трест). В его штате числилось 50 человек, управлявших единственным предприятием со 150 работавшими на нём. Но те же процессы протекали и в самих органах рабочего самоуправления. В частности, процессы бюрократизации привели к тому, что в годы Гражданской войны наиболее быстро рос профсоюз служащих. Если в первой половине 1918 г. в его рядах насчитывалось всего около 50 тыс., то к началу 1920 г. – 550 тыс., а к июлю 1921 г. – 1 млн 67 тыс. человек. В сфере материального производства складывалась ненормальная обстановка, когда численность управленцев сравнялась и даже начала превышать численность управляемых.
Особый этап в развитии рабочего движения, в том числе различных проявлений рабочего самоуправления, приходится на период НЭПа. Характерно, что сам по себе переход к НЭПу был связан с дискуссией о профсоюзах на X съезде большевиков (март 1921), в ходе которой высказывались разные точки зрения не только по вопросам организации труда, но и роли пролетарских организаций в советской политической системе. НЭП сопровождался отказом от политики прежних лет на максимальное огосударствление профсоюзов, расширением их прав в сфере охраны труда и регулирования трудовых отношений, отменялось принудительное членство в профсоюзах. Повышается общественная роль профсоюзов. В 1922 г. профсоюзы участвовали в борьбе с голодом, собрав 4 триллиона руб. и около 900 тыс. пудов продовольствия. Раскрепощение профсоюзов было связано с развитием негосударственного сектора экономики: на частных предприятиях профсоюзы выполняли роль «передового форпоста» борьбы с буржуазными элементами и в силу этого пользовались поддержкой властей.
Но вот парадокс – переход к новой экономической политике, то есть комплекс мер, направленных на урегулирование особенно волновавших рабочих в годы военного коммунизма вопросов, привёл не только к поиску новых форм рабочей самоорганизации, но и к ощутимому обострению протестных настроений в рабочих окраинах. Новый кризис во взаимоотношениях «пролетариата» и «пролетарского государства» был даже глубже и продолжительнее, чем кризис заключительного периода военного коммунизма. В выступлениях рабочих нэповского времени прежде всего бросается в глаза их антирыночная направленность. Совсем не случайно всплеск забастовочной активности приходится на 1923-1925 гг., то есть на время наибольшего разворота государства к рыночным реформам в экономике – факт, говорящий сам за себя. Потом забастовочная активность рабочих идёт на спад – и это время, когда централистские тенденции вновь обретают свою силу, несколько утраченную после отказа от военно-коммунистического радикализма.
Можно ли объяснить это явление тем, что переход к НЭПу не стал возвратом к традициям рабочего самоуправления, и оно по-прежнему переживало тяжёлые времена? Не случайно лидер левого меньшевизма Мартов подверг первые шаги НЭПа резкой критике, а в недрах профессиональных союзов вновь возникли оппозиционные настроения. Представляется, что В. И. Ленин при переходе к нэпу главную задачу видел всё же не в экономике, а в том, чтобы реформировать госаппарат, «который ровно никуда» не годился и который большевики «переняли целиком от прежней эпохи». Тем не менее, именно эта задача в рамках НЭПа реализовалась не в полном объёме и не вполне в том направлении, которое виделось Ленину. Победную поступь бюрократизма рынок не остановил, даже ускорил. Соответствующие изменения отразили происходящую эволюцию режима и в области социальной структуры населения. Так, например, с примерно 9 млн в 1923 г. численность населения городов увеличилось к 1926 г. до 11 млн, то есть на 21 %. Прирост же численности служащих был существенно выше и составил за те же годы 31%. Количество безработных к концу нэповского периода примерно совпадало с численностью управленцев, что даёт представление о тенденциях расслоения «социально однородного общества победившей революции». Рост бюрократизма напрямую отразился и на состоянии рабочего самоуправления, что выразилось в разгроме профсоюзных кадров в конце 1920-х гг., а также падении роли профсоюзов в советской политической системе.
Но наиболее противоречивыми в судьбах рабочего самоуправления становятся 1930-е годы. Связь 30-х гг. с событиями революции 1917 г. несомненна, но многим она видится совершенно по-разному. Не случайно поворот к тому курсу, который стал господствующим в это время, называют революцией, но революцией сверху, значит, уже не совсем революцией. Причина множества столь полярных оценок, существующих на этот счёт, – в сложности самой эпохи. Неоднозначность происходившего тогда, как представляется, особенно ярко проявилась как раз в ситуации, складывающейся вокруг различных форм рабочего самоуправления.
Отмеченная для эпохи русской революции двойственность почвеннических и модернизационных тенденций становится в это время ещё более наглядной, сужается и круг возможных альтернатив дальнейшего общественного развития. Но тот вывод, который был сделан нами применительно к середине 1918 г. (о том, что, несмотря на кризис и ликвидацию одних форм самоуправления, оно продолжало существовать и развиваться в других) представляется нам применимым и к 30-м годам.
Разумеется, мы не собираемся оспаривать выводы Т. Клиффа и других специалистов по истории рабочего движения периода индустриализации, что сталинская группа вынуждена была нанести целый ряд ударов по самостоятельности рабочего движения с тем, чтобы суметь самой удержаться у власти. Так, в ходе борьбы за единоначалие на производстве был упразднён так называемый треугольник, когда в выработке и принятии решений помимо директора участвовали также руководители профсоюзной и партийных ячеек этого предприятия. По сути речь шла об участии в управленческой деятельности рабочих, правда, в отчуждённой, опосредованной форме. Для понимания атмосферы 30-х гг. характерно, что, несмотря на то, что и профсоюзы, и партия давно стали составными частями политической системы, даже эта реликтовая форма рабочего контроля показалась теперь ненужной для правящей бюрократии. Официально треугольники были похоронены в 1937 г., когда на Пленуме ЦК один из ближайших сподвижников И. Сталина -А. Жданов заявил: «Треугольник представляет из себя совершенно недопустимую форму… Треугольник представляет нечто вроде какого-то коллегиального органа управления, в то время как наше хозяйственное руководство совсем иным образом построено».
Дальнейшему нажиму подверглись и сами профсоюзы, которые были лишены своего традиционного фундаментального права регулирования оплаты труда. В 1934 г. умерла традиция заключения коллективных договоров. В 1940 г. председатель ВЦСПС Шверник прокомментировал это следующим образом: «… когда план является решающим началом в развитии народного хозяйства, вопросы зарплаты не могут решаться вне плана, вне связи с ним. Таким образом, коллективный договор, как форма регулирования заработной платы, изжил себя». Ну и, конечно, серьёзно ограничивало возможность самоорганизации рабочих рабочее законодательство конца тридцатых годов. По сути, это было законодательство уже военного времени, и демократические процедуры в нём никак не предусматривались.
Раз за разом институты традиционного общества на уровне рабочего самоуправления вступали в конфликт с новейшими тенденциями в развитии общества. В результате шло подавление и разрушение этих традиционных институтов при отсутствии чего-либо нового, идущего им на смену. Но в том-то и заключалась особенность самоуправления рабочих в России, что его почвеннические, общинные корни не давали ему полностью поглотиться курсом модернизации. Возникает вопрос, можно ли в этой ситуации смотреть на постреволюционное развитие рабочего самоуправления в России только с точки зрения существования форм рабочей самоорганизации, тождественных западным?
Даже в самые трудные годы официальные рабочие организации продолжали нести немало черт, позволяющих говорить о существовании в СССР каких-то элементарных форм самоуправления рабочих. Эти проявления самоорганизации масс вряд ли возможно абсолютизировать, но с определённого уровня, пусть и очень низкого, государство, даже в лице администрации, уже не могло, а главное, не желало вмешиваться в деятельность этих низовых очагов рабочей самоорганизации. Подчас в каких-то передовых, скажем стахановских, бригадах элементы самоуправления приобретали даже производственный характер. Сегодня, как мы знаем, стахановское движение оценивается неоднозначно, но его роль в некоторой реанимации производственного самоуправления разве не заслуживает самого заинтересованного внимания?
В этом смысле профсоюзы и другие официальные формы рабочей самоорганизации играли роль буфера между личностью и государством. Советское общество вообще состояло из множества таких автономных, часто самодостаточных ячеек, контроль за которыми постоянно ускользал из рук центрального правительства.
Говоря о судьбах рабочего самоуправления после революции 1917 г., нельзя, хотя бы коротко, не упомянуть и ещё об одном обстоятельстве, прямо выходящем на затронутую в книге тему связи рабочих с их деревенскими корнями. До революции связь эта была достаточно широкой. Но что происходит в 1930-е гг.? Широко известный факт: в течение 1930-х гг. из аграрного сектора высвобождается около 20 млн человек. Частью они пополнили социальную группу управленцев, армию, интеллигенцию, уголовный мир, дно советского общества. Вместе с тем неоспоримо, что основная масса выходцев из деревни, а это в основном молодёжь, пополнила рабочий класс, численность которого в течение жизни одного поколения возросла с 9 до 23 млн человек, что не может быть объяснено естественным приростом.
С точки зрения западного человека, ситуация, порождённая миграционными процессами 30-х гг. представляется «обществом зыбучих песков». На первое место в оценках выступают различия между поколением рабочих 1930-х гг. и рабочими, сформировавшимися в период, предшествующий индустриализации. Складывалось мнение, постепенно перекочевавшее и в нашу литературу, что длительное время они оставались сельскими жителями, вырванными из привычной им социальной среды. Адаптация к городу протекала мучительно и далеко не гладко. И. Дойчер, например, полагал, что именно этому поколению рабочих советские города обязаны своим нынешним серым, мрачноватым, полуварварским видом. Российский же обозреватель С. Кара-Мурза пишет в этой связи о чём-то подобном новому изданию крепостничества – крепостничества заводских цехов и институтских лабораторий.