике.
То есть нужно поприсутствовать на телефонной станции при максимальном наплыве звонков, дав собачке сполна проявить необузданный норов и склонность к залипанию.
И вот в урочный час я ставлю в эфир заранее сделанную запись, имитирующую прямой эфир, а сам переступаю порог АТС на Звёздном бульваре вместе с главным инженером Московской телефонной сети.
Мы поднимаемся на этаж, где стоит невообразимый стрёкот тысяч собачек в ровных шкафах с шаговыми искателями… и я сразу вижу свой.
Вокруг шагового искателя, обслуживающего мой прямоэфирный телефон, развернут мобильный офис.
На маленькой стремянке столик. На нём крохотный телевизор «Шилялис», принесенный из дома аккуратный чайничек с заваркой, книжка на случай, если эфир окажется скучным.
Над всем царит кипятильник знаменитой на весь мир немецкой марки. То есть устроились основательно.
— Это чтобы далеко не отходить, когда начнётся, — перехватив мой взгляд, пояснила дежурная по АТС. Её голос показался знакомым.
— Что начнётся?
— А потерпите секунду.
И действительно, стоило только мне на экране сказать:
— Звоните! — началось невообразимое.
Доселе лениво перескакивавшие по контактам своих шаговых искателей собачки забились в инфернальной свистопляске, на ходу расшвыривая снопы искр.
Вжик! — наша залипла, сдали даже железные нервы. И тут же отработанным движением была вовзращена к жизни дежурной телефонисткой.
— Вот так и живём по воскресеньям, — подытожила она.
Голос опять показался мне знакомым.
Как, впрочем… и электросамовар немецкой марки.
Позвольте, не такой ли выиграли позапрошлым воскресеньем в нашей викторине, и не этим ли голосом?
— Скажите, — спросил я, — а что это за телефонная трубка без циферблата, но со штепселем на конце рядом с кипятильником у вас на столе?
— Уф, еле успел! Ленка, подключайся скорее, скоро конец эфира! — на пороге раздался другой знакомый голос.
И между шкафами вырос…
Кукарача
Безденежье и лысина свалились на голову некогда знаменитого певца Александра Щеднова одновременно.
В своё время телекамера выхватила юного солистика из стройных рядов Александровского хора в самый нужный момент.
Тогда ко Дню космонавтики неистощимый творческий дуэт — конвейер Каторыхин — Кацман (хотя по чести надо бы не в этой последовательности) приготовил новый непобедимый хит «Пламя земных сердец». Но народный артист СССР Печиборщ, по всему обречённый на его исполнение, накануне репетиции запил с внезапно нагрянувшим в Москву начальником золотодобывающей артели из города Бодайбо, от серого хемингуэевского свитера которого веяло мудростью и загулом.
— Да вот пусть хоть он споёт! — до глубины души возмущённые Каторыхин — Кацман ткнули пальцем в телевизор, показывавший Председателю Гостелерадио отснятый накануне александровский номер «Калинка-малинка».
На экране в этот миг хор как раз отбомбил рефрен, оставив один на один с судьбой юного гнесинца, пере-одетого лейтенантом. Желейным голосом гнесинец умолял положить его спать под сосною.
— А кто это? — сощурился в очки Председатель Гос-телерадио СССР.
— А неважно. Этот Печиборщ до нас тоже был никто.
С экрана на Председателя смотрело добротно сработанное лицо юноши-хлыстуна, выражавшее готовность за веру валить корабельные сосны, наполняя непроходимую тайгу звонкими русскими песнями, хоть бы при этом в рот лез гнус.
— Ну что ж, голос есть, лицо подходит, — сказал Председатель. — Рискнём.
Двадцать лет с тех пор, как наступал День космонавтики, наступала неделя Александра Щеднова. С утра до вечера по телевидению и радио он нёс «сквозь холодные дали галактик пламя наших земных сердец».
Притом нёс он их в записи, само физическое тело его несло в эти дни означенное пламя по восторженным дворцам культуры, эскадрильям, эскадрам и золотодобывающим артелям.
И уже с ним отправлялся в запой мудрый и несгибаемый по неделям хемингуэевский свитер.
И обложка журнала «Кругозор» освещала кельи девичьих общежитий отчаянно наретушированным лицом Щеднова.
Как вдруг всё кончилось.
Председатель, Кацман — Каторыхин (хотя по чести надо бы не в этой последовательности), а с ними и всё поколение тех лет ушли — сначала на пенсию, кто на какую, а потом уж и в эфир телеканала «Ностальгия». С их уходом на телевидение пришли с Запада обезьяньи ритмы, а с ними безвкусица и мелкотемье.
Этот момент Щеднов как-то просмотрел, что и было его роковой ошибкой.
За ним ещё высились дюралевые крылья космических телерадиоконцертов, когда в останкинской курилке к нему подошёл весь в чёрном лидер бит-группы «Расстрел». Подошел то ли концепутально, то ли надеясь на этих-то самых крыльях малёха подвзлететь.
— Здравствуйте, — его учтивая улыбка не вязалась с черепом на шее. — Вы любимый певец моей мамы.
— Мамы? А вам самому что мешает меня любить? — оторвался от стайки экскурсанток по «Останкино» изрядно раздавшийся, но всё ещё совсем как в телевизоре Щеднов.
— Та ничё и не мешает.
— Чем же могу служить?
— Та я хотел, короче, спеть с вами песню.
— Кто автор?
— Та я.
— А вы, голубчик, собственно, кто?
— Та у меня своя группа, короче. И можно спеть.
— Кому можно, кому нет. Как называется?
— Что — группа или песня?
— И то и другое.
— Та группа «Расстрел», короче, а песня «Не волнуйся, мама, ничего не будет хорошо»