— Мы вас разорим, — сказала девочка в цветастой юбке.
— Ничего, — ответил Сергей, — я богатый.
Девочки расшалились, они подталкивали друг друга локтями, перешептывались, хихикали, а Катя вдруг сказала:
— Знаете, у вас красивый профиль.
— Спасибо, — сказал Сергей. — Мне очень приятно.
— Это не я заметила, — сказала Катя. — Это Томка.
— Перестань, — сказала Томка.
Она сильно покраснела, щеки, лоб, шея ее стали просто пунцовыми. Томка была очень красивая девочка, сероглазая, темнорусая, но красота ее не сразу становилась заметна. Только когда она застеснялась, Сергей увидал, какая она красивая.
— Выросли вы, девочки, — сказал Сергей. — Через несколько лет в вас влюбляться начнут.
— В нас уже сейчас влюбляются, — сказала Катя. — В Томку влюбляются каждый день.
— Перестань, — сказала Томка. — Как не стыдно!
— Нет, — сказал Сергей. — Через несколько лет в вас начнут влюбляться по-настоящему, и у вас будут хорошие дети... Не истощенные недоеданием... Впрочем, я говорю что-то не то.
— Ничего, мы уже учили это по ботанике и зоологии, пыльца на рыльце, — и рассмеялась.
Мороженое подали в бокалах, по три шоколадных шарика, залитых клюквенным сиропом. Сергей смотрел, как девочки едят мороженое, чувствуя какую-то удивительную приятную тишину, наполненную голосами, звяканьем бокалов и гудением машины, взбивающей молочный коктейль.
— Вы почему не кушаете? — спросила Катя.
— Мне уже пора, девочки, — сказал Сергей. — До свидания.
— До свидания, — сказала Катя. — Спасибо за мороженое. Наверное, вы все-таки артист, просто скрываете.
Сергей сел в троллейбус, но сошел через одну остановку, пошел к вокзалу пешком. Город был очень красивый, зеленый, похожий на южные города. Он пришел на вокзал, купил билет в мягкий вагон, оставил чемодан в камере хранения и вышел посидеть в привокзальный сквер. Рядом с ним сидела старушка с котенком, а напротив сидела женщина и читала газету.
И вдруг Сергей подумал, что эта женщина с газетой удивительно похожа на его мать. Лицо матери он помнил не очень хорошо: на единственной, твердой от клея фотографии оно было едва заметно, и к тому же лет пятнадцать она ему вообще не снилась, и все-таки он подумал, что если бы мать не умерла, она была б сейчас как эта женщина, седеющая, с маленькими молодыми руками.
Женщина читала газету, а он смотрел на нее. В молодости женщина была очень красивой, это и сейчас заметно — вздернутый носик, стройные ноги, хоть ей уже, наверное, за пятьдесят.
— Эта женщина с газетой очень похожа на мою мать, — сказал Сергей старушке.
— Сестры, может, — сказала старушка.
У старушки было доброе лицо, и она все время гладила котенка. — Бывает, живут-живут и не знают друг друга. Вы мамаше скажите.
— Мать моя умерла, — сказал Сергей.
— А, — сказала старушка, — это хуже.
Женщина отложила газету и сидела, щурясь от солнца. Руки ее лежали на коленях. Наверное, кожа на ладонях у нее была гладкая и прохладная. Сергею вдруг захотелось почувствовать эти руки у себя на лице. Это было попросту глупо, он даже тряхнул головой, до того это было глупо. И все-таки ему по-прежнему страшно хотелось взять эти руки и прижать их к своему лицу.
— Как хоронили ее, я не видел, — сказал он старушке; голос его был какой-то странный, чужой. — Мне сказали, что она умерла, я ушел, а она осталась в больнице, укрытая одеялом... глупо я поступил, мало ли что.
Он понимал, что говорит какую-то ерунду, и все-таки ему было приятно слышать свой необычный, чужой голос, и сердце его колотилось необычно короткими толчками, от которых побаливали виски и затылок.
— Глупо, — согласилась старушка. — Верно, глупо.
Это была добрая старушка, она со всеми соглашалась.
— Ведь, бывало, с фронта присылали похоронные извещения, а человек жив, верно ведь? — сказал Сергей.
Он говорил уже вообще какую-то несуразицу, он отлично помнил, как мать хрипела, и шея ее выгибалась, а голова была глубоко погружена в подушку.
— Верно, — согласилась старушка.
Это была добрая старушка.
Посреди сквера плескал фонтан, вода лилась из аиста с отбитым клювом, вместо клюва у него торчал ржавый кусок трубы, двое солдат в выходных мундирах любезничали с девушкой в носочках, время от времени она начинала хохотать и хлопала то одного, то другого ладонью по спине. Звенели трамваи, со стороны станции слышались гудки паровоза, а неподалеку виднелась закусочная под тентом, высокие столики, цветные колбы с соками, никелированный цилиндр для варки кофе и большой плакат. Его легко можно было прочитать даже отсюда: «Кофе мелется при покупателях».
Сергей видел все это, чувствовал все это, понимал все это и все-таки он подошел к женщине и сказал:
— Простите... У меня испачкано... Вот здесь, на щеке.
— Пожалуйста, — сказала женщина.
Сергей даже вздрогнул, когда она начала говорить, до того у нее был знакомый голос.
— Дайте ваш носовой платок, я вытру, — сказала она.
Он дал ей носовой платок, и она сказала:
— Наклонитесь. Где испачкано? Я что-то не вижу.
— Здесь, — сказал Сергей, взял ее руку и прижал к своей щеке. — Здесь, — повторил он, проведя этой легкой прохладной рукой по своим глазам и подбородку.
Женщина посмотрела на него, испуганно выдернула руку и оттолкнула голову Сергея от своей груди.
— Что с вами? — удивленно спросила женщина, немного погодя оправившись от испуга.
— Ничего, — сказал Сергей. — Ничего, все в порядке... А вообще извините, я немного пьян.
Женщина отдала ему платок, встала и пошла. На ней была серая юбка и вязаная пушистая кофточка с отворотами, лицо у нее тоже было молодым, хотя ей было уже больше пятидесяти, и волосы ее лишь кое-где еще оставались темно-каштановыми.
Сергей хотел пойти следом и все-таки продолжал стоять. Он пошел слишком поздно, женщины уже нигде не было, ни в сквере, ни на улице перед сквером. Он вошел в здание вокзала, он очень спешил, толкая встречных, шел по туннелям-переходам, по гудящим металлическим лестницам, спускался на платформы.
Вокруг были вагоны, девушки в брючках и пожилые транзитники с поезда торопливо хлебали борщ в филиале ресторана прямо на перроне.
Он вернулся назад в сквер очень усталый, ему было жарко. Он снял пиджак и закатал рукав, а золотые запонки положил в задний карман брюк.
Старушка по-прежнему гладила котенка и улыбалась, когда котенок шершавым розовым язычком лизал ее коричневые, как у мощей, пальцы.
Плескал фонтан, аист лил воду из ржавой трубы в выщербленный цементный бассейн, вдали красовалась надпись: «Кофе мелется при покупателе», а на скамейке, где раньше сидела женщина с газетой, сидели теперь трое: светло-рыжий мужчина с большим носом и в шляпе, такая же светло-рыжая носатая женщина, явно сестра, и кудрявая темноволосая женщина в белом пыльнике.
У мужчины на пальце было золотое обручальное кольцо.
— Поговорили? — спросила старушка.
— Нет, — сказал Сергей. — Она куда-то исчезла.
— Что же это вы? — сказала старушка. — Может, действительно, только родственница.
Старушка начала мять котенку живот. У старушки тоже было толстое обручальное кольцо, только серебряное, оно болталось у нее на высохшем пальце.
— Может, она здесь живет? — сказал Сергей. — В этом городе, а может, проездом.
— Тут народу ездит, его и в Москву, и за Москву, и куда угодно, — сказала старушка.
Прошла школьница в форме с кружевным воротником, с виолончелью в чехле. Старушка посмотрела ей вслед и сказала:
— Отличница. Хорошо теперь дети растут. Музыканты.
Сергей глянул на часы, встал и пошел по направлению к вокзалу.
Уже у самого выхода из сквера он остановился, пошел назад и сказал старушке:
— До свидания, мамаша.
— Счастливо, сынок, — сказала старушка и улыбнулась.
Это была очень добрая старушка.
Сергей взял чемодан в камере хранения и вновь пошел по туннелям-переходам, затем по гудящей металлической лестнице.
У вагонов суетились люди, начиналась посадка, но мягкий вагон был почти пустым, и Сергей оказался в купе один.
— Надо спать и ни о чем не думать, — сказал он себе вслух. — Завалюсь сейчас до самого утра.
Он разделся и лег на мягкий диван, поезд уже шел, и пружины тихо позванивали.
Он лежал на правом боку, потом на спине, а пружины позванивали, и он вспомнил вдруг мелодию из фильма, который смотрел еще до войны. Это был американский фильм о композиторе Штраусе.
Композитор любил очень красивую артистку, но все-таки остался со своей худой и некрасивой женой. Некрасивую жену звали Польди — это он тоже вспомнил. «Почему Штраус остался с этой Польди?» — спросил он тогда мать. «Потому что Польди — человек», — ответила мать. Удивительное дело, он очень ясно вспомнил, как он спросил и как она ответила.
Они шли по улице, он закрыл глаза и мать вела его за руку, он любил ходить с закрытыми глазами и отгадывать, мимо чего они проходят.
— Потому что Польди — человек, — сказала мать.
Он ясно слышал ее голос, он даже открыл тогда глаза и посмотрел на мать, но вот лица ее он сейчас не помнит, белое пятно на твердой от клея фотографии.
Потом он подумал о женщине в сквере, как прошла она совсем близко, в серой юбке и пушистой кофточке с отворотами.
Сергей встал, вернее, вскочил так, что пружины издали протяжный колокольный звон, торопливо оделся, вышел в коридор и спросил проводника:
— Папаша, вагон-ресторан работает?
Проводник был безусый мальчишка. Китель на нем был явно с чужого плеча, висел мешком.
— Подбавить хотите? — улыбнулся проводник. — Третий вагон отсюда в конец.
Сергей прошел через три вагона, два общих и один купейный, и в вагоне-ресторане заказал водки и бифштекс с яйцом.
Он выпил подряд несколько рюмок, а к бифштексу даже не притронулся, съел кусочек яичницы.В ресторане было совершенно пусто, не единого посетителя, но Сергею хотелось поговорить, и он подозвал официанта.