сделать. Ты не можешь быть убит, только что мы получили верное тому доказательство.
— Князь, помоги мне подавить мятеж, — сказал барон.
— Хорошо, я посоветуюсь со старейшими.
— Мое войско плохое, надо многих перебить.
— Русские вообще плохой народ, — ответил князь. — Барон, не хочешь ли с нами выкурить трубку мира?
Барон невольно вытащил из-за пазухи правую руку с револьвером, хотел взять кисет, но в этот момент один из монголов сзади прыгнул барону на плечи и вместе с ним упал с коня на землю. Подбежавшие со всех сторон монголы навалились на барона.
— Сундай-гун, — схваченный барон говорил спокойно, — позаботься о моей лошади. Мне вели дать жбан воды.
Принесли большое деревянное ведро с водой. Барон долго пил, выпил чуть ли не полведра. Потом сказал:
— Дайте мне водки.
Принесли водку. Он выпил.
— Теперь я буду спать.
Барон, пошатываясь, пошел в палатку и тотчас же уснул. Тогда монголы по кивку князя бесшумно вползли в палатку, накинули барону на голову тарлык, скрутили руки и ноги и, отдавая поклоны, удалились.
Потом они начали совещаться, что с ним делать.
— Пули его не берут, — сказал один из монголов, — но его можно убить ножом, а голову и печень отвезти в Ургу к Сухэ. Новая власть приговорила барона к смерти. И этим убийством мы заслужим прощение.
— Нет, — возразил другой монгол, — отдадим его белым казакам. И пойдем с ними в Маньчжурию. Там неплохо можно жить возле дороги с торговыми караванами.
— Барона надо выдать китайцам, — предложил третий. — Китайцы обещали за него, мертвого, серебра столько, сколько весит его тело. А за живого — столько же золота, сколько весит его тело.
— Посадим его в телегу и будем двигаться, — сказал князь.
Миронов ехал среди монголов, стараясь держаться подальше, чтоб барон не узнал.
— Снимите с меня тарлык, — сказал барон.
Тарлык слегка приподняли, но не сняли. Барон беспокойно оглядывался, шумно вдыхая воздух. Уже всходило солнце.
— Князь, вы взяли неверное направление, — сказал барон. — Так можно нарваться на красных.
Монголы ничего не ответили, один из них опять натянул барону тарлык на голову.
— Зачем ты едешь с нами? — спросил Миронова князь. — Возвращайся к своим казакам.
— Мне надо в Ургу, — ответил Миронов.
— У тебя там родные?
— Жена.
— Красные! — вдруг закричал один из ехавших впереди монголов.
— Сколько их? — спросил князь.
— Немного. Будем стрелять?
— Нет, — ответил князь. — Мы, монголы, возвращаемся к своему народу для мирной жизни.
Миронову удалось незаметно исчезнуть, уведя с собой верховую лошадь.
...Красные, среди них были и монголы и русские, поскакали в атаку с криками «ура!». Но, увидев, что монголы бросили оружие, красный командир сказал:
— Поедем в наш лагерь.
По дороге красноармейцы все время пели. Один из них подъехал к телеге и спросил:
— А это кто, в тарлык закутанный?
— Я — барон Унгерн фон Штернберг, — ответил он из-под тарлыка.
— Врешь! — воскликнул красноармеец. — Товарищ командир, этот в тарлыке врет, что он барон Унгерн.
Командир подъехал, сорвал тарлык и невольно отшатнулся. На него смотрело помятое, небритое, красное лицо с рыжими усами. На плечах были старые помятые генеральские погоны, а на груди поблескивал Георгиевский крест.
— Кто вы? — спросил командир.
— Я — барон Унгерн.
— Доставить в штаб полка к товарищу Щетинкину.
В старой китайской фанзе Щетинкин сидел за столом и ел суп из котелка. Рядом сидел представитель Коминтерна Борисов и, жуя хлеб, что-то писал в блокнот.
— Товарищ Щетинкин, — доложил командир, — наш конный разъезд захватил группу монголов и среди них человека, который называет себя бароном Унгерном.
— Унгерн? — удивленно спросил Щетинкин и вышел из фанзы вместе с Борисовым. — Этот сидящий на подводе тощий и грязный человек в поношенном монгольском халате и есть кровавый барон?
— Сомнений нет, это Унгерн, — подтвердил Борисов. — Я узнаю его по имеющимся у нас фотографиям.
— Я представлял его иным, этаким пожилым, холеным, в мундире, как у старорежимного генерал-губернатора, — медленно проговорил Щетинкин и обратился к барону: — Вы Унгерн?
— Я — начальник азиатской дивизии генерал-лейтенант барон Унгерн фон Штернберг, — ответил барон. — Я сделал все, что мог в борьбе с красным насилием. Много крови лилось, я многих ненавидел. Но не бойтесь больше моей ненависти. Мертвые не могут ненавидеть.
— Товарищ Щетинкин, — сказал Борисов, — захват кровавого барона ни в коем случае не должен выглядеть случайным. Это подвиг! Подвиг красных бойцов.
— Не будет ли это некоторым преувеличением, товарищ Борисов?
— Не преувеличением, а возвеличиванием. В обстановке ожесточенной классовой борьбы партия учит нас использовать каждую возможность для всенародной агитации и пропаганды. Надо сообщить в газеты, что вместе с бароном захвачены девятьсот всадников и три боевых знамени.
Неожиданно один из красноармейцев закричал:
— Барон удавился!
Барон со связанными руками просунул голову в конский повод и, вращая шеей, пытался этот повод затянуть. Хрипящего барона вытащили из петли.
— Приставить к нему большой конвой! — закричал Борисов. — Отвезти в Троицкосавск в штаб армии к товарищу Блюхеру. Знаете ведь, что еще в начале боев на монгольской границе по войскам был разослан приказ штаба, предписывающий в случае поимки Унгерна беречь его, как самую драгоценную вещь.
— Я голоден, — сказал барон.
— Накормить, — приказал Борисов, — но только не развязывайте. Особенно на переправах следите. Он может броситься в воду.
Барона, как ребенка, начали кормить с ложки.
Подъехали к переправе. Барона, связанного, погрузили на барку. Монголы и красноармейцы поплыли на лошадях.
— Товарищ Щетинкин, — доложил командир батальона, — тут мелководье, барка не может причалить.
— Ты, комбат Перцев, перенесешь связанного барона на закорках.
Барона посадили Перцеву на плечи.
— Последний раз сидишь ты, барон, на рабочей шее, — назидательно сказал Перцев.
...Маленький православный монастырь располагался за консульской церковью. Миронов привязал лошадь у дерева возле ограды и пошел тропкой. Но едва войдя в калитку монастыря, сразу увидел Веру, сидящую у окна. Она выбежала, держа в руках маленький саквояж, в котором петербургские барышни-институтки носят свои дамские принадлежности.
— Откуда ты узнала о моем приезде? — спросил Миронов, целуя ее мокрое от слез лицо.
— Я ждала тебя каждый день, — плача, ответила Вера. — Каждый день по многу часов сидела я у этого окна. Милый мой, я знала, что ты придешь. Спаситель хранил тебя.
— У нас мало времени, — сказал Миронов.
— Я готова. В этом саквояже все самое мне необходимое и дорогое: фотографии близких, немного еще оставшихся драгоценностей — все мое состояние.
Черное монашеское одеяние еще больше подчеркивало ее бледность.
— Поедем. Ты умеешь ездить верхом?
— Не слишком. Но постараюсь.
— Тебе надо переодеться, у меня монгольское платье. Вокруг большевистские патрули, но будем надеяться на удачу.
— Бог нам поможет. Я молилась день и ночь. Надеюсь, Бог простил меня.
Губы ее задрожали. Она хотела что-то сказать, но не смогла, лишь прошептала опять:
— Бог нам поможет.
Бригада расположилась в поросших лесом сопках.
— Вы поспели вовремя, — сказал один из офицеров Миронову, — завтра мы начинаем движение на восток, к китайской границе. Путь нелегкий и неблизкий.
Он покосился на Веру.
— Вера Аркадьевна — моя жена перед Богом.
— Я не буду в тягость. Я могу быть медсестрой, — предложила Вера.
— Медсестры нужны, — согласился офицер. — Придется пробираться с боями.
Миронову и Вере отвели отдельную палатку. Они были счастливы в эту ночь, как могут быть счастливы животные, без слов, без мыслей.
Утром встретили Гущина.
— Мы давно не виделись, господин Миронов, — сказал Гущин, улыбаясь. — Эта наша встреча — дурное предзнаменование.
— Для кого? — спросил Миронов. — Для меня или для вас?
— Не знаю. Наша дуэль не отменена. Во всяком случае, женщину вы выиграли, а выиграете ли жизнь, покажет будущее.
Он отвернулся и пошел прочь.
— Трудно себе представить, что этот человек когда-то был моим другом, — проговорил Миронов.
— Он дурно смотрел. Я беспокоюсь за тебя. — Вера говорила испуганно.
— Не стоит так всерьез принимать этого сумасброда. Нам всем, в том числе и ему, угрожают более серьезные опасности. По дороге к границе предстоят тяжелые бои с красными.
В Троицкосавске допрашивали барона. Барон сидел в низком мягком кресле, закинув ногу на ногу, и курил.
— Унгерн фон Штернберг, — сказал Борисов, — это начальник разведки Зайцев и адъютант командарма Герасимович. Согласны вы отвечать на наши вопросы?
— Вначале я отказывался, но теперь передумал, — ответил барон.
— Отчего вы передумали? — спросил Зайцев — Может быть, к вам применяли недозволенные методы?
— Нет, со мной обращаются вежливо, обслуживают хорошо. Вот, дорогие папиросы принесли. Очень ароматные папиросы, — он, улыбнувшись, выпустил дым. — В принципе, я должен был бы молчать до конца, как будто вам досталось мое мертвое тело. Но, с другой стороны, имею желание в последний раз поговорить о себе, о своих планах, идеях, толкнувших меня на путь борьбы.
— Что вы можете сказать о репрессиях? — спросил Герасимович.
— Не помню, — глубоко затянувшись, ответил барон.
— Прошу напомнить, — обратился Герасимович к одному из помощников. — Зачитайте факты.
— Не надо, — возразил барон. — Это не террор, а необходимость избавиться от вредного элемента.
— О детях вы давали приказания?! — крикнул Герасимович.
— Товарищ Герасимович, возьмите себя в руки, — сказал Борисов. — Вы, гражданин Унгерн, приказывали расстреливать детей?