Это продолжалось даже и тогда, когда грим и костюм были сняты и я рисовал образ своими личными природными данными, без помощи грима и костюма. Линии лица, тела, движения, голос, интонации, произношение, руки, ноги так приспособились к роли, что заменяли парик, бороду и серую тужурку. Два-три раза случайно я видел себя в зеркале и утверждаю, что это был не я, а он — критикан с плесенью. Я берусь сыграть эту роль без грима и костюма в своем лице и платье.
Но это еще не все: мне далеко не сразу удалось выйти из образа. По пути домой и придя в квартиру, я поминутно ловил себя то на походке, то на движении и действии, оставшихся от образа.
И этого мало. Во время обеда, в разговоре с хозяйкой и жильцами, я был придирчив, насмешлив и задирал не как я, а как критикан. Хозяйка даже заметила мне:
— Что это вы какой сегодня, прости господи, липкий!..
Это меня обрадовало.
Я счастлив, потому что понял, как надо жить чужой жизнью и что такое перевоплощение и характерность.
Это самые важные свойства в даровании артиста.
Сегодня во время умывания я вспомнил, что пока я жил в образе критикана, я не терял себя самого, то есть Названова.
Это я заключаю из того, что во время игры мне было необыкновенно радостно следить за своим перевоплощением.
Положительно я был своим собственным зрителем, пока другая часть моей природы жила чуждой мне жизнью критикана.
Впрочем, можно ли назвать эту жизнь мне чуждой?
Ведь критикан-то взят из меня же самого. Я как бы раздвоился, распался на две половины. Одна жила жизнью артиста, а другая любовалась, как зритель.
Чудно! Такое состояние раздвоения не только не мешало, но даже помогало творчеству, поощряя и разжигая его.
……………………… 19… г.
Сегодняшние занятия были посвящены разбору и критике того, что мы, ученики, дали на последнем уроке, прозванном «маскарадом».
Торцов говорил, обращаясь к Вельяминовой:
— Есть актеры и особенно актрисы, которым не нужны ни характерность, ни перевоплощение, потому что эти лица подгоняют всякую роль под себя и полагаются исключительно на обаяние своей человеческой личности{4}. Только на нем они строят свой успех. Без него они бессильны, как Самсон без волос.
Все, что закрывает от зрителей человеческую природную индивидуальность, страшит таких актеров.
Если на зрителя действует их красота, они выставляют ее. Если обаяние проявляется в глазах, в лице, в голосе, в манерах, они преподносят их зрителям, как это делает, например, Вельяминова.
Зачем вам перевоплощение, раз что от него вы будете хуже, чем вы сами в жизни. Вы больше любите себя в роли, чем роль в себе. Это ошибка. У вас есть способности, вы можете показывать не только себя, но и создаваемую роль.
Есть много артистов, которые полагаются на обаяние своей внутренней природы. Ее они и показывают зрителю. Например, Дымкова и Умновых верят в то, что их манкость — в глубине чувства и в нервности переживаний. Под них они и подводят каждую роль, пронизывая ее наиболее сильными боевыми своими природными свойствами.
Если Вельяминова влюблена в свои внешние данные, то Дымкова и Умновых неравнодушны к внутренним.
Зачем вам костюм и грим — они вам только мешают.
Это тоже ошибка, от которой надо отделаться. Полюбите роль в себе. У вас есть творческие возможности для ее создания.
Но бывают актеры другого типа. Не ищите! Их нет между вами, потому что вы не успели еще выработаться в них.
Такие актеры интересны своими оригинальными приемами игры, своими особенными, прекрасно выработанными, им одним присущими актерскими штампами. Ради них они и выходят на сцену, их они и показывают зрителям. На что им перевоплощение? На что им характерность, раз что она не дает показать то, чем сильны такие актеры?!
Есть и третий тип актеров, тоже сильных техникой и штампами, но не своими, лично ими для себя выработанными, а чужими, заимствованными. У них и характерность и перевоплощение тоже создаются по высочайше установленному ритуалу. Они знают, как каждая роль мирового репертуара «играется». У таких актеров все роли однажды и навсегда подведены под узаконенный трафарет. Без этого они не смогли бы играть чуть ли не триста шестьдесят пять ролей в год, каждую с одной репетиции, как это практикуется в иных провинциальных театрах.
Те из вас, у кого есть наклонность идти по этому опасному пути наименьшего сопротивления, пусть вовремя остерегаются.
Вот, например, вы, Говорков. Не думайте, что при просмотре грима и костюма на последнем уроке вы создали характерный образ Мефистофеля, что перевоплотились в него и скрылись за ним. Нет. Это ошибка. Вы остались тем же самым красивым Говорковым, только в новом костюме и с новым ассортиментом актерских штампов, на этот раз «готического, средневекового» характера, как их называют на нашем актерском жаргоне.
В «Укрощении строптивой» мы видели такие же штампы, но приспособленные не к трагическим, а к комедийным костюмным ролям.
Мы знаем у вас, так сказать, и штатские штампы для современной комедии и драмы в стихах и прозе. Но… как бы вы ни гримировались, как бы ни костюмировались, какие бы манеры и повадки ни принимали, вам не уйти на сцене от «актера Говоркова». Напротив, все ваши приемы игры еще больше приведут вас к нему.
Впрочем, нет, это не так. Ваши штампы приводят вас не к «актеру Говоркову», а «вообще» ко всем актерам-представляльщикам всех стран и веков.
Вы думаете, что у вас ваши жесты, ваша походка, ваша манера говорить. Нет, всеобщая, однажды и навсегда утвержденная для всех актеров, променявших искусство на ремесло. Вот если вам вздумается как-нибудь показать со сцены то, что мы еще никогда не видали, явитесь на подмостках самим собой, таким, какой вы в жизни, то есть не «актером», а человеком Говорковым. Это будет прекрасно, потому что человек Говорков куда интереснее и талантливее актера Говоркова. Покажите же нам его, так как актера Говоркова мы смотрим всю жизнь, во всех театрах.
Вот от человека Говоркова, я уверен, родится целое поколение характерных ролей. Но от актера Говоркова ничего нового не родится, потому что ассортимент ремесленных штампов до удивления ограничен и до последней степени изношен.
После Говоркова Аркадий Николаевич принялся за проборку Вьюнцова. Он заметно становится к нему все строже и строже. Вероятно, для того, чтобы забрать в руки распустившегося молодого человека. Это хорошо, полезно.
— То, что вы нам дали, — говорил Торцов, — не образ, а недоразумение. Это был не человек, не обезьяна, не трубочист. У вас было не лицо, а грязная тряпка для вытирания кистей.
А манеры, движения, действия? Что это такое? Пляска святого Витта? Вы хотели укрыться за внешний характерный образ старика, но вы не укрылись. Напротив, вы больше, чем когда-нибудь, со всей очевидностью и яркостью вскрыли актера Вьюнцова. Потому что ваше ломание типично не для изображаемого старика, а лишь для вас самих.
Ваши приемы наигрыша лишь сильнее выдали Вьюнцова. Они принадлежат только вам одному и ни с какой стороны не имеют отношения к старику, которого вы хотели изобразить.
Такая характерность не перевоплощает, а лишь выдает вас с головой и представляет вам повод к ломанию.
Вы не любите характерность и перевоплощение, вы их не знаете, они вам не нужны, и о том, что вы дали, нельзя говорить серьезно. Это было как раз то, чего никогда, ни при каких обстоятельствах не надо показывать со сцены.
Будем же надеяться, что эта неудача образумит вас и заставит наконец серьезно подумать о вашем легкомысленном отношении к тому, что я вам говорю, к тому, что вы делаете в школе.
Иначе будет плохо!
К сожалению, вторая половина урока была сорвана, так как Аркадия Николаевича опять вызвали по экстренному делу и вместо него занимался с нами Иван Платонович своими «тренингом и муштрой».
……………………… 19… г.{5}
Торцов вошел сегодня в «малолетковскую квартиру» вместе с Вьюнцовым, которого он по-отцовски обнимал. У молодого человека был расстроенный вид и заплаканные глаза, очевидно, после происшедшего объяснения и примирения.
Продолжая начатый разговор, Аркадий Николаевич сказал ему:
— Идите и пробуйте.
Через минуту Вьюнцов заковылял по комнате, весь скрючившись, точно парализованный.
— Нет, — остановил его Аркадий Николаевич. — Это не человек, а каракатица или привидение. Не утрируйте.
Через минуту Вьюнцов стал молодо и довольно быстро ковылять по-стариковски.
— А это слишком бодро! — снова остановил его Торцов. — Ваша ошибка в том, что вы идете по линии наименьшего сопротивления, то есть от простого внешнего копирования. Но копия — не творчество. Это плохой путь. Лучше изучите сначала самую природу старости. Тогда вам станет ясно то, что надо искать в себе.
Почему молодой человек может сразу вскочить, повернуться, побежать, встать, сесть без всякого предварительного приготовления и почему старик лишен этой возможности?
— Он старый… Во! — сказал Вьюнцов.
— Это не объяснение. Есть другие, чисто физиологические причины, — объяснял Аркадий Николаевич.
— Какие же?
— Благодаря отложениям солей, загрубелости мышц и другим причинам, разрушающим с годами человеческий организм, сочленения у стариков точно не смазаны. Они скрипят и заедают, как железо от ржавчины.
Это суживает широту жеста, сокращает углы и градусы сгибов сочленений, поворотов туловища, головы, заставляет одно большое движение разбивать на много малых составных и готовиться к ним, прежде чем их делать.
Если в молодости повороты в пояснице совершаются быстро и свободно под углом в пятьдесят, шестьдесят градусов, то к старости они сокращаются до двадцати и производятся не сразу, а в несколько приемов, осторожно, с передышками. В противном случае что-то кольнет, где-то захлестнет или скорчит от прострела.