— Дедушка сердится, — угодливо улыбнулся Сипайлов и вышел.
— Где вы учились, есаул? — спросил барон.
— Я окончил кавалерийское училище в Петербурге, а потом учился на филологическом факультете Петербургского университета. Но не окончил. Началась война.
— Мне тоже помешала война, — сказал барон. — Я учился в морском корпусе. Я морской офицер, но русско-японская война заставила меня бросить мою профессию и поступить в Забайкальское казачье войско. Есаул Миронов, прошу извинить меня за нелюбезный прием. Я отношусь к большинству людей с недоверием. Но вы произвели на меня хорошее впечатление. Я чрезвычайно доверяю первому впечатлению. Очень прошу вас остаться при мне. Я столько лет вынужден находиться вне культурного общества. Всегда один со своими мыслями. Я бы охотно поделился ими и хотел бы вас сделать своим адъютантом и своим советником, записывающим кое-какие из моих накопившихся мыслей. Согласны вы? Сколько вам надо времени для ответа?
— Одна минута.
— Думайте... Вы согласны? — спустя минуту спросил барон.
— Согласен, — коротко ответил Миронов.
— Замечательно… Лоуренса знаешь?
— Так точно, знаю. Я привез полковнику письмо от его матери.
— Дай письмо.
— Простите, ваше превосходительство, но письмо личное.
Подошел широкоплечий человек в монгольской остроконечной шапке.
— За противоречие барону у нас сажают на лед или в воду.
— Оставь его, Бурдуковский, — сказал барон. — Дайте, я читать не буду.
Миронов вынул из бокового кармана письмо. Барон взял, прочел адрес.
— Бедная старушка. Лоуренс был хороший офицер, мой личный адъютант. Соблазнился золотом, захваченным нами у большевиков в Троицкосавске. Лоуренс хотел захватить золото, бежать в Китай. Есаул, я назначаю тебя новым адъютантом. Лоуренс сидит на гауптвахте. Поедешь туда.
— Ваше превосходительство, — сказал Бурдуковский, — вы обещали назначить меня экзекутором.
— Поедет есаул Миронов. — И, обращаясь к Миронову: — Лоуренса сейчас надо кончить. Сам кончи, а то эта сволочь Бурдуковский еще будет над ним издеваться. Ну, иди. Письмо матери пусть прочтет.
У юрты ждал Гущин.
— Слава Богу, все закончилось благополучно, — сказал он. — Мне приказано ехать к Лоуренсу, — пробормотал Миронов. — Не знаю, что делать. Хоть сам стреляйся.
— Глупо, — поняв все, сказал Гущин. — Лоуренса поручат другому, поручат палачу Жене Бурдуковскому. Уповай на Бога и постарайся облегчить Лоуренсу смерть.
Подъехала коляска в сопровождении нескольких казаков. Миронов сел и поехал к гауптвахте.
Гауптвахта была подвалом, сырым и затхлым. В углу стояли какие-то бочки, в другом углу, на деревянных нарах, скорчившись, спал, укрывшись полушубком, тяжело дыша, Лоуренс. Миронов тронул Лоуренса за плечо. Он проснулся и, резко вскочив, сел, свесив ноги в подштанниках.
— Что вам угодно? — сердитым, жалобным голосом спросил Лоуренс. — Я уже все сказал, все ложь, ложь и ложь. Больше мне нечего сказать.
— Саша, это я, Николай Миронов.
— Коля, — крикнул Лоуренс и порывисто обнял Миронова. — Как ты здесь?
— Приехал, — стараясь унять дрожь, ответил Миронов. — Я привез тебе письмо от твоей матери.
И протянул конверт.
Лоуренс жадно схватил конверт, начал читать, повторяя: «Матушка моя, матушка…» Он читал, перечитывал и снова читал. Миронов с трудом сдерживал слезы.
— Саша, тебя требует барон Унгерн, одевайся.
— Сейчас? Немедленно?
— Да, сейчас. Но он приказал связать тебе руки, так как он боится, что ты бросишься на него.
— Не узнаю барона. Неужели он, умный человек, не понимает, что история с золотом — обычная клевета Сипайлова и Бурдуковского? Они боятся, что мое влияние на барона помешает им в их садистских делах.
— Саша, барон приказал доставить тебя как можно скорее.
— Что ж, вяжите, — тихо сказал Лоуренс, взглянув на вошедших казаков. — Хотя нет, пусть они выйдут.
Я хочу несколько слов сказать тебе наедине.
— Выйдите, — приказал Миронов казакам. — Я позову.
Казаки вышли. Прошла минута, другая. Лоуренс, ничего не говоря, подперев голову руками, продолжал сидеть на нарах.
— Саша, говори скорее.
— Кто помоложе, может, и дождется, — сказал Лоуренс, — а нам уже думать нечего.
Вдруг он коротко, истерично засмеялся.
— Саша, если ты хочешь что-либо сказать мне, то говори.
— Матери моей ничего не пиши. Пусть старенькая моя надеется. Жене вот… — он судорожно, торопливо стащил с пальца обручальное кольцо. — Дай мне клочок бумаги и перо.
Миронов вырвал лист из карманного блокнота и протянул перо. Лоуренс судорожно, торопливо написал: «Погибаю ни за что» — и завернул кольцо в записку.
— При случае отошли жене.
Миронов взял кольцо.
— Теперь вяжите, — сказал Лоуренс и поднялся с нар.
— Войдите, — позвал Миронов казаков.
Казаки вошли и связали Лоуренса.
Ночь была бешеная, крутил ветер, было темно, как в могиле. Злобно заливались за городом собаки.
— Ужасно болит голова, — сказал Лоуренс, — ужасно, скорее бы избавиться от головной боли. Вы меня везете кончать?
— Да, Саша, — пробормотал Миронов, — прости, если можешь.
— Нет, хорошо, что ты. Бурдуковский или Сипайлов меня бы мучили перед смертью.
Выехали за территорию военного лагеря. Кучер-казак повернулся.
— Прикажете остановиться, господин есаул?
— Да.
Лоуренс сам спрыгнул с коляски.
— Ты меня рубить будешь или стрелять?
В ответ Миронов направил револьвер в голову Лоуренса и выстрелил. Лоуренс упал и простонал:
— Какой ты плохой стрелок.
— У меня дрожат руки, — сквозь слезы сказал Миронов и выстрелил опять.
— Добивай, добивай же скорее, ради Бога, — сказал Лоуренс.
Трясясь от лихорадки, Миронов выстрелил опять и опять не добил.
— Не мучайся, убивай, — стонал Лоуренс.
Миронов палил и не мог попасть в голову. Очумелый от ужаса кучер соскочил с коляски, подбежал к извивающемуся на земле Лоуренсу, приставил к его голове револьвер и выстрелил. Миронов вскочил в коляску и сумасшедшим голосом заорал:
— Скорее, скорее в лагерь!
Лошади помчались от страшного места. Остервенело выли собаки.
Первый, кого увидел Миронов, войдя в просторную комнату, обставленную с некоторой даже петербургской роскошью, был Лоуренс — большой фотопортрет. Улыбающийся Лоуренс. Рядом с ним — молодая женщина из санкт-петербургских красавиц и девочка в матросском костюме.
— Ваше благородие, где ваши вещи? — спросил казак.
— Лоуренс? — сказал Миронов. — Почему Лоуренс? Откуда Лоуренс?
— Здесь жили… Царствие ему небесное, — и перекрестился на висевшую в углу икону.
Миронов тоже перекрестился.
— Где ваши вещи, господин есаул? — спросил еще раз казак.
— У подпоручика Гущина, — сказал Миронов и удержал дыхание, чтобы не закричать. — Я сам заберу завтра.
Едва казак ушел, как Миронов упал на диван, лишь сняв портупею с кобурой и шашкой. Он зажмурил глаза, но вдруг возник колокольный звон.
— Это ветер, — громко сказал Миронов. — Это ветер… Здесь нет церкви.
Звон продолжался. Миронов встал, начал ходить из угла в угол.
— Колокола… По ком звонят колокола?.. По Лоуренсу? По мне? По нам по всем?.. Я схожу с ума… Отчего он перед смертью не упомянул о девочке? О матери, о жене сказал, а о девочке промолчал, видно, любил ее особенно и молча унес имя ее и образ с собой. Какой образ унесу я с собой, какого ангелочка? Господи, как кроваво и нечисто на душе, Господи, прости и помилуй…
Миронов упал на колени перед иконой и до изнеможения, не переставая, шепотом молился…
Ранний рассвет Миронов встретил на берегу реки, сидя и глядя в отупении на мутную плещущуюся воду. На берегу сидели несколько монголов, но не лицом, а спиной к реке. Тут Миронова нашел Гущин.
— Отчего они сидят спиной к реке? Это раздражает, — сказал Миронов.
— Сидят по-монгольски, — ответил Гущин. — Я тоже вначале удивлялся. — И добавил после паузы: — Тебе, Коля, надо обратиться в госпиталь к доктору Клингенбергу. Он прекрасный врач и добрый, умный человек. Он тебе поможет.
Госпиталь располагался в большом пустом доме, бывшей китайской лавке.
— Господин Миронов, — сказал доктор, — я дам вам английское успокаивающее средство из моих личных запасов, которые я берегу для себя. Не знаю, поможет ли оно вам. Оно предназначено больным людям. Вы же абсолютно здоровы, и ваша реакция абсолютно нормальная на крайнюю распущенность и безобразие, царящие здесь. Единственная возможность жить — это постоянно помнить, во имя чего мы терпим.
— Доктор, — сказал Миронов, проглатывая порошок, — а надо ли терпеть? Во имя чего терпеть? Помните, у Достоевского: слезиночка ребеночка, слезиночка ангелочка, разве она не превыше всего, даже превыше родины?
— Я вас понимаю… У вас типичное для времени и для русского национального духа помешательство на желании искупить преступление, совершенное другими людьми.
— Нет, доктор, не другими. Я убил. Конечно, не впервой. Я провел несколько лет на русско-германском фронте, потом — гражданская война. Но обстоятельства вчерашнего кровопускания — последняя капля. Точнее, капелька, слезиночка.
— Я дам вам еще таблетки, — сказал доктор.
— Доктор, а что вы можете сказать о бароне?
— О бароне? Некоторые считают его маньяком. Я с этим не согласен, хотя, безусловно, он человек параноического склада. Это, безусловно, новый тип, тип лишь нарождающегося времени, и этим он отличается от патриархальных тиранов, даже кровавых. Это творец тотальных мифов или утопий. Отсюда и безумная энергия, которой обладают лица с навязчивыми идеями. Во всяком случае, невзирая на жестокость, трагическая попытка барона в одиночку бросить вызов большевикам здесь, на границе Монголии, делает его героем. Конечно, демоническим героем. — Доктор глянул в окно. — Барон приехал. Как и полагается демонам, явился ко времени. Признаюсь, я испытываю страх всякий раз, встречаясь с ним: не знаю, чем это кончится.