большевизм и столовую всё равно что подкладывать платок булгаковской Фриде. Ведь учение Маркса хоть и всесильно, но его убила сосиска.
Подумать только:
— дискуссия о партвзносах на Втором съезде в Лондоне, где и родилось слово «большевизм»;
— уставший караул в Зимнем;
— Гражданская война с философскими пароходами и истреблением казачества;
— дымок «Герцеговины Флор» на Ялтинской конференции, размежевавшей планету;
— вышедший из доверия и примкнувший к ним;
— Карибский кризис, Берлинская стена и мраморное пресс-папье в голову Козлова со словами «Мы про…ли дело коммунизма!»;
— пражские танки под руководством неутомимого борца за мир;
— бесчисленные уколы зонтиками и временные контингенты по всему миру;
— офицерский гашиш в солдатских гробах из Афганистана.
Всё это, да и многое другое было уничтожено варёной сосиской по два шестьдесят за кило.
Заявление ершистое, попробую объясниться.
Прошу заметить, я не упоминаю Великую Победу, потому что сын участника Сталинграда и Прохоровки. Слишком хорошо помню папины рассказы о большевистской против просто русской (украинской, еврейской, армянской, азербайджанской, казахской…) пропорции в ней.
Десять против девяноста.
Также не упоминаю «Поехали!», потому что без большевистского удара в гениальную голову Сергея Павловича, в конце концов и унёсшего генерального конструктора, мы, глядишь, были бы уже на Марсе.
Заметьте, не называю даже имён важнейших большевиков — вы легко их найдёте сами на мраморных досках у их подъездов. На многих будут схожие даты смерти.
Вы наверняка даже не знаете имя упомянутого выше Второго секретаря ЦК Фрола Козлова, а ведь это был почти неотвратимый преемник Хрущёва.
Знаете, почему не знаете? Потому что его не показывали по телевизору.
Ну, может, и показали разок-другой, но ведь в пятидесятых-шестидесятых и телевизор-то был один на всех, вот как у нас, в профессорском доме посреди Ростова-на-Дону. И к отцу собирались соседи-доценты только затем, чтобы посмотреть Льва Ивановича Яшина и Виктора Владимировича Понедельника, а не Козлова с Кулаковым, понимая, что те скоро уйдут.
А телевизор останется.
Со всеми своими «Голубыми огоньками» он был одновременно и Волшебным театром Гудвина, и его зелёными очками, заставлявшими советских людей верить, что всё вокруг в их городе и стране — чистый изумруд. Не смешно ли, что к первому народному телевизору КВН-49 полагалась линза, как раз и напоминавшая круг-лые очки.
Интересно, что заливалось это циклопическое очко водой.
Слово «вода» коннотативно, то есть с душком. С подсмыслом.
Денотат воды — основа жизни на земле.
Коннотат — пустая болтовня.
Вода сквозь линзу КВН-49 в изобилии заливала советские глаза и уши, и это единственное, что было в изобилии в СССР.
Не было миллионных урожаев и плавок, не было аскетичных служителей искусству в звании «народный артист СССР» и их трогательного единения с доярками и хлопкоробами где-либо, кроме крохотного участка суши под названием Шаболовка — так называлась телестудия, откуда и лилась вода в телеочки Великого Гудвина, а оттуда в миллионы глаз и ушей.
Но уже завелись в Изумрудном городе крошечные черви, медленно, но верно разъедавшие сваи его хрущёвок.
Это были сосиски.
И котлетки по восемнадцать копеек.
И докторская по два тридцать.
Точнее, их отсутствие.
Где-либо, кроме, разумеется, Волшебного театра Гудвина, о столовой которого и говорится в первой части нашей фразы.
Волшебный театр изо всех приданных ему — и немалых! — сил пытался внушить желание перетерпеть временные перебои с сосисками, «зато перекрываем Енисей». Хотя в визборовской мантре куда существеннее «зато мы делаем ракеты», на них и уходили главные денежки, да и Енисей-то перекрывали ради них.
В семидесятых, правда, некогда всесильный Волшебный театр Гудвина, Великого и Ужасного, уже напоминал Кутаисский оперный театр из рассказов Квирикадзе, когда любая драма могла внезапно перебиться громким объявлением повара соседней закусочной:
— Восьмой ряд, двенадцатое-тринадцатое место, ваши сосиски готовы!
И высокий эпос тут же превращался в посмешище. На сцене Отелло мог делать всё что угодно, но зритель из восьмого ряда этого уже не видел: он стремглав летел за куда более насущными для него сосисками.
Поэтому, когда собирательный Гудвин в девяносто первом из Великого и Ужасного усох до размеров провинциального циркача, кем, по сути, и являлся, он свалился с постамента с грохотом ржавой болванки.
Не последнюю роль в этом сыграли сосиска с котлеткой.
Поэтому словосочетание «При большевиках в столовой…» не предвещает хеппи-энда.
В этой части нашей фразы возникает святое для меня имя «Останкино».
Настолько святое, что я даже нарушаю правило русского языка, требующее склонять подобную топонимику, — в Останкине, из Останкина… Просто у меня, считающего телепрофессию служением, не хватает духа обращаться с этим именем, как с названием заштатной деревушки. Такое панибратство мне не по чину.
Так что уж не взыщите.
Стоило закончиться блокаде Ленинграда, как в том же 1944 году в не успевшем толком наесться городе началась разработка советского телевещания.
Вот как хорошо понимал, что к чему, товарищ Сталин.
Строго говоря, картинки на расстояние пытались передавать и до войны. Была выпущена даже пара тысяч фанерных комодов с мышиными глазами в роли кинескопов, и даже вышла в эфир первая советская телепередача.
Но смотреть в мышиные глаза было, считай, некому.
В Ленинграде же разработали вещательный стандарт с разложением на 625 строк, и 4 ноября 1948 года бывший московский сиротский дом мещанина Лобкова стал всесильным Волшебным театром Гудвина с известным теперь каждому адресом «Шаболовка, 37». Он вещал на целых три канала, а это уже не игрушки для умников.
Лаборатория родила аудиторию.
На телесцену вышел главный герой: миллионный советский зритель.
Вот тогда-то сквозь линзы КВНов в советские мозги потекла уже упоминавшаяся вода «Голубых огоньков».
И, что в тысячу раз важнее для пастушьего дела, во-одушевляющая жидкость регулярных телевизионных новостей. Ведь вся величественная поступь строителей коммунизма — одна большая телепередача. Скоро стало ясно: трёх чёрно-белых сталинских каналов для её распространения на одну шестую часть света мало.
И вот в день рождения друга и учителя великого Сталина, вечно живого Ильича в 1964 году был заложен фундамент «Останкино».
Поколения его обитателей из уст в уста передают легенду, будто спроектирован самый большой в Европе телевизионный комплекс немецкими архитекторами.
Подтверждения этому в отечественной прессе вы не найдёте.
Но как тогда объяснить наличие в проекте необозримой автостоянки вокруг по-корабельному лаконичного здания? Кинокадры 1967 года, когда «Останкино» вошло в строй, демонстрируют пару-тройку авто на пустынном Кутузовском, а тут гектары под парковку? Парковку чего? Не по-большевистски это.
Зато сегодня, когда и на эти-то гектары без спецпропуска не проберёшься, понимаешь, насколько всё в «Останкино» future proof[6]. То есть сделано с прицелом на будущее.
На вырост.
И не только в случае с парковкой.
По форме «Останкино» — чистый линкор. Первые три этажа его напоминают корабельный корпус и заняты машинным отделением. Здесь наши студии, в них производится энергия для всей жизнедеятельности корабля.
Это человеческая энергия.
Тут от корабельной перейдём к гастрономической аллюзии. Ведь давно в ходу слова «телеблюдо» и «телеменю». Это тем более верно, что нас смотрят, как правило, когда едят. Именно поэтому телевизионный прайм-тайм совпадает со временем ужина большинства семей.
Так и сервируется обычный семейный стол — солонка, перечница и мы.
В этом смысле «Останкино» — всероссийская кастрюля.
На первых трёх его этажах в наших студиях мы охотимся на людей. На их эмоции, на их смех и слёзы, на их реплики, на их трагедии и комедии.
Затем добытая эмоциональная дичь отправляется на кухню — в аппаратные монтажа и озвучки, разбросанные по всем тринадцати этажам «Останкино». Там из них вываривается телеснедь, которая разносится по миллионам вечером семейных, а днём офисных столов.
Но останемся океанскими романтиками.
Попасть в машинное отделение — главная мечта любого телевизионного Растиньяка, ведь здесь ещё охотятся и за славой.
Чтобы это произошло, надо пройти все палубы надстройки линкора. На десяти её этажах расставлены по своим постам мичманы и боцманы, старпомы и штурманы, адмиралы и контр-адмиралы, вплоть до командующих флотами телеармады. И в точности как на боевом корабле, все элементы жизни на останкинских палубах были расписаны.
По крайней мере, при большевиках. Сейчас иначе, но ведь в этой главе мы об истории.
Адмиральской была десятая палуба, десятый этаж. Но туда было лучше не попадать, редко что там раздавалось, кроме затрещин.
Куда все мечтали попасть, это капитанские каюты — кабинеты главных редакторов.
Здесь давалось самое заветное останкинское сокровище: шифр.
Другими словами: твоей передаче назначали дату эфира и запускали её в производство.
Или не давалось, и это главная останкинская трагедия.
Аннулировали шифр, что в переводе с останкинского означает «закрыли передачу», и следом — многолетнее бесцельное блуждание по тринадцати палубам, мемуары в останкинских курилках, а потом и просто в рюмочных за бортом линкора.
Финал — преподавание в телевизионных вузах.
Если всё же ты получал шифр, то выходил из кабинета главного редактора королём жизни.
Ведь это означало, что теперь ты можешь всё.