— Когда штурм? — спросил он.
— После похищения вашего высокопреосвященства, — ответил Миронов.
— Будут стрелять из пушек. Люблю артиллерийскую стрельбу. Но стреляйте так, чтобы не попасть в мои дворцы. Ни в Желтый, ни в Зеленый. Особенно в Зеленый, здесь моя библиотека и сокровищница.
Прошли библиотеку с множеством томов и вошли в сокровищницу.
— Смотрите, — говорил Богдо, — это изваяние буддийских бурханов. Вот драгоценная шкатулка с корнями женьшеня, слитки золота и серебра, чудотворные оленьи рога, десятифунтовые глыбы янтаря, китайские изделия из слоновой кости, мешочки из золотых нитей, наполненные жемчугом, моржовые клыки с резьбой, индийские ткани, кораллы и нефритовые табакерки, необработанные алмазы, редкие меха. А вот посмотрите на коллекцию моих часов: карманные, настенные, настольные, напольные — двести семьдесят четыре штуки.
Часы вдруг начали одновременно звонить.
— Пять часов по пекинскому времени, — сказал Богдо, вынув свои карманные золотые часы. — Я плохо вижу, но звон возвещает мне время.
Поклонившись, Миронов и Тубанов распрощались.
— Понравился тебе живой Будда? — спросил барон Миронова.
— Коварный ветхий слепец. Но не вполне обычный человек.
— Мы похитим его. Нам поможет провидение.
Раннее утро. Еще не погасли ночные костры. Миронов стоял рядом с бароном и, как барон, смотрел в бинокль. Черные движущиеся точки показались на склоне.
— С ночи люди Тубанова укрылись в лесу на Богдо Уле, — сказал барон, — приближается решающий момент.
Группа лам подошла к воротам, караул пропустил их. Вдруг ламы по условному знаку Тубанова выхватили из-под одежды карабины. Охрану без единого выстрела обезоружили и связали. Вошедшие разделились. Одни заняли оборону возле дворца, другие вошли внутрь. Богдо Гэгэн с женой уже были готовы к побегу, тепло одеты. Их подхватили и понесли к берегу.
...Барон ждал известий на Богдо Уле. Тибетец на взмыленной лошади подскакал и подал записку. Унгерн жадно схватил ее. В ней была одна фраза: «Я выхватил Богдо-гэгэна из дворца и унес на Богдо-Ул».
— Теперь Урга наша, — радостно крикнул барон и добавил: — Тубанову я присваиваю чин хорунжего.
Весть о похощении Богдо быстро дошла до лагеря.
— Ура! — прокатилось по горе.
Барон сидел, склонившись над картой, когда вдруг раздался ужасный крик.
— Что там происходит? — поморщился барон.
— Видно, Сипайлов допрашивает арестованных, — сказал Миронов.
— Скажи, чтоб сейчас не допрашивал, — сказал барон. — Крики мешают мне сосредоточиться. Пусть Сипайлов зайдет.
Миронов вышел и вернулся с Сипайловым.
— Что ты такое делаешь?! — закричал на него барон. — Знаешь ведь, что я работаю и крики мешают мне сосредоточиться.
— Ваше превосходительство, угощал чайком вредный элемент, — усмехнувшись, ответил Сипайлов.
— Ты, Сипайлов, садист, — сказал барон. — Смерть есть нечто заурядное, чуть ли не пошлое в своей обыденности. А пытки ее романтизируют.
— Ваше превосходительство, без пыток нельзя добиться признания виновных.
— В жестокости есть печальная необходимость, — согласился барон.
— Ваше превосходительство, — сказал Сипайлов, — я хотел бы доложить о деле Чернова, коменданта обоза, поскольку вы велели мне разобраться.
— Докладывай!
— Чернов распорядился отравить тяжелораненых, которых везли в обозе.
— Это я сам ему велел отравить безнадежных, тех, кто все равно не вынес бы дальнейшего перехода.
— Ваше превосходительство, поговаривают, что с тяжелоранеными смертельную дозу яда получили все, имевшие при себе какие-либо ценности или деньги.
— Так ли это, выяснить! Если так, Чернова привести в лагерь. Допросить. Ты, есаул, поедешь, доложишь мне.
— Слушаюсь, ваше превосходительство. — Выяснить! Чернов был прежде моим любимцем, как и Лоуренс. Деньги и золото всех губят.
— Говорят о подделке денежных документов по причине сладострастия, — сказал Сипайлов. — Тут замешана женщина.
— Какая женщина? — Голубева. У Чернова якобы с этой женщиной роман.
— Голубева? Опять Голубева. Выяснить и доложить. Я чувствую в себе силу Махагалы, а значит, и справедливость Будды. При этом всякий, на кого обращается мой гнев, будь то дезертир, пьяница или тот же Чернов, становится врагом желтой религии, мешающим ее торжеству. И ты, Сипайлов, спутник Махагалы. Но я божество, слуга Будды, а ты и Бурдуковский со своими подручными — бесноватые кладбищенские демоны, жадные до крови и мяса. — И, вынув золоченую коробочку с кокаином, барон отсыпал на ладонь порошок, поднес его к ноздрям.
В расположении обоза первыми, кого увидел Миронов, были Голубева и Чернов. Остановившись за бараком, Миронов видел, как они обнимаются и целуются. Они не слишком стеснялись, и это зрелище собирало зрителей.
— Вот, ваше благородие, блядь, — сказал Миронову какой-то обозный казак.
— Коменданта соблазняет ради сладкого пайка.
— Хорошо бы ее накрыть где-нибудь в сарае, — подхихикнул второй казак.
— Ваше благородие, вот истинный крест, накрыть в сарае. Может, она и рада будет.
Оба были пьяны.
— Убирайтесь вон, — брезгливо ответил Миронов. — Узнает комендант, накажет вас.
...В комендантской Миронов просматривал бумаги умерших.
— Где опись личного имущества, ценностей и денег, которые были у покойных? — спросил Миронов Чернова.
— Не было никаких денег и ценностей, — ответил Чернов, — это клевета. Это на меня клевещут.
Миронов долго просматривал бумаги, ничего не обнаружив. Выйдя из комендантской, Миронов увидел Голубеву, которая прогуливалась неподалеку.
— Вы, есаул? — сказала она равнодушно.
— А вы, мадам, я вижу, времени не теряли.
— Уже рассказали?
— Рассказывать не надо, так видно. Вы уж совсем переселились в юрту к Чернову?
— Да, переселилась. Что в этом плохого? Разве мы плохая пара? Оба красивые, статные, — она засмеялась.
— А ваш муж?
— Этот лакей? — презрительно сказала Вера. — Он всегда был лакеем, даже когда служил в Петербурге в Министерстве иностранных дел, был лакеем. Просто теперь явно видно. Вы не заметили?
— Я заметил, что человек он не слишком умный, но все-таки вы с ним венчались в церкви, по-христиански.
— Какие теперь венчания? Сам Колчак перед лицом всей Сибири открыто живет со своей невенчанной женой.
Вдруг позади послышался смех, и пьяный голос сказал:
— Ваше высокоблагородие, вслед на очереди мы.
Это опять были те обозные казаки.
— Убирайтесь! — крикнул Миронов.
Казаки засмеялись, а один из них крикнул Вере:
— Эй ты, блядь, мы тебя накроем в сарае!
Вера разрыдалась и убежала в комендантский барак. Казаки, обнявшись, с пьяной песней пошли прочь. Не прошло и минуты, как из комендантского барака выбежал разъяренный Чернов с револьвером в руке.
— Где подлецы? — яростно закричал он.
— Пошли туда, — Миронов указал направление.
— Дисциплина в обозе совершенно расшаталась. Ординарцы, схватить и расстрелять подлецов!
— Такое уж слишком, — сказал Миронов. — Такой приговор имеет право вынести лишь военно-полевой суд за соответствующие преступления.
— Оскорбление моей жены, — крикнул Чернов, — для меня высшее преступление.
И он с ординарцами побежал за казаками.
Миронов поспешил туда, однако впереди раздались выстрелы, и, когда Миронов подошел, оба казака лежали мертвые.
— Я вынужден буду доложить о происшествии в штабе, — сказал Миронов.
Барон был весьма занят. Когда вошел Миронов, он лишь мельком спросил:
— Что с Черновым? Подтвердилось насчет умертвления раненых ради денег?
— Нет, ваше превосходительство. Описи ценных бумаг и денег не обнаружены. Может быть, они уничтожены.
— Разберемся, — сказал барон. — Я пошлю туда Сипайлова.
— Ваше превосходительство, в обозе на моих глазах произошло отвратительное происшествие. Чернов расстрелял двух казаков.
— За дезертирство?
— Нет, за то, что они оскорбляли Голубеву.
— Расстрелял казаков за женщину? — закричал барон. — Вызвать Чернова в дивизию.
Чернов приехал под вечер и устроился в палатке у Миронова.
— Где барон? — спросил Чернов. — Я хочу говорить с бароном.
— Барон в отъезде. Все ж, Чернов, для вашей пользы я попросил бы сдать оружие.
— Нет, оружие не сдам, — нервно и агрессивно ответил Чернов.
Он вынул револьвер, обнажил шашку и положил их рядом с собой.
— Чернов, я понимаю ваши чувства и сочувствую вам, подождите, приедет барон. Он человек жестокий, но справедливый. Я замолвлю за вас слово. Будем надеяться, он решит в вашу пользу.
— Я люблю Веру и хочу на ней жениться, — нервно говорил Чернов.
— Но она жена другого, христианская религия запрещает двоеженство.
— Тогда я перейду в буддизм, — закричал Чернов.
— Ложитесь спать, Чернов, и надейтесь на лучшее. Я доложу Резухину, может, он разберется.
Едва Миронов вошел к Резухину, как тот закричал:
— Где Чернов?
— Я, ваше превосходительство, поместил его у себя в палатке.
— На лед эту сволочь!
— Господин генерал, все-таки надо дождаться приказа барона.
— Хорошо, отправлю конного к барону. У вашей палатки выставлю караул, а вы ждите здесь.
Ночью задремавшего в штабной юрте Миронова разбудил Бурдуковский. — Барон приказал выпороть Чернова и сжечь живым.
— Но ведь Чернов офицер-дворянин. Даже если он виновен, его, по армейскому уставу, можно только расстрелять.
— Здесь, есаул, действуют по особому уставу, — ухмыльнулся Бурдуковский. — Барон приказал дать Чернову двести бамбуков. Я сам буду пороть. Пусть посидит в погребе у Сипайлова, дожидаясь своей участи.
Ночью горели гигантские костры. При их дрожащем свете у Унгерна состоялось военное совещание.
— Утром начинаем приступ, — сказал Унгерн.
— Ваше превосходительство, в дивизии все с нетерпением ждут приступа, — сказал Резухин. — Победа для нас — единственный шанс на спасение. Идти некуда. На севере — красные. В Маньчжурию не пропускают китайцы.