И вот этой-то французской походкой, как её представляет брачный аферист из Ростова-на-Дону, выхожу я на точку.
— Расположите эти книги по мере популярности на планете. А — «Война и мир», В — Библия, С — цитатник Мао и D — мебельный каталог «Икеа»… Время вышло!
Удивительно, но располагать их надо было вот как: на первом месте по раскупаемости, естественно, А — Библия.
Не потому, что велика тяга человечества жить по заветам Спасителя. Просто со времён первопечатников на планете изо всех сил поддерживается уровень потреб-ления святых текстов. Например, прикроватной тумбочке каждого номера американской гостиницы до сих пор полагается Библия, а она часто выходит из строя: по тварной нужде полкниги безжалостно выдирается, а оставшиеся страницы взамен Благой Вести доносят порочные телефоны. Во избежание неприятностей с ревизорами владельцы гостиниц вынуждены постоянно докупать Святое Писание. Вот и рекорд из Книги Гиннесса.
В — цитатник Мао.
Миллиарды людей на планете подписались бы под многими словами Великого Кормчего. Например, 23 июля 1959 года, завершая выступление на Лушаньском совещании, Мао сказал то, что вызвало бы восторг моей мамы, в тот момент бывшей на седьмом месяце беременности мною. Вот эти слова:
同志们自己的责任都要分析一下，有屎拉出来，有屁放出来，肚子就舒服了。
Что в переводе означает: «Товарищи должны проанализировать свою ответственность. Есть дерьмо — высрите, есть газы — пропердитесь, и вам полегчает».
Но дело не в мудрости Мао, а в китайском населении. Здесь размер имеет такое же значение, как и в случае с Годзиллой.
С —, как нетрудно догадаться…
…кто сейчас подумал «Война и мир», тот Нельсон Мандела. Это была его любимая книга, это он охотно перемещался по триста шестьдесят одной главе графа Толстого из бальной залы в кровавое месиво Бородина, попутно самосовершенствуясь. Но на свете всего один такой Мандела и около тысячи остальных нобелевских лауреатов. Двести три же миллиона семей на планете по уши погружены в то, что как раз помогает решить каталог дешевой мебели «Икеа». Таков его тираж, вытесняющий русскую национальную эпопею на последнее место.
Именно на тех, кому в голову прежде всего придёт «Война и мир», и рассчитал очередную каверзу шеф-редактор программы, придумавший этот вопрос.
По паспорту он был Вадик Каценштейн, в группе авторов вопросов его звали Ботан, что как нельзя лучше описывало его лысую, как фасоль, голову.
Зрителям же умных передач он был известен как ведун Квитко.
Годы напролёт предводимая им команда умников щёлкала каверзные вопросы, как орехи, и однажды в прямом эфире: «Ни дать ни взять — ведун!» — воскликнул изумлённый зритель, да так и закрепилось. Тем более что этот славянизм прекрасно клеился с девичьей фамилией матери-украинки — Квитко, — под которой Вадик и поступал в институт. Как-то раз его даже пригласили на встречу глав государств в качестве символа умной молодёжи.
Ещё немного, и усмирять бы Вадику эту самую умную молодёжь на посту ответственного по юности в Кремле с соответствующими получкой, жильём и транспортом, да пришла беда, откуда не ждали: как-то в субботу на даче первое лицо государства сильно не в духе включило телевизор, а там на весь экран — фасоль ведуна Квитко.
— Это что за упырь? Народ и так к концу недели никакой, так мы его ещё и ящиком добиваем! — бросило первое лицо, и это решило телесудьбу ведуна в пользу глубокого закадра.
Вот и сейчас вместо яркого павильона сидит он в темноте аппаратной, и только чахоточный отсвет мониторов выхватывает из мрака его каменное лицо. Оно чуть оживает уголками рта только когда очередной игрок запутывается в хитро расставленных им тенётах и с отчаянным воплем — «Вот хрень, я же знал!» — бьёт себя по лбу. Для него, невесть как попавшего в лучи славы, это просто проигрыш.
Естественный исход. Чистый дарвинизм.
Но совсем другое это для незаслуженно вышвырнутого из кадра и забытого всеми ведуна Квитко, который как раз должен был бы оказаться в этих лучах по праву, но в силу бесправной природы «Останкино», — именно Телецентр, а не соседний дворец, следовало бы назвать музеем творчества крепостных, — сидит в глубокой… темноте. И оттуда мстит за несправедливость, сваливая в бездну баловней судьбы.
Не переоценить тяжесть травмы, нанесённой ведуну судьбой. Недаром в триаде «вода, огонь и медные трубы» последние считаются самым тяжким испытанием. Ведь вода и огонь, если уж ты их прошёл, считай, кончились.
Не то медные трубы славы. Они с тобой навсегда.
Когда они звучат в твою честь, ты думаешь: «Тоже мне испытание» — и преодолеваешь его с достоинством в меру интеллигентности. Как сказала бы бабушка в окошке из киносказок Александра Роу:
— Твоё воспитание
Помогает в испытании!
Но каверза в том, что медные трубы неизбежно стихнут.
О синусоидальном характере славы говорил Мсти-слав Ростропович, уподобляя её горбу верблюда, — долго карабкаешься на вершину, а съезжаешь кубарем. Здесь важно найти в себе силы вскарабкаться на следующую вершину.
— А некоторые так всю жизнь на одногорбом верблюде и едут! — заключал Ростропович.
А ехать надо, потому что от некогда победного звука фанфар славы, а теперь сутками напролёт скребущего изнанку черепа их отзвука, избавления нет.
— Знаете ли вы, что такое, когда замолкает телефон? — эта фраза кочует по мемуарам советских звёзд кино и эстрады, спившихся в некогда роскошных, а теперь ссохшихся до размеров чулана старьёвщика трёшках на Кутузовском, полученных в зените славы от ЦК КПСС.
— А знаете ли вы, почему он замолкает? — пару раз я задавал этот вопрос некогда всесильным кумирам совка, вынужденным на званых вечерах в честь ветеранов чего-нибудь украдкой набивать целлофановый пакетик фуршетной снедью. И хотя жить на этот пакетик предстояло неделю, он не мог быть большим, чтобы не раздувать всё ещё кокетливую дамскую сумочку, которую в семьдесят четвёртом подарил сам Карден.
Потом этот вопрос задавать перестал.
Потому что в большинстве своём отставные звёзды не понимали, что усилиями идеолога партии товарища Суслова в юности были посажены в теплицу, искусственно отгороженную от остальной планеты.
На этой самой планете:
— Антониони взрывал миллионерскую виллу под звуки никому не известной группки лондонских выскочек «Пинк Флойд»;
— выпорхнувшие из рук французских фармацевтов противозачаточные произвели сексуальную революцию;
— в грёзах миллиарда земных мастурбаторов Бриджит Бардо уступала место Джейн Биркин;
— успели прославиться, поменять мир и распасться битлы…
…А теплица советской культуры стабильно приносила высокие урожаи искусственных плодов, не предназначенных для существования в реальном мире. Её обитатели, в большинстве своём и сами искусственно выведенные, уже давно осеменялись не от окружающей действительности, а от перекрестного опыления друг друга.
Более того, эту-то развращающую трудолюбивых скопцов реальность они и должны были подменить скопческой радостью на экране, в книгах и концертных залах.
По сравнению с остальной музыкой, поминутно рождавшейся на планете, эта звучала коровьим боталом. Но такой звук и нужен, чтобы стадо своевольно не разбредалось, а строго по расписанию выдавало животноводу всё молоко, на какое способно.
С кузнецами коровьих ботал животновод расплачивался теми самыми трёшками на Кутузовском и отслужившими свой срок посольскими иномарками. Точнее даже не самими иномарками, а только правом их купить.
В 91-м ржавые скрепы теплицы не выдержали напора ветров истории.
Она распалась.
Притом не с грохотом, а тихонько, как происходят объяснимые и давно ожидаемые события. То, чем плодоносили её обитатели, по сравнению с выросшими на вольной воле фруктами страсти по вкусу напоминало макароны по-флотски за восемнадцать копеек, да к тому же и попахивало гнильцой. В мгновение ока эту труху, что называется, ветром сдуло, и этим же мировым ветром стало выдувать почву из-под тепличных гигантов совкультуры.
Только когда выяснилось, что они не приспособлены плодоносить на весь мир, и замолчали их телефоны.
Лучше всего от клаустрофобии помогала водка. В некогда недоступных, а теперь просто и на фиг не нужных ресторанах домов творческих союзов гиганты советской культтеплицы воссоздавали некогда оглушающие аккорды медных труб, плюясь салатом «Мимоза» сквозь зубные протезы.
— Твой герой за весь фильм не произносит ни одного монолога, а зрителя держит! Кто из нынешних на это способен?
— Никто, — соглашается собеседник, и видавшие виды рюмки звенят взамен давно немого телефона.
Ещё можно крутить помидоры на даче, — сколько сил было затрачено, интриг закручено и тайной гадости сделано в своё время для её получения! Вот и пригодилась…
Ещё можно играть в казино.
И тут дело не в деньгах, а в той самой атмосфере преду-предительного внимания, что раньше рождалась вокруг тебя автоматически, а теперь только за деньги. Которые при немом телефоне добывать всё труднее.
И ещё можно ходить на телепередачи. Останкинская телебашня, студия, ведущий тогда становятся частями терапевтического комплекса.
И хотя я не давал клятву Гиппократа, считаю своим долгом такую терапию осуществлять. Хотя бы с тем, чтобы задобрить собственное будущее.
Поэтому, когда из уважения к графу Толстому на отборочном свалились все, кроме создателя культового образа чекиста, я с великой радостью представил зрителям победителя конкурса, одного из тех, благодаря чьему труду мы получаем бесценные образцы для воспитания — и так далее… про любимого миллионами молчуна. Через секунду студия была без памяти влюблена в гения с затравленными глазами, сотворившего ей кумира.
Когда же на пятом вопросе нашла коса на камень, зал в ужасе замер.
Вот этот вопрос.
— Кто из этих персонажей не фиксик — Симка, Дедус, Шпуля или Шайба?