— При чем тут барон? Тебе-то она понравилась. Я уже начинаю ревновать.
— Напрасно, — сказал Миронов. — Разбивать чужие семьи — не по моей части.
— Ну, ты известный моралист.
— Да, моралист. Это ты любишь рассуждать о чувствах, страстях и прочем подобном.
— А ты думаешь, что Вера Аркадьевна — невинная голубка, которая никогда не изменяла мужу? Как все моралисты, ты поразительно наивен в вопросах страсти и любви. Или ты просто фальшивишь. За моральными рассуждениями хочешь скрыть возникшие в тебе самом чувства. Это с вами, моралистами, случается. Вспомни мольеровского Тартюфа.
— Ты хочешь сказать, что я Тартюф?
— Ты сердишься, значит, ты не прав.
— Володя, тебе пора в госпиталь, и у меня дела. Давай расстанемся, а то еще чего доброго поругаемся.
— И все-таки тебе очень понравилась Вера, — сказал Гущин. — Ты скрытен в любви, такая любовь еще более опасна. Поверь мне, опытному знатоку женщин.
На ночной верховой прогулке, на этот раз по степи, барон вдруг заговорил о женщинах.
— В традиционном противостоянии Востока и Запада Запад ассоциируется у меня с женским началом, родившим химеру революции как апокалиптический вариант плотского соблазна.
— В построении цивилизации вы полностью отрицаете женщину? — спросил Миронов.
— Я смотрю на женщин как на печальную необходимость, не более, — ответил барон. Но европейская цивилизация — это женское начало, она, как и женщина, есть олицетворение продажности и лицемерия, позлащенный кумир, который Запад в гибельном ослеплении вознес на пьедестал, свергнув оттуда героев и воинов. Я давно мечтаю об ордене военных буддистов, чьи члены давали бы обет безбрачия. Победитель дракона, рыцарь и подвижник, явится не из Европы, а из противоположного конца Евразии.
— Нечто подобное есть и у Ницше.
— Да, я вслед за Ницше могу выстроить тот же ряд презираемых мною тварей: лавочники, крестьяне, коровы, женщины, англичане и прочие демократы. Причем полное отсутствие профессионализма в чем бы то ни было. Мне катастрофически не хватает профессиональных людей.
— Ваше превосходительство, тут есть один дипломат из Петербурга. Он просит у вас аудиенции.
— Кто?
— Голубев. Он работал в министерстве иностранных дел.
— Голубев? Не знаю.
— Он с женой просит аудиенции.
— Женатик, — сказал барон, — хоть законный брак?
— Похоже, законный. Жена его окончила Смольный институт.
— Ну пусть приходит. Поглядим, что за дипломат.
Барон принял Голубева в своей юрте. Миронов не слишком прислушивался, время от времени бросая взгляд на прекрасный овал лица Голубевой, на белокурые волосы, перехваченные лентой. Но беседа, которая велась в негромких, спокойных тонах, вдруг начала становиться все шумнее и беспокойнее.
— За годы гражданской войны, — взволнованно говорил Голубев, — мы много раз были близки к победе над большевиками, но предательство, самолюбие, неспособность вождей Белого движения договориться между собой всякий раз уничтожали победу.
— На кого вы намекаете? — вдруг вспылил барон. — Сам-то вы кто? Вы из интендантов, следовательно — мошенник.
— Милостивый государь, — тотчас побагровел Голубев, — во-первых, я служил не в интендантстве, а в Министерстве иностранных дел. А во-вторых, в порядочном обществе так не говорят.
— Ах, в порядочном обществе, — закричал барон. — Наверное, думаете, что находитесь в петербургском салоне среди жидовских адвокатов, низких нигилистов-крамольников и изменников. Выпороть его! Вера Голубева вскочила и бросилась к барону.
— Господин барон, — возмущенно сказала она, — мы принадлежим к высшим петербургским фамилиям. Мой муж — близкий родственник его величества адмирала Арсеньева.
— Выпороть! — еще громче закричал барон.
Видя бешенство и непреклонность барона, Голубева сменила тон.
— Господин барон, — умоляюще сказала она, — как женщина прошу вас отменить наказание.
— Если за какого-нибудь провинившегося солдата или офицера ходатайствует женщина, то я увеличиваю ему меру наказания. Вы же вовсе штатские особы. Выпороть! — крикнул он опять, побагровев. — Ее тоже выпороть. Положите их рядом, по-супружески. Сипайлов!
Сипайлов вырос как из-под земли.
— Сипайлов, его пусть порет адъютант, поручик Жданов. Он хорошо порет. А ее я приказываю пороть вам, Миронов, своему другому адъютанту.
Голубев и его жена лежали рядом полуобнаженные. Спина Голубева была исполосована Ждановым до крови. Миронов же старался бить помягче.
— Жалеете ее? — усмехнулся барон. — Видно, уже влюблены, юбочный угодник! Ладно, пока с этой женщины позора довольно. Отправить ее в обоз. Написать коменданту Чернову, чтобы использовал на тяжелых грязных работах. Пусть солдатские кальсоны стирает, барыня петербургская. А мужа-дипломата назначить рядовым в полк.
...На плацу Голубев в солдатском мундире, который сидел на нем, как на огородном пугале, неумело семенил, стараясь пристроиться к общему солдатскому шагу, подгоняемый злой командой фельдфебеля.
— Поистине от великого до смешного всего один шаг, — сказал Гущин. — Какая жалкая картина. А с Верой, слыхал, и того хуже.
— Не говори, — сказал Миронов, — ситуация была почти такая же, как при вынужденном расстреле мной Лоуренса. Но все надо вытерпеть, как говорит доктор, во имя нашей идеи.
— И все-таки я тебе завидую. Видеть обнаженное тело красавицы. Пороть ее — в этом есть нечто обольстительное, — и он как-то странно, болезненно засмеялся. — Пусть извращенное, но обольстительное.
— Не понимаю тебя, — сухо сказал Миронов. — Садистская болезненность меня никогда не интересовала. Я сторонник здоровья во всем, тем более в интимном.
— Ты наивен, как все моралисты. Или опять фальшивишь.
— Напрасно ты меня ревнуешь, — сказал Миронов, — тем более к несчастной женщине, которая теперь занимается грязной работой в обозе у Чернова.
— У Чернова? — засмеялся Гущин. — Держу пари, что Голубева сойдется в обозе с этим женским обольстителем, красавцем Черновым.
— Это не моя проблема, — сказал Миронов и, холодно кивнув, пошел прочь.
Военный совет в походной палатке барона. Докладывает Резухин.
— Ургу, ваше превосходительство, занимает многотысячная китайская армия с штабами, полевыми телефонами, орудиями. А у нас несколько сот измученных, оборванных и полуголодных всадников на отощавших конях. Одна пушка, один пулеметный взвод и минимальный запас патронов.
— Что ж, — сказал Унгерн, — мысль о том, чтобы такими силами выбить китайцев из города, кажется безумием, но мы опять пойдем к столице. Теперь, оставив Май-Манчан в стороне, я решил атаковать Ургу с северо-востока. Постараемся ночью незаметно подойти к центральным кварталам по руслу речки Селды.
И он склонился над картой, указывая направление.
Ночной бой. Барон появляется то в одном, то в другом месте.
— Отчего нет продвижения? — кричит он. — Атаковать пулеметы.
— Ваше превосходительство, — сказал подъехавший офицер, — китайцы успели приготовиться. Берега Селды и гребни холмов все в окопах.
Миронов с трудом узнал в офицере Гущина. Лоб его был перевязан окровавленной тряпкой. Он слез, почти свалился с коня, схватил протянутую ему бутылку, начал жадно пить.
— Атаковать! Непрерывно атаковать! — кричал Унгерн и ударил тростью Гущина по спине. — Атаковать!
— Верхом пройти не удастся, ваше превосходительство, — сказал Гущин.
— Сотням спешиться! Атаковать!
Казаки в пешем строю лезли прямо на китайские пулеметы. Барон появлялся в самых опасных местах со своей монгольской тростью, бил по спинам солдат и офицеров.
— Атаковать! — кричал он. — Сколько у нас осталось пулеметов?
Увидев юного прапорщика с пулеметом, спросил:
— Сколько пулеметов?
— Два, ваше превосходительство.
— Как твоя фамилия?
— Козырев, ваше превосходительство.
— Эти два бесценных пулемета отданы под твое командование, Козырев. Береги их и себя, смотри, если ранят, повешу.
— Оправдаю доверие вашего превосходительства, — радостно ответил Козырев.
Бой продолжался. Спустя некоторое время барон опять подъехал к пулеметному взводу. Козырев лежал на спине.
— Что с ним? — спросил барон.
— Пуля в животе, — ответил один из казаков.
Сидя в седле, барон посмотрел на окровавленный живот, на мгновенно посветлевшее лицо Козырева.
— По виду рана смертельная, — сказал барон, — вывезти его с поля боя в госпиталь. Может, все же уцелеет. Юн слишком.
И отъехал.
К утру китайцы были сбиты с позиций, казаки продвигались вперед.
— Китайская пехота отброшена к храмам монастыря Дехуре, — доложил подъехавший офицер.
— Мистическая вера никогда не обманывала меня, — говорил барон, глядя в бинокль. — Я уверен, китайцы в панике, готовятся к эвакуации. Атаковать!
К вечеру канонада усилилась.
— Отчего нет продвижения?! Где Резухин? — кричал барон. — Резухина ко мне.
Подъехал Резухин.
— Почему остановились атаки? — закричал барон. Для победы хватит одной-двух атак.
— Ваше превосходительство, — сказал Резухин, — китайцы подтянули к месту прорыва свежие силы, в том числе и артиллерию. А наши резервы исчерпаны. Потери огромны. Триста человек убитыми и ранеными. Треть казаков.
— А офицеры? — закричал барон. — Офицеры отсиживаются позади!
— Ваше превосходительство, четверо из десяти офицеров остались лежать мертвыми на ургинских сопках, патроны на исходе, продовольствие тоже.
— А где монголы?
— Обещанное монгольскими князьями подкрепление не появилось.
— Что ж, отступать? Две-три атаки не хватает до победы. И отступать!
— Ваше превосходительство, — сказал Миронов, — сильно похолодало. Ночь обещает быть морозной, теплой одежды нет. Раненые умирают от холода.
— Тогда придется отступать. Будем отступать. Я оставлю небольшой отряд возле Урги для морального давления на китайцев, которые напуганы и психологически не способны удаляться от города далеко. Сам же с главными силами, увозя раненых, уйду к востоку, на берега Карумна, в те места, которые семь столетий назад стали колыбелью империи Чингисхана. Отказываться от своих планов я не собираюсь.