искренне оплакивает свои несбывшиеся мечты, я попытался успокоить ее, сел рядом, обнял и рассказал, как удачно прошел мой первый визит к Пири-реису. Джулия выслушала меня и, не веря собственным ушам, отерла слезы и уставилась на меня с таким изумленным видом, что я даже не смог рассердиться. Она быстро пришла в себя и принялась ругать меня за то, что я удовлетворился столь мизерным вознаграждением, несмотря на покровительство самого великого визиря. Вот тогда-то я наконец разозлился всерьез. Сухо заметив, что я, мол, не заставлял ее выходить за меня замуж, я предложил Джулии немедленно развестись, уплатив кади положенную в таких случаях небольшую сумму. Потом она сможет более пристально осмотреться вокруг своими разноцветными глазами – и, несомненно, устроится в Стамбуле лучше, чем я.
Конечно же, я поступил жестоко, напомнив ей о ее недостатке, и Джулия сразу же погрустнела и опечалилась. Горько рыдая, она заявила, что любит меня, хотя и не понимает, как могла привязаться к такому растяпе, лишенному вдобавок даже намека на честолюбие.
В конце концов мы оба расплакались, поцеловались, и тогда Абу эль-Касим решил, что ему пора оставить нас одних. Вскоре мы и в самом деле в полном согласии обдумывали с Джулией, как бы нам получше обустроить нашу жизнь, имея двенадцать монет в день. Пожалев Джулию, я решил хоть чем-то порадовать ее и обещал купить ей парочку породистых кошек, которыми любили в ту пору хвастаться модницы Стамбула.
Таким вот образом в нашем новом доме вновь воцарились мир и согласие.
Вечером к нам пришел Антти. Лицо его раскраснелось от пива. Он рассказал, что командир султанской артиллерии благосклонно принял его, разрешил поцеловать руку и расспросил обо всем, что касается императорских полевых и осадных орудий. Потом паша предложил Антти стать главой литейщиков пушек и назначил ему плату в размере двенадцати серебряных монет в день. И вот на следующий день моему брату предстояло перебраться со всеми пожитками в арсенал, который из-за военных тайн без разрешения покидать было нельзя.
Я очень обрадовался, когда узнал, что Антти назначили такое же жалованье, как и мне, ибо понял, что был совершенно прав: сумма определялась заранее, и не стоило ни возмущаться, ни возражать, как этого требовала Джулия. Правда, мне стало немного обидно, что неженатый и необразованный Антти будет получать столько же денег, сколько и я; однако я не завидовал успеху брата, прекрасно понимая, что и у меня нет повода сетовать на собственную судьбу.
Вот так мы обосновались в Стамбуле и жили в этом городе до самой весны.
За время совместной жизни с Джулией я приобрел больше опыта, чем за все годы моих скитаний. Иногда, вспоминая свою первую жену Барбару, я сознавал, что по сравнению с Джулией она была женщиной простой, всем довольной, всегда счастливой и мечтавшей лишь о том, чтобы мы жили тихо и мирно, как мышки в норке. Джулия же не боялась превратностей судьбы и трудностей повседневной жизни и не стремилась к тишине и покою. От бездействия она страдала, словно от болезни, и, чтобы удовлетворить свою вечную жажду перемен, придумывала всякие безумства. Взвесив все за и против, она была уверена, что, действуя из лучших побуждений, никому не наносит вреда. А когда я упрекал ее в расточительности – ибо тем кончались все ее затеи, – она хитро изворачивалась или язвительно и сердито возражала мне, пытаясь убедить меня, что действует нам во благо и исключительно в наших интересах.
Обычно наши ссоры кончались тем, что я просил у нее прощения, заверяя, что она самая лучшая, самая заботливая жена на свете и, разумеется, гораздо умнее меня. Однако мои слова все чаще звучали равнодушно, и сердце мое оставалось холодным. Да, я унижался перед Джулией, ибо тело мое жаждало близости с ней, не в силах больше отказываться от велений плоти. Однако между мной и Джулией ширилась незримая пропасть, и иногда, устав от ссор, я выходил во двор и садился отдохнуть под прохладным турецким небом. И лишь верный Раэль, свернувшись калачиком у меня на коленях, согревал меня и утешал в моем одиночестве и печали. В такие минуты я чувствовал себя чужаком в этом огромном мире и размышлял о том, для каких еще удивительных дел могу понадобиться Всевышнему.
3
Как гадалка Джулия не добилась ожидаемого успеха, и этим частично объяснялись ее плохое настроение и приступы раздражительности. Соседки вежливо хлопали в ладоши, восхищаясь ее талантом и с удовольствием лакомясь сладостями, которыми Джулия угощала их в мое отсутствие, но ворожба не приносила ей никакого дохода.
Все дело в том, что в городе султана давно обосновалось неисчислимое множество самых разных прорицателей всех рас и верований, в том числе и настоящих ведьм и колдунов, и новоявленной гадалке соперничать с ними было очень трудно. Несмотря на громкие дифирамбы, которые пел Джулии на базаре Абу эль-Касим, сам он не внушал людям доверия. Потому-то нам и показалось, что все двери опять захлопнулись перед нами в этом загадочном городе, где успех нельзя было объяснить никакой логикой, а человеческие судьбы решались лишь по воле случая или чьего-то каприза.
Однако, сам того не сознавая, я довольно быстро приспособился к жизни в городе Османов, перенял нравы и обычаи горожан, так что вскоре стал для всех своим человеком. Всегда обучаясь языкам без особого труда, я с такой же легкостью менял свое обличье и приноравливался к новым обстоятельствам. Мои отношения с Пири-реисом и его ветеранами, а также с писарями и картографами складывались как нельзя лучше, и время от времени мне уже поручали выполнять несложную работу в библиотеке сераля, где разные ученые ежедневно переводили и переписывали старые манускрипты. Однако среди этих ученых мужей я не встретил никого, кто стал бы моим другом.
Как-то в пятницу я издали увидел султана: в окружении роскошной свиты и отрядов лучников он направлялся в великую мечеть, воздвигнутую его отцом. Любой из его подданных, даже самый бедный, мог тогда на конце длинного шеста подать владыке жалобу, и многие из этих прошений Сулейман читал лично, а Диван поручал соответствующему учреждению срочно исполнить решение султана.
Чем больше я думал об этой огромной державе, собранной Османами из маленьких кусочков и объединяющей теперь в своих границах множество разных народов, даже названия которых были мне неизвестны, тем больше удивлялся и восхищался я системой управления этой страной, умением султана сохранить целостность государства и обеспечить подданным безопасность и благополучие. Страной правили на основании законов более мягких и справедливых, чем в христианских государствах, а налоги были столь низкими, что не шли ни в какое сравнение с поборами, которыми христианские владыки душили своих подданных. Терпимость же, которую Османы проявляли к другим религиям, была для меня чем-то неожиданным и необъяснимым, ибо нигде не видел я ничего подобного: здесь никого не притесняли, уважая любое вероисповедание, и косо смотрели, пожалуй, лишь на персидских шиитов[42], которых считали еретиками ислама.
Великая Порта в самом деле была пристанищем всех народов, ибо даже профессиональные воины янычары – ядро султанской армии – были сыновьями христиан, воспитанными турками. Высокие государственные посты тоже занимали люди разных рас. Все они были рабами султана, лишь ему одному обязанными своим возвышением и головой отвечавшими за исполнение его приказов. Султан наделил их огромной властью, однако неподкупные султанские надзиратели постоянно разъезжали по всем уголкам страны, принимая жалобы от жителей даже самых отдаленных деревень, и таким образом заставляли правителей провинций держаться в рамках, определенных султаном и законом.
Моя участь зависела теперь от судьбы этого государства, от его неудач и побед. И я сознательно пошел на это. Поначалу, правда, я видел все в розовом свете; однако вскоре, оглядевшись вокруг, я понял, что идет подготовка к великому военному походу, и мне, человеку мирному и вовсе не мстительному, все же было интересно, что предпримут в Вене, поскольку там не могли рассчитывать на действенную помощь императора.
Когда мы с Джулией обсуждали вопросы большой политики и дела в серале, она предостерегала меня, умоляя не слишком полагаться на благосклонность великого визиря Ибрагима, и язвительно спрашивала, много ли я уже получил от его щедрот. От наших соседок и от женщин, с которыми Джулия встречалась в бане, она наслушалась сплетен из сераля и знала, что любимица султана, русская невольница Хуррем, родила ему уже троих сыновей. Эта молодая и всегда веселая женщина до такой степени завладела сердцем своего господина, что он даже не смотрел на других красавиц и довольно грубо обошелся с матерью своего первородного сына, услав ее с глаз долой. Вот и приходится иноземным послам одаривать султаншу низкого происхождения, которую они зовут Роксоланой. Все пытаются угодить ей, завоевать ее расположение, султан же в страсти своей исполняет любые ее желания. Завистницы в гареме уже шепчутся по углам о чарах и колдовстве. Джулия же сказала:
– Визири меняются, а власть женщины над мужчиной – вечна, и влияние красавицы сильнее уговоров лучшего друга. Если бы мне удалось снискать милость султанши Хуррем, я бы непременно сумела добиться для нас обоих куда больше того, что дает тебе покровительство великого визиря.
Я смеялся над ее наивной болтовней, однако серьезно предостерег ее:
– Говори тише, женщина, в городе султана у стен есть уши, а у колонн – глаза. И ты ошибаешься, дорогая, ибо ничто в мире не бывает столь мимолетным, как страсть и любовное наслаждение, так похожие на упоение вином. Нет, Джулия, в большой политике нет места женщине, и нельзя строить будущее, подчиняясь капризам наложницы из гарема!
Джулия съязвила в ответ:
– Очень поучительно знать, что ты считаешь любовь и страсть мимолетным упоением. Уверяю тебя, я прекрасно все запомнила. Но, возможно, не все мужчины столь переменчивы, и это касается лишь тебя.