Люди подобного рода — автодидакты, влюбленные в свое увлекательное и авантюрное занятие — то ли отрешенные от мира сталкеры, то ли увлеченные золотоискатели, то ли матросы с затонувших кораблей, а иногда и жестокие пираты, безжалостно топившие конкурентов, — зачастую разбирались в объектах своей любви значительно лучше иных патентованных специалистов, «учившихся забесплатно». Они, в отличие от дипломированных искусствоведов, были вынуждены платить за свои ошибки из собственного кармана. И порой платить очень дорого. И иногда не только деньгами.
Мы пьем бесконечный «купеческий» чай, приближающийся по крепости к облегченному «чифиру», болтаем о том о сем и одновременно смотрим расставленные вдоль стены разнообразные картинки. Дома такого рода, как правило, изобилуют трудно сочетаемыми предметами, представляя собой нечто среднее между музейным запасником, лавкой старьевщика и складом утильсырья. Расколотая пополам нефритовая ваза работы Фаберже, колесо от проданного четыре года назад автомобиля, сорок сороков всевозможных рам, рамищ и рамочек, и сотни всевозможных однообразных картин, нивелирующих своей избыточностью само представление об искусстве как о чем-то неповторимом и уникальном. Глаза разбегаются в разные стороны и моментально «замыливаются» от избытка противоречивой визуальной информации, лишая вещи индивидуальности, создавая эффект галдящей назойливой толпы. Но в том, давнишнем, случае все было не совсем так. В толпе была отчетливая доминанта.
Яркие, профессиональные, «мастеровитые» работы в основном без подписей и опознавательных знаков… Разве что на обороте непонятные письмена: «райфо окт. р-на», свидетельствующие о прохождении через неведомые государственные бюрократические барьеры, таинственные номера, даты и невообразимо копеечные цены с учетом тогдашней инфляции. В основном там были пейзажи, несколько натюрмортов и, кажется, портретов. Среди последних выделялся, буквально бросался в глаза образ сравнительно молодой, точнее моложавой, женщины с небольшой театральной сумочкой в чуть приподнятой немного манерным жестом левой руке. Из уважения к его яркой живописной особости он не стоял на грязноватом полу, а висел на стене, выторговав себе привилегию в виде личного гвоздя. От более скромных сестер и братьев его отделяло и наличие примитивной узкой рамы, скорее обноски, свидетельствовавшей о своеобычном к нему уважении.
Вместе с тем во всех вещах угадывалась единая узнаваемая авторская манера. Эти картины, как явствовало из лаконичного сопутствующего объяснения, были куплены на Васильевском острове неподалеку от Андреевского рынка в тесном подвальном магазинчике, торговавшем выморочным скарбом. Пожитками, оставшимися после смерти человека, не имевшего наследников, чье имущество, таким образом, перешло равнодушному государству.
То ли я запомнил с первого раза «густую» восточную фамилию — Джагупова. То ли это естественная аберрация памяти, оценивающей события прошлого с сегодняшней точки высокомерного всепонимания — не так важно, потому что множество раз это имя за последние годы назойливо крутилось у меня в голове, требуя если не кровавой кавказской вендетты, то хотя бы элементарной справедливости. И провозглашения простой человеческой и юридической правды.
Хотя вряд ли я вообще запомнил бы эту историю, когда бы не последующие события, растянутые на три, без малого, десятка лет. Данные мне тогда пояснения, требовавшие проверки и критического отношения, в дальнейшем смешались с другими, еще более недостоверными, а потом подверглись жестокой ревизии с помощью архивных данных, так что я, сказать по совести, отчетливо помню только сам факт придирчивого осмотра этих картин и весьма поверхностного их обсуждения. Важно отметить, что человек, показывавший мне картины, ничего не выдумывал. Он знал фамилию художника и не скрывал ее от возможных покупателей.
Следующий эпизод относится приблизительно к тому же времени, то есть к 93-94-м годам прошлого века, тысячелетия и исторической эпохи. Мы с давно покойным Соломоном Абрамовичем Шустером едем на моей машине в ближний пригород, кажется куда-то на Карельский перешеек, смотреть очередного «Малевича». Как раз тогда, как из рога изобилия или гигантского помойного ведра, ежедневно сыпались на публику удивительные живописные «шедевры». «Родченко», «Татлины», «Кандинские» в буквальном смысле слова «шли косяком». Эти «психические атаки клонов» были рассчитаны на то, что хоть одна из картин получит вожделенную экспертизу и обеспечит владельца или посредника большими деньгами на долгие годы. А может быть, на один поход в казино. Инфляция и социальная динамика лишали постсоветские банкноты функций капитала и сокровища, превращая их в подобие игральных фишек.
Рассказы о происхождении таинственных картин можно было классифицировать по законам формирования сюжетов русской волшебной сказки. В них, как правило, фигурировали пожилой профессор из Витебска (Полоцка, Одессы и т. п. мест, подобранных по принципу максимально затрудненной проверяемости), недавно отдавший Богу душу, и его домработница — чистая душой, сердцем и разумом благодетельная матрона, унаследовавшая гигантское собрание беспредметных картин, которое она незамедлительно желает продать, не чувствуя расположения к такому «холодному» и «головному» искусству, характеризуемому ей как «крестики-нолики какие-то».
Сама коллекция хранится в надежном и укромном месте, недоступном постороннему глазу, а сейчас в Петербурге наличествует лишь несколько работ, предложенных к продаже. Она настолько торопится к себе в богоспасаемый Мухосранск, что сделка должна быть совершена как можно скорее. Буквально немедленно. Даже на условиях заведомо невыигрышных для наивного продавца — сопутствующий рассказ о многомиллионных ценах западного рынка звучал рефреном в виде бесплатного приложения. Провинциальная домработница иногда проявляла удивительную осведомленность о колебаниях стоимости русского искусства в Лондоне и Нью-Йорке.
Разумеется, эти сюжеты предполагали вариативный набор наиболее правдоподобных версий на стадии кульминации, но завязка, как правило, была довольно однотипной и кроилась по единому шаблону. Разве что витебский профессор мог переродиться в какой-либо иной культурной ипостаси, предполагавшей наличие в его доме немыслимых авангардных сокровищ. В качестве приправ в рассказ иногда добавляли душещипательные элементы вроде чудовищных политических репрессий, кровавых расправ, конфискаций или военных приключений. Первое могло служить причиной сугубой секретности: «Эта картина была у нас спрятана. Вы представляете, что с нами сделали бы, узнай „они“ — палец указывает куда-то наверх в потолок, возводя поклеп на безвинных соседей, — что у нас хранится „Малевич“?» Особую роль всегда играла увлекательная «трофейная» фабула, примешивавшая к поднадоевшим отечественным людоедам Ежову, Абакумову, Меркулову и Рюмину элегантных Розенберга и Мюллера в исполнении Табакова и Броневого, но к моей истории она, к сожалению, не имеет никакого отношения[33].
Женщина средних лет в каком-то бесформенном балахоне, заляпанном жирными пятнами, и с претензией на провинциальную богему, не чуждая изобразительного искусства во всех его разнообразных проявлениях, от музейно-академического до рыночно-коммерческого, несколько запинаясь, растягивая слова, моргая и очень волнуясь, уверяла нас, что обнаружила безусловного и прекрасного Малевича. Голос ее при этом звучал до чрезвычайности проникновенно и убедительно, претендуя на безграничное доверие.
После обмена светскими любезностями, чаепития, комплиментов собачке, кошечке и бессловесному мужу следует короткая ознакомительная преамбула и откуда-то из соседней плотно закрытой комнаты, где явно сидел кто-то посторонний, ожидавший окончания показа и переговоров, извлекся, словно соткался из воздуха, насыщенного культурными аллюзиями, а возможно, и преступными миазмами, уже виданный мной портрет. Мы молча изучали его минут пятнадцать, разглядывая таинственные граффити на оборотной стороне, холст, гвозди и кромки, обнюхивая буквально каждый квадратный сантиметр.
Для постороннего глаза выглядит странно и даже диковато, но многие знатоки действительно обнюхивают предмет, подозревая какие-то недавние вмешательства и временно регрессируя до состояния первобытного охотника, доверяющего обонянию больше зрения и, тем более, мусора пустых слов.
«Химия какая-то», — говорил тот же Шустер, учуяв запах свежего даммарного лака от холста, якобы сто лет пролежавшего в пыльной кладовке.
Но в тот раз никакой химии не было. Была картина. Вещь старая, нереставрированная и удивительно красивая. На плохоньком любительском подрамнике надпись «Портрет Яковлевой» и, может быть, дата — 1935 год, но относительно последнего я совсем не уверен. Просто не помню, хотя услужливое самовнушение неустанно нашептывает мне нечто подобное. И опять эти загадочные обозначения на оборотной стороне холста. Никакой подписи нет. Ни на лицевой поверхности полотна, ни на обороте.
Въедливый перекрестный допрос о происхождении вытащил наружу наиболее приближенный к усредненной ленинградской реальности рассказ в духе монохромного коммунального экзистенциализма поздних повестей Юрия Трифонова. Про анонимных соседей по даче, которые то ли сами являлись родственниками этой Яковлевой, то ли были коротко знакомы с ними. Традиционный сюжет о чердаке или антресолях, где люди хранили шедевр, опасаясь даже упоминания запретного имени Казимира Малевича. Правда немного обытовленный, причесанный и спущенный на землю. Картина, со слов продававшей ее женщины, была «не засвечена». Пришла, что называется, «с адреса», минуя многочисленных посредников, коллекционеров, «крутяг» и «бегунков», сохраняя тем самым весьма условную «девственность» в понимании художественного рынка. Безукоризненный и трогательный «интеллигентный» провенанс.
Полное, однако, несовпадение с первоначально услышанной мной версией о безродных покойниках, неизвестных художницах и магазине выморочного имущества. С учетом характера того места, где я впервые увидел портрет, тезис о «незасвеченности» и «невинности» не выдерживал никакой, даже самой мягкой, критики. Скорее, наоборот, вызывал в памяти некогда популярный, а ныне полностью развенчанный советский роман, где в одной из сцен цыгане продавали деду Щукарю лошадь, надувая и его, и ее в прямом и переносном смысле.