— А как же не учитывать механизмы сублимации и обостренное ощущение либидинозной катастрофы? Может быть, как раз наоборот? Только в этот период и только этот мастер мог написать такую глубокую вещь? Вспомните «Смерть Ивана Ильича». Для того, чтобы написать шедевр, не нужно высоких размышлений. Следует просто вовремя упасть с лестницы и толково умереть. Почему мы так охотно политизируем или психологизируем картину, но никогда ее не «физиологизируем»? Она же прежде всего телесна, материальна, и лишь потом люди усваивают ей свои «народные чаяния», как говорила Ахматова. Чем ближе человек к искусству или литературе, тем более он является монофизитом, фокусируясь исключительно на «духовном». О духовности этого «духовного» вежливо умолчим. А на самом деле, возможно, все обстоит совсем не так. Картина, в отличие от стихов и особенно музыки, всегда материальна. Это четыре дощечки (иногда больше), один квадратный метр тряпки, немного масла, красок и прочих расходных материалов. А все остальное — это человеческие воля, усилия и наши представления. Согласитесь, из уважения к азам методологии надо анализировать произведение искусства, распределяя физику и пневму в соотношениях хотя бы пятьдесят на пятьдесят.
— Но почему тогда никто и никогда об этом не слышал? Современники, ученики, семья должны были знать и помнить. Кто-нибудь да проговорился бы. Таинственная вещь — она взялась из ниоткуда. И, боюсь, уйдет в никуда. Я, если угодно, тоже не сегодня родился и провел в разговорах с людьми, близко знавшими Малевича, времени побольше, чем вы вообще размышляли на эту тему за всю вашу короткую и довольно безалаберную жизнь. Я говорю об Эндерах, прежде всего.
Она ведь держит в своих руках, украшенных перстнем — найдите мне кольцо хотя бы в одном портрете этого художника, — на ниточке не сумочку. Она держит сердце. Воплощение переменчивой судьбы, независимой от сухого рассудка. Может быть, даже взвешивает на каких-то незримых весах — «ты взвешен на весах и найден очень легким». Или играет им… Какая такая любовная драма в этот период жизни Малевича, у которого вся жизнь расписана учениками, родственниками и адептами, составившими фактически сгруппировавшуюся вокруг него секту? В хорошем и широком смысле слова, разумеется. Помните, как называлась статья в «Ленинградской правде», формально уничтожившая ГИНХУК? «Монастырь на госснабжении». И Пунин где-то пишет: «Супрематизм нельзя понять не войдя в секту». И это кольцо — на указательном пальце левой руки. Я навскидку не помню знаковую систему ношения колец, исключая обручальные, конечно. Но это ведь целый сигнальный кодекс. Система опознавательных знаков, по которой без слов и взглядов можно было дать знак посвященному. Оповестить об опасности, расположении, тревоге или неприязни. Понимаете, насколько мы обеднели, утратив эти навыки и языки?
— Ну да, не очень-то этот водевиль вяжется с нашим представлением о Малевиче. Может быть, она держит в руках не сердце, а простату? Предстательную железу. Увеличенную и гиперемированную притом. Вы уж извините, но при таких разговорах во мне всегда просыпается стихийный прозектор. Кстати, довольно часто в околомедицинском фольклоре используется эта шутливая аналогия. Сравнение сердца и простаты. А кольцо на указательном пальце, кажется, символ власти. Но точно не припомню. И странное сочетание мехового воротника и опушки на рукавах с супрематическими декоративными — иначе и не скажешь — элементами. Никакого глубинного смысла эти полоски иметь не могут. Мех, кольцо, золото головного убора — символы высокого статуса? Может быть, власти? Доминирования?
— Ну, это уже совсем вульгарно. Не надо при мне затрагивать некоторые темы и в особенности части тела. И даже гипотетически давать их в доверительное управление незнакомым дамам с кольцами всевластья.
— На мой вкус, дискурсы «художник и власть» или «художник и народ» значительно вульгарнее. Вроде надписей в общественной уборной. Розанов писал, что связь между полом (сейчас мы сказали бы «сексом») и Богом значительно прочнее и глубиннее, чем таковая между Богом и моралью. Хотя, понятно, что теперь все думают по-другому. А плоскость — художник и сома, художник и собственное тело… У нас это никто даже не артикулирует. Я иногда читаю предисловия к каталогам выставок. Удручающее чтиво, исполняемое по раз и навсегда утвержденному образцу. Но никто и никогда не пишет о соматике мастера. О его руках, ногах и спине. Только об идеологии. Спроси кого-нибудь об этом, ответят гортанным недоумевающим возгласом или промычат что-нибудь нечленораздельное. Да еще и обругают. В лучшем случае наиболее «продвинутые» что-то лепечут о «психологических аспектах». Но у русских и у евреев ведь явные проблемы с телесностью. И с формами ее воплощения в искусстве. Одни не имеют отвлеченного представления о потустороннем мире, полагают, что все проблемы можно решить физическими методами, и занимаются де-факто вивисекцией и членовредительством. Отрезают себе и другим что-нибудь важное, чтобы сотворить нового человека. Получается иногда Франкенштейн. Иногда Буратино или Голем. А в основном — Колобок. Весь советский опыт об этом. Или идея физически воскресить избранных покойников. Посмотрите внимательно на мавзолей. Большевики несомненно сохранили труп вождя в надежде воскресить его средствами науки. Тогда, начитавшись Федорова, многие питали иллюзии относительно вечной жизни, обеспеченной физическими методами. Без всякой метафизики и нравственного усовершенствования. А потом удивляются, что вокруг одни гомункулусы расхаживают. Скопчество как распространенное социальное явление могло появиться только в России.
А другие только что обрели телесность — мускулы, как писал Макс Нордау — и тоже все не слава богу. Столько веков запрета на изображение тела и лица дают, конечно, мощный эффект распрямившейся пружины в смысле повышенной творческой активности. Однако, увы, — из-за этого сплошные нарушения схемы тела и искажения перспективы. Кстати, про Колобка, — знаете, Ориген полагал, что мертвые должны воскреснуть в шарообразной форме. Он считал шар наиболее совершенной формой, как в дальнейшем Малевич — куб. Таким образом наши крестьяне все сплошь стихийные последователи Оригена. И Малевич им должен быть близок. И это единственное, что примиряет меня с окружающей действительностью.
— Давайте-ка оставим всю эту вульгарную физиологию на некоторое время, а то у меня от ваших рассуждений всегда начинает болеть что-нибудь шарообразное, тем более, что после третьей фразы вас вообще заносит куда-то не туда. И уж, если вам угодно продолжать размышление в таком экзотическом ключе, то почему, говоря о простате, вы совсем забываете о другом возможном и даже более вероятном толковании. Опирающемся на факты, а не на висящие в воздухе предположения. Знаете ли вы, как называется на нью-йоркском городском арго эта сумочка? Нет? Ну, попробуйте догадаться. Pussy Purse. И уж если она что-то и символизирует, кроме сердца, то это, конечно, вагина. Причем не только в Нью-Йорке. А, можно сказать, повсеместно в мире, рефлексирующем символы обыденности, а не слепо копирующем их из других культур. Понятно, что склонный к схематизации и обобщениям Фрейд видел эту символику в любой полости или углублении, начиная от ножен сабли и заканчивая железнодорожным туннелем, но и он в «Толковании сновидений», кажется, специально выделял женскую сумку, проводя прямую и косвенную ассоциативную связь с вагиной. Не помню, о чем у него шла речь конкретно, но эта корреляция умножается во сто крат, когда речь идет о лишенном прямого утилитарного значения ярком предмете, расположенном чуть ниже пояса. И хранящем в себе какую-то мелкую безделицу и одновременно нечто очень важное и судьбоносное. Могущее быть востребованным в любую минуту и в любой обстановке. Современный человек, неосмотрительно расколдовавший окружающий мир, лишился способности, присущей нашим — точнее, вашим — бабушкам и дедушкам понимать язык знаков и символов. Может быть, эту вещь писала лесбиянка? Или бисексуалка? И тогда ее амбивалентная символика читается довольно легко. Но где нам отыскать открытые сведения о тщательно укрытых альковных тайнах? Как правило, они спрятаны за семью печатями, лицемерно утаиваемы и обречены забвению. Кажется, в письмах Чайковского брату Модесту его уличные короткие знакомства с юношами зашифрованы как встречи с девицами. Все эти «Луизы» и «Полины» на поверку оказываются усатыми искателями приключений или просто «альфонсами».
Редко случается, что люди не скрывают своих тайных пристрастий и практик. Помните, вы меня водили к вашим знакомым смотреть какой-то супрематический фарфор?[39] Вот они-то в одну секунду считали бы этот контекст и символику и объяснили бы вам и нам все, что следует знать об этой картине. Уверяю вас, она полна знаков, обращенных к «грамотным» (тоже термин из этой среды), и ее вполне возможно понять и растолковать[40].
Слава богу, что она без муфты. Этот аксессуар еще сложнее ридикюля. Это и утроба, и вагина, и даже хранилище для револьвера. Образ террористки, вынимающей из муфты оружие, тоже крайне двусмысленный. Извлекающий из глубин сознания фигуру андрогина. Но у нас есть шляпка — символ подчинения и покорности — покрытая голова. И символ власти — ассоциация с короной. Тем более, что она написана кадмием, а желто-золотой цвет — это символический цвет верховной и сакральной власти. Это ведь не формальное противоречие, а вполне содержательное, выраженное в читаемых символах?
Кроме того… кроме того, ну не написал бы он так руки. Не то что не сумел бы. А может быть, и не сумел. Не бог весть какой был художник в ремесленном отношении, а в смысле маэстрии совсем никакой. Он ведь совсем другие задачи перед собой ставил. Он был мыслитель, философ. Он вообще не считал такого рода детали элементами живописи. Мало того, считал их противоречащими живописи. Такое бывает, когда талантливый ученик, отдавая должное великому учителю, начинает его перерастать в техническом отношении. Но не дотягивать идейно. А метафизику просто не понимать и даже