— Это было сделано с моего ведома.
— Для чего? — спросил Борисов.
— Чтоб не оставалось хвостов.
— Чтоб не было хвостов?! — крикнул Герасимович. — Твоих бы детей так, кровавый барон!
— У меня нет детей, — спокойно ответил барон, — я одинок.
— Вы не раскаиваетесь? — спросил Зайцев.
— Я исполнял свой долг.
— Долг убийцы! — крикнул Герасимович. — Чего с ним церемониться. Расстрелять или шашками изрубить.
В этот момент в комнату вошел широкоплечий военный с орденом на гимнастерке. Допрашивающие вскочили и стали по стойке «смирно».
— Что тут за крики, товарищ Борисов? — спросил военный.
— Ведем допрос барона Унгерна, товарищ Блюхер.
— Отчего же крики?
—Трудно спокойно воспринимать циничные ответы убийцы.
— Можете идти, товарищ Герасимович, — приказал Блюхер, — вы здесь больше не нужны.
— Слушаюсь, товарищ командующий, — ответил Герасимович и вышел.
— Хороший командир, но после контузии нервы у него не в порядке. Нам нужны люди с крепкими нервами, — глядя ему вслед, сказал Блюхер, затем обратился к барону:
— Вот вы какой, барон Унгерн.
Блюхер подошел и сел напротив барона.
— Я — командующий армией Василий Блюхер. Хорошо вы нас потрепали.
— Сил было маловато, — ответил барон, — если бы мне побольше артиллерии и бронемашин, никто бы из вас не ушел. Мне странно было ваше намерение окружить меня пехотными частями.
— Да, у нас еще мало военных профессионалов, таких, как вы. Отвергая ваши идеи, как военный профессионал я уважаю в вас достойного и храброго противника.
— Не надо все-таки забывать, с кем мы имеем дело, — напомнил Борисов. — От пленных известна его жестокость даже по отношению к своим подчиненным. Так ли, барон?
— Из подчиненных я был жесток только к плохим офицерам и солдатам. Такое обращение вызывается требованиями дисциплины, как я ее понимаю.
— На сегодня допрос окончен, — сказал Блюхер. — Дальнейшие допросы продолжим в Иркутске.
К вечеру остатки бригады под командованием Миронова въехали в узкую долину.
— В этом месте разобьем лагерь на ночь, — обратился к офицерам Миронов, разворачивая штабную карту. — Долина тянется еще на четыре мили к северу, затем резко поворачивает к югу, туда, где находится знаменитый монастырь. Оттуда недалеко до китайской границы.
Разожгли костры.
— Ходят слухи, что барон бежал, — начал говорить один из офицеров. — Какие-то беженцы рассказывали, что на станции Маньчжурия видели барона переодетым в штатское.
— Напротив, — возразил другой офицер, — я слышал, что барон будто бы перешел на сторону красных.
— Как бы то ни было, — сказал Миронов, — приятно оказаться подальше от барона, так как жизнь в его армии была невыносима.
Подали ужин. Не успели съесть и две-три ложки, как патрульные подняли тревогу. Побежали вверх по склону и залегли. Вера легла рядом с Мироновым.
— Уйди, ты нужна в лазарете, — сказал Миронов.
— Нет, если тебя убьют, я тоже застрелюсь.
— Не говори глупости, уходи.
— Нет, без тебя мне жить страшно, — шепотом ответила Вера.
Вдали замелькали силуэты приближающихся всадников. Подпустили их ближе и открыли огонь. Несколько упали, остальные повернули коней.
— За Россию, ура! — закричал Миронов.
— Ура! — откликнулись казаки.
Вскочив на коней, поскакали в контратаку, пока красные не скрылись в лесу. Трубач созвал обратно.
— Наконец мы получили возможность спокойно съесть свой ужин и немножко поспать, правда, не расставаясь с винтовками, — сказал Миронов.
Вера подогрела котелок с оставшимся ужином на костре.
— Скоро Пасха, — сказала Вера, — однако так холодно.
— Это здесь, в горах, в горных долинах холод, — ответил Миронов. — Внизу, поближе к границе, уже цветет вишня. Такой тут климат.
— В прошлую ночь я ненадолго вздремнула, и мне приснилась мама. Мама играла на фортепьяно, и перед ней стояло зеркало, в которое она смотрела. У нас было имение под Москвой. На Пасху мы все собирались там. Сестра Тоня приезжала с мужем из Финляндии. — Она заплакала. — Коля, за что все это? За что эти мучения? Мы грешны, да, мы грешны, но неужели Господь так жесток? Неужели он так беспощаден?
— Если после всех наших грехов Господь все-таки оставил нам путь к спасению, значит, он не жесток, а справедлив, — ответил Миронов.
— Каков же этот путь спасения, для всех ли этот путь?
— Да, для всех, — ответил Миронов, — потому что даже в безвыходной ситуации всегда можно умереть. Смерть — последний дар Божий, спасение от мучений. Не спасутся лишь злодеи, ибо они умрут дважды. Вторая смерть — конечное осуждение.
Окончив ужин, Миронов начал собираться. Проверил револьвер, подвесил к поясу несколько гранат.
— Ты уходишь? Я с тобой.
— Иди к доктору в госпитальную палатку. Ты там нужна.
— Коля, я тебя люблю и ревную.
— Ревнуешь? Милая моя, к кому же ты меня ревнуешь? Не к смерти ли?
— Может быть, ведь смерть тоже женщина. Но я надеюсь отбить тебя у нее.
Они поцеловались.
В мягком купе пульмановского вагона лишь зарешеченное окно и шаги часового в коридоре указывали на положение барона как арестанта. Вошел официант, начал сервировать стол.
— Отчего на две персоны? — спросил барон.
— Так велено, — ответил официант, ставя на стол дорогое шампанское в серебряном ведерке со льдом, семгу, икру и прочие деликатесы.
Вошел Блюхер.
— Я решил составить вам компанию, не возражаете? — спросил он по-немецки.
— У меня нет теперь права возражать, — ответил барон тоже по-немецки. — Вы немец?
— Нет, я русский, — сказал Блюхер. — Русский, из крестьян. Наш помещик любил давать своим крепостным имена знаменитых людей. Моему деду он дал фамилию знаменитого немецкого маршала Блюхера, — командующий засмеялся. — Дело, барон, может показаться вам странным. Но так ли оно странно для разумного человека? После предательства ваших офицеров, убийства Резухина и вашего пленения Белая армия перестала существовать. Гражданскую войну можно считать оконченной. Остатки вашей дивизии бегут в Маньчжурию, но не сомневайтесь, мы их настигнем и уничтожим.
— В ваших газетах пишут, — барон указал на пачку газет, — что меня захватили на поле боя вместе с моим штабом и охраной. Это ложь.
— Пропаганда, барон, пропаганда, — засмеялся Блюхер. — Но мы с вами не пропагандисты, а солдаты.
Блюхер разлил шампанское. Они выпили.
— Итак, гражданская война окончена, — продолжал Блюхер. — Небольшое сопротивление еще оказывается в Приморье, но скоро будет ликвидировано. Однако война за пределами наших границ желательна. У вас есть опыт войны с Китаем. Мы нуждаемся в вашем опыте. Соглашайтесь, барон.
— Куда меня везут? — спросил барон. — Судить?
— Да, вас будут судить, следствие окончено, трибунал получил материалы допросов, свидетели не приглашены, они излишни, поскольку подсудимый не скрывает своих преступлений. Ваших, барон, признаний вполне достаточно для приговора, который может быть только смертным. Но, барон, есть великая Россия, красная ли, белая ли. Наша политика меняется. Некоторые наши бывшие враги это уже поняли. Скоро я встречаюсь с японцами. России и Японии одинаково невыгодно, чтобы такие страны, как Америка, имели влияние в Китае. Кроме того, вы — немец, у вас связи с Германией. Германия ограблена Версальским договором и должна понять, что у нее с Россией много общего.
— Это так, — ответил барон. — Россия, как и Германия, противостоят западному разложению человечества.
— Если вы согласитесь, мы дадим вам некоторое количество хороших солдат…
— Чекистов?
— …хороших солдат, остальных подберете по своему усмотрению. Нам вы больше не опасны, а косоглазых можете резать, как резали раньше.
Блюхер рассмеялся.
— А трибунал и приговор? — спросил барон.
— Вас приговорят к смерти, но не расстреляют. Мы поможем вам бежать из тюрьмы. Мы поможем вам перейти границу. Соглашайтесь.
— А если нет?
— Тогда вас расстреляют.
— Я буддист, — ответил барон. — День смерти для меня счастливый. Конечно, хочется умереть достойно, как офицер и дворянин. Не в петле или в подвале с пулей в затылке.
— Лучшая смерть для нас, солдат, — на поле боя, — сказал Блюхер, — соглашайтесь.
Он снова разлил шампанское.
Небольшой грузовик остановился в глухом лесу у поляны. Барону приказали встать у заранее выкопанной могилы. Выстроился стрелковый взвод. Красно-багровое опускалось солнце. Было время вечерней молитвы. Барон перекрестился лютеранским крестом и зашептал буддийскую вечернюю молитву.
Раздался залп. Барон, истекая кровью, опустился на колени. Жизнь еще не покинула его. В широко раскрытых глазах не ужас и боль, а скорее удивление. В ушах раздался глухой звон и конский топот тысячного монгольского войска. Впереди он сам — рыжебородый Чингисхан. Яростные лица буддийского воинства, крупы холеных лошадей, вздымающие пыль, конские копыта. Сквозь серебристые облака пыли, пробиваемые яркими солнечными лучами, явились ему один за другим Будда, Христос и вечный его антагонист Достоевский… Черная тень накрыла калейдоскоп предсмертных видений. Черное дуло маузера смотрело барону в лицо. Герасимович несколько раз выстрелил и спихнул ногой окровавленный труп в могилу.
— Закопать и тщательно разровнять землю, — скомандовал Герасимович. — Чтоб никто никогда не нашел его могилу.
Он глянул в могилу и кинул на мертвого барона ком сырой глины. Солдаты схватили лопаты и бросились выполнять приказание командира.
Доктор Клингенберг и Вера не успевали перевязывать раненых. Всюду лежали трупы. Стонали раненые. Миронов услышал чей-то стон и голос, который монотонно повторял:
— Темнота, темнота.
Это был Гущин. Он сидел на земле, прижимая руки к лицу, и кровь струилась у него меж пальцев.
— Темнота, темнота, — повторял он.
— У него агония, — сказал доктор.
Но, услышав шаги, Гущин с неимоверным трудом поднялся на ноги и резко приказал: