приводили светляки.
Ей и спится и не спится.
«Неужели ты отвык?
Не просохли половицы,
не стоптался половик.
Неужели позабудешь,
как дышала чесноком?
Нешто голову остудишь
полотняным рушником?
Ты войди ко мне, как раньше,
дергая больным плечом,
громыхая сапогами
и брезентовым плащом.
Для тебя постель стелила,
приготовила кровать.
Вымойся. Скажи, что видел.
Оставайся ночевать.
Где ж ты ходишь, беспокойный?
С кем гуторишь?
Что поешь?
Мимо озера большого
ты по августу идешь.
Как с тобой в одной бригаде
мы ходили, славя труд,
как в Тамбове на параде
отделенные идут.
Ты идешь. И ты не слышишь,
как проходят впереди,
как на ясенях, на крышах
начинаются дожди.
Ты не думаешь, не знаешь,
что, заслышавши тебя,
два врага одновременно
подымают два ружья.
Что один из них степенно
наблюдает свет звезды,
а другой из них считает
увезенные пуды.,
Что другой оглох от страха.
Ты не понял.
На тебя
двое сволочей с размаха
подымают два ружья.
Ты уже не видишь света,
ты уже не слышишь слов.
Два удара.
Два букета
незавязанных цветов.
Два железных поцелуя,
две последние черты.
Упадешь ты, негодуя,
в придорожные цветы.
Упадешь,
костистый, белый,
руку грузную подмяв,
дел последних не доделав,
слов прощальных не сказав.
Дернувшись,
принявши пули,
ты, как буря, упадешь.
Все устали, все уснули,
слушая сухую рожь.
Слышен запах крови сладкий.
Смерть. Заря.
И, наконец,
под одним из них вприсядку
пляшет рыжий жеребец.
6
Дождь стоит у переправы,
затянувшийся, косой.
Утро.
Областные травы
пересыпаны росой.
Утро.
Бьется теплый аист
у поверженной земли.
Над тобою, задыхаясь,
прошумели журавли.
Прыгает железный ворон
и косится на тебя,
да проходит эскадрилья,
нагибаясь и гудя.
Ты лежишь, откинув руку,
посреди цветов,
пока
около тебя не станет
колесо грузовика.
Ты лежишь в гробу дубовом,
перевязан и угрюм.
Не к лицу тебе, товарищ,
сшитый плотником костюм.
Рядом с гробом девка бьется
непокрытой головой.
Опустив глаза, клянемся
выдержать тяжелый бой.
Мы подымемся и выйдем
и проходим темноту.
Опустив глаза, мы видим
нашу честную мечту.
От совхоза и завода,
под звездою и дождем.
Стань, земля.
Под непогодой
мы по осени идем.
СТАРИК
Я себе представляю
таким старика:
осторожно
он идет по дороге
и кашляет.
Вишня стоит.
Жаркий месяц июль.
Дует ветер.
Какой?
Подорожный.
Над холодным болотом
болотная птица летит.
Белоруссия.
Снова встают
неподвижные травы.
Постаревшая девочка
рвет голубые цветы.
Я тебя вспоминаю
на камне
Бутырской заставы.
На площадке трамвая
опять вспоминаешься ты.
Надо слушать рассказы.
Смежайте
тяжелые реки.
Снег лежит за окном.
Переулком прошел грузовик.
Зимний месяц февраль.
Пол восьмого.
В деревне Даргейки
тихо жил одинокий,
суровый, как туча,
старик.
Он горчицей себе
натирает
согбенную спину.
И — согласно условию —
(я говорю напрямик)
пред вами, гремя,
возникает
такая картина:
по дороге идет
некрасивый и дряхлый
старик.
Справа ставлю забор
из жердей.
И сажаю капусту.
Расставляю деревья.
По сажалке
листик плывет.
К черной
малой избе,
к топчану,
одинокий и грустный,
на истертых подошвах
старик
по июлю идет.
Что ему неизвестно?
Неужто простое движенье
надоевшей природы?
Недород,
опостылевший кров,
идиотская скука,
вражда?
Наконец уваженье
сыновей, занятых
на постройке
больших городов?
Потому он глядит
вечерами
на темное небо.
Потому не желает
ходить по мирской суете.
Только доски на гроб —
ничего
ему больше не треба.
Только руки скрестить
на холодном пустом животе.
А душа пролетит
через теплые
старые тучи.
И, нагую, ее
серафимы ведут,
как тоску.
Бог дает папиросу «Желанье».
Мигает —
и тут же
два красивых крыла.
И рубаху несут старику.
И порхает старик
посреди всем известного
сада.
Овощь вкусную ест.
Управляет немалой звездой.
Он летит над землей.
И не смотрит на землю.
Не надо.
Все известно.
Деревня
Даргейки стоит за горой.
Там детей пеленают,
как баба его пеленала.
Топят деревом печи.
Толкуют о старых делах.
То ему ни к чему.
Он с богами
на равных началах.
С ними в карты
играет.
И спит на больших
облаках.
И от мыслей таких
в старике зародились
сомненья.
Тяготится землей.
И не хочет
ходить по земле.
Говорит о крестах,
о последнем своем
омовеньи,
о рубахе,
в которой лежать на столе.
Он ехидно смеется
над жалким житьем
хлеборобов.
Не скрывая презренья,
на воду и печи
глядит.
Глухо думу имеет.
Потиху готовит для гроба
дорогие дубовые доски.
А время гремит.
В два часа пополуночи
Сталин идет к телефону.
Созывает помощников,
будит друзей боевых.
Отдает приказания,
объясняет.
Послушные звону,
командиры идут,
позабыв о болезнях своих.
Сталии им говорит.
Выступают они
по докладу.
Вынимают бумаги,
ученуе книги берут.
Сталин слушает их.
Через день
из ворот Сталинграда
трактора в Белоруссию,
чуть громыхая, идут.
Через день, на другой,
получив
в орготделе
заданье
и его выполняя
без лишних
торжественных слов,
скорым поездом,
громко сказав:
«До свиданья»,
отъезжает
начальник
политотдела Смирнов.