азаков.
— Давай нам жиденка, — сказал второй.
— Ребенок уже христианский, — ответил священник, — он прошел обряд крещения.
— Христианин! — свирепо закричал казак. — Ах ты жидовский потаковник!
И вдруг казаки, схватив няньку-монголку, выволокли ее на паперть и там мгновенно зарубили.
— Дайте мне ребенка, — сказал Миронов и взял ребенка на руки. — Идите за мной, отец.
Меж тем оба казака с окровавленными саблями вновь вошли в церковь.
— Я помощник коменданта города есаул Миронов, — сказал Миронов. — Немедленно покиньте православный храм.
— Ваше благородие, — сказал казак повыше, видно, заводила, — все жиды от мала до стара — окаянные антихристы, нельзя никак жиденка живым оставлять.
— Вон пошли, подлецы! — закричал Миронов.
Казаки торопливо ретировались. Миронов и священник вышли на паперть.
— Надо похоронить эту праведницу, — сказал отец Парняков, указав на труп монголки. — Я попрошу отвезти тело в монастырь. Девочку мы пока отдадим в приют для монгольских сирот, основанный нашей церковью.
Он взял у Миронова ребенка.
— Отец Владимир, — сказал Миронов, — сейчас не время для исповеди, но как жить нам, православным, совместно с этими душегубами в едином строю, в едином народе, в единой церкви? Как отделить себя от них? Возможно ли отделить? Через какой раскол?
— Граница тьмы и света проходит через сердца, — ответил священник. — Перед всем прочим надо отделить свое сердце и душу от тьмы.
— Возможно ли такое, когда кругом тьма? Можно ли заковать сатану в цепи и запереть его в бездну, как сказано в Апокалипсисе, если ныне господство сатаны — власть тьмы, воскреснут ли замученные, когда кругом нечестие, отец?
— Через нечестие Вавилона многие нынешние нечестия, — сказал отец Парняков. — Вавилон был скопищем людей, внутренне разделенных себялюбием, внешне сцепленных сообществом греха. Надо отделить себя сначала внутренне, а потом и внешне.
— Как отделить? Каков первый шаг?
— Вера, — сказал отец Парняков, — соблюдай заповеди, они просты.
— Они просты, отец, но легко ли исполнимы?
— И все же нет иного пути, кроме соблюдения заповедей, так говорит Господь.
— Есаул, — сказал барон, когда Миронов вошел в штаб, — на тебя поступила жалоба от казаков. Ты вместе со священником Парняковым покровительствовал жидам и спасал жидовского ребенка.
Барон сидел у стола в довольно грязной, захламленной комнате и ел из не слишком чистой тарелки монгольскую лапшу.
— Ваше превосходительство, — сказал Сипайлов, — нами установлено: священник консульской церкви Владимир Парняков — отец известного иркутского большевика.
— Отец Парняков, — сказал Миронов, — уважаемый в Урге человек как среди русских, так и среди монголов. С сыном у него нет никакой связи. Ребенок, о котором идет речь, — девочка крещеная.
— Вы не понимаете сути вопроса, есаул, — сказал барон. — Когда речь идет о евреях, тут важна не религия, а кровь. Это многие не понимают. С Парняковым выяснить все и решить, — обратился барон к Сипайлову.
— Решим, ваше превосходительство, — усмехнулся, как обычно, Сипайлов.
Во время вечерней службы отец Парняков говорил с амвона:
— Пока царство Божие будет оставаться на земле, в нем будут находиться и добрые, и злые. Окончательная победа добра над злом возможна лишь в вечной жизни. Но мы, обитатели земные, помнить должны постоянно о ценности благодатных дорог царства Божия.
— Есаул Миронов, — сказал ординарец, вошедший в церковь, — вас срочно вызывают в штаб.
— Кто вызывает? — спросил Миронов.
— Не знаю. Велено передать, ваше благородие.
— Я хотел бы дослушать проповедь.
— Сказали — срочно.
...Погода была отвратительная. Быстро потемнело. Придя в штаб, Миронов никого не застал. Дверь была заперта.
— Где его превосходительство? — спросил Миронов у часового.
— Не могу знать, — ответил часовой.
Отец Владимир жил неподалеку от церкви, в консульском поселке. Надо было пройти одну короткую, но довольно узкую и кривую улицу. На повороте от стены отделилось несколько теней.
— Парняков, — окликнул кто-то. Отец Владимир обернулся.
— Подыхай, жидовский покровитель, — сказал человек, лицо которого было укутано платком.
И сильно ударил отца Владимира топором по голове. Очки в золоченой оправе упали в лужу крови.
Утром в штабе Миронов заговорил об отце Владимире.
— Ваше превосходительство, мне известно, что у определенных людей существует недоброе намерение в отношении священника Парнякова.
— Он умер, — коротко оборвал Миронова барон.
Пораженный известием, Миронов молчал.
— Пойдем, есаул, на крыльцо, — неожиданно мягко, по-отцовски сказал барон. — Ты не находишь, что в комнате душно? Ужасно потеплело.
Вышли на крыльцо, по крыше которого барабанил сильный дождь.
— Я хотел бы поговорить с тобой о страшном зле, каковым является еврейство, — сказал барон, — этот разлагающийся мировой паразит. Ты монархист, есаул?
— Да, ваше превосходительство.
— Тогда не понимаю твоих взглядов и твоих действий. Я тоже монархист, и мы должны сойтись в убеждении, что главным виновником революции являются горбатые носы, избранное племя, — он саракстически засмеялся. — Они проводят в жизнь философию своей религии: око за око. А принцип Талмуда предоставляет евреям план и средства их деятельности для разрушения наций и государств. Если мы откажемся от нашей беспощадной борьбы против еврейства, вывод будет один: революция восторжествует и культура падет под напором грубой жизни, грубой, жадной и невежественной черни, охваченной безумием революции и уничтожения, руководимой международным иудаизмом.
К штабу на автомобиле подъехал Сипайлов в сопровождении своего адъютанта Жданова.
— Ваше превосходительство, — отряхивая дождевые капли, весело доложил Сипайлов, — исчезнувших евреев, о которых я вам докладывал, обнаружили в доме монгольского князя Тактагуна. Дом пользуется неприкосновенностью, но мы намерены провести ночью стихийную народную акцию.
Он засмеялся.
— Ты, есаул, примешь участие в этой акции, — сказал барон.
— Ваше превосходительство…
— Ты примешь участие, это тебе полезно. И надеюсь, что эта беседа о евреях, которую мы вели с тобой под дождем, касаясь очень близко этого предмета, запомнится тебе. Так же мы должны карать не только евреев, но и падких на золото. В назидание иным, неустойчивым, Сипайлов, во время наказания Чернова выстроить всю дивизию. Пусть наблюдают порку и сожжение. Кстати, где госпожа Голубева? — спросил он Миронова.
— В обозе.
— Сипайлов, вызвать ее из обоза, поместить в юрту к японцам. Пошли своего адъютанта.
— Сделаем, ваше превосходительство…
Барон ушел назад в штаб.
— Как вы устроились, есаул? — обратился к Миронову Сипайлов. — Уже отпраздновали новоселье?
— Да, отпраздновал.
— Жаль, меня не пригласили, — усмехнулся Сипайлов.
— Я праздновал в узком кругу.
— Понимаю, только близкие друзья. Гущин и прочие, понимаю. Но я более широкая натура и приглашаю многих, даже тех, кто меня не слишком любит, — он засмеялся. — Придете? Я очень обижусь, если откажетесь. Будет очень весело и богато. Много женщин.
— Приду, — с трудом выдавил Миронов.
Ночью окружили дом монгольского князя.
— Выходи на крыльцо, жидовский покровитель! — кричали. — Мы знаем, ты прячешь жидов, выдай нам жидов.
Тактагун вышел на крыльцо и сказал:
— Да, у меня живут евреи. В Монголии законы гостеприимства священны. Я принимаю этих людей под свое покровительство, и отдавать их на верную смерть — для меня покрыть свое имя несмываемым позором.
— Выдай жидов, иначе пристрелим тебя, — кричали казаки и несколько раз выстрелили в воздух.
Тогда на крыльцо вышел один из евреев, бывший служащий русско-азиатского банка, и сказал:
— Князь, мы обречены и не хотим увлечь тебя за собой в могилу.
— Князь! — крикнул адъютант Сипайлова поручик Жданов. — Обещаем, что евреев просто передадут американскому консулу для отправки их в Китай. Даю честное слово офицера. Ждем пять минут. Чувства народа возбуждены. Выходите через задние двери во двор по одному.
Вскоре евреи по одному начали выходить. Их ждали сипайловские палачи и душили.
Утром всю дивизию выстроили у огромного столетнего дуба. Голого Чернова положили под дубом. Порол сам Бурдуковский. Вскоре все тело Чернова превратилось в кровавый лоскут.
— Видишь, — сказал шепотом Гущин Миронову, — я был прав: эта женщина погубила Чернова.
— Да, ты прав, — шепотом ответил Миронов. — Она еще многих погубит. Красота ее дьявольская.
Чернова привязали голого к дубу, облили сложенный у подножия хворост бензином и подожгли. Из огня доносились стоны и проклятия. Потом они стихли. Люди начали расходиться. Миронов и Гущин ушли одними из первых.
Они долго бродили в степи. Оба были бледны.
— Дело, превзошедшее все прошлые жестокости барона, — сказал Гущин после молчания.
— Жестокостей слишком много, — ответил Миронов. — Трудно сказать, какое из них превосходит. Но сожжение человека на костре вызывает в памяти картины из гимназического учебника, где говорилось об ужасах инквизиции. Тем более что в роли Торквемады выступает современный культурный европеец, барон, белый генерал. Он считает себя воплощением божества Махагалы, буддийского бога, карающего врагов.
— Махагала тут ни при чем. Мне кажется, такое случилось из чисто патологического ненавистничества барона. Не исключено, что барону присущи гомосексуальные наклонности, и он страдает от этого, переживает разлад между собственным телом и духом панморализма. Страдает и ревнует. Это своеобразная форма ревности костлявого белобрысого урода к красивым людям, любящим друг друга. Впрочем, если Вера и любила Чернова, то по-дьявольски, губящей любовью.
— Я с тобой не согласен. Наверное, ты из ревности демонизируешь эту слабую запутавшуюся женщину.