Иногда архивные кражи все же раскрываются, похищенные документы частично находятся, но к ответственности привлекаются в основном «шестерки». Так было в фантастическом по наглости систематическом ограблении ЦГИА в Петербурге, осуществленном Владимиром Файнбергом. Его подельник Зайцев получил одиннадцать лет колонии, милиционер Беспамятных, пускавший воров по ночам в архив, девять лет. Сам организатор, кстати уже отсидевший часть шестилетнего срока за кражу из того же хранилища, был отпущен под залог, составлявший менее десяти тысяч долларов, и спокойно уехал в Израиль. Сумма ущерба от его кипучей деятельности составляла двадцать четыре миллиона долларов. О чем думал председатель Дзержинского суда Геннадий Стуликов, отпускавший вора на свободу, история умалчивает. О перипетиях этого дела можно узнать из обширной статьи в «Википедии», а конкретно о мотивации судебных решений по мере пресечения — из публикациии в «Коммерсанте»[96].
Повторное требование на выдачу архивных дел из Фонда Марии Джагуповой в ЦГАЛИ. В розыске числятся «Список работ» художницы (Д. 192) и конспекты лекций Казимира Малевича (Д. 165)
Из 2400 рисунков Якова Чернихова, похищенных из РГАЛИ, удалось вернуть около половины. Виновных не нашли, хотя было прекрасно известно, по каким путям, от кого к кому передвигались похищенные листы. Кто их продавал и кто платил за них деньги. Что позволено Юпитеру, то, как известно, не позволено быку.
Кое-какую информацию принес фонд ЛОСХа, который я решил обследовать, отчаявшись найти еще что-либо полезное в фонде Джагуповой. Без подробного списка работ это были разрозненные сведения о художнике без картин. Надо было во что бы то ни стало найти следы ее исчезнувших произведений.
Фонд Р-78 общественной организации «Санкт-Петербургский союз художников» Союза художников России (Санкт-Петербург, 1932 — по наст. вр.) огромный. В нем сосредоточены материалы о деятельности этой организации с 1932 года по настоящее время. Предварительно я наведался в сам Союз художников, расположенный в историческом здании Императорского общества поощрения художеств на Большой Морской улице (там, кстати, училась Джагупова). Однако из-за царящего в этой организации тотального беспорядка — Министерство юстиции обратилось в суд с иском о принудительном закрытии Петербургского отделения Союза художников по причине многочисленных нарушений закона — никакого толка добиться не смог. Сотрудники виртуозно футболили меня из кабинета в кабинет, принимали за секретного агента непонятно какой специальной службы или предлагали возглавить несуществующий отдел частного коллекционирования, долженствующий обозначить дух грядущих перемен. Услышав вопросы относительно событий сорокалетней давности, они немного смягчались, памятуя о сроках давности, ностальгически улыбались, вспоминая нечто удалое, но саму суть проблемы игнорировали, как абсолютно неуместную. Им явно было не до того.
Тем не менее я нашел в описях персональных материалов коротенькое — всего 19 листов — пожелтевшее личное дело Марии Марковны Джагуповой[97].
Прекрасное «нездешнее» лицо на фотографии паспортного размера «с уголком». Членский билет с констатацией даты смерти. Иссушающая подробность анкет сталинского времени, где — с учетом известных нам сейчас обстоятельств — некоторым дерзким вызовом смотрятся собственноручные «показания» — «с 1930-го года состояла в экспериментальной группе художника Казимира Малевича». В этой части официальные документы Союза художников не совсем совпадают с данными из черновика ответов Джагуповой на вопросы для словаря «Художники народов СССР». Напомню, что в них она указывает конец 1928 года как приблизительную дату включения в работу «экспериментальной группы Малевича».
Фотография Марии Джагуповой.
1946 год
Членский билет Союза Художников СССР Марии Джагуповой
Комната 27 квадратных метров в коммунальной квартире на последнем этаже. Выше только чердак и небо. Лифта нет. О мастерской не заходит даже и речи. Две военных медали — «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд» — и одна «всеобщая» ленинградская награда — юбилейная медаль «В память 250-летия Ленинграда». Эвакуация в город Молотов (девичья фамилия Пермь), реестр всевозможных коллективных выставок, перечисление отдельных, должно быть, наиболее «кошерных» работ. Но никакого упоминания о Елизавете Яковлевой. Обычная российско-советская биография давно умершей неприкаянной женщины. Большие надежды, горькая одинокая жизнь, типовой конец.
Совершенно очевидно было, что поиски следует поскорее заканчивать, все материалы сложить в отдельную папку, каковую закинуть на чердак до полной и окончательной естественной утилизации.
Для очистки совести я все же решил еще раз прошерстить все описи архивного фонда ЛОСХа. От тетради к тетради, страница за страницей. Вдруг я что-то пропустил, не заметил какую-то важную деталь, ключевое заветное слово. Дело было уже не во мне, а в осязаемо присутствующем в моем сознании, не отпускающем ни на минуту чувстве своеобразного долга по отношению к этим совершенно мне чужим, много лет назад ушедшим женщинам. Мне приходилось встречать зависимость подобного рода у старых одиноких музейщиц, влюблявшихся в своих — давно умерших — подопечных. Или у учительниц, которых угораздило воспитывать в юные годы видных политиков или знаменитостей. Несмотря на одиозную репутацию их повзрослевших учеников, они по-прежнему несут за них своеобразную моральную ответственность, оправдывают совершенные безобразия и преступления, но при этом рассчитывают на взаимность. До конца своих дней они предполагают греться в лучах их славы, стирать пыль с залысин гипсовых бюстов «на родине героя» и делить ответственность за все. Этот симбиоз невозможно разрушить или дискредитировать. Да и стоит ли пытаться? Многим людям, глубоко уходящим в предмет своего исследования, знаком этот невинный духовный вампиризм.
Вот и у меня, похоже, начало формироваться что-то подобное в отношении Джагуповой и Яковлевой. Нафантазировал я себе, безусловно, сверх всякой меры, о чем, впрочем, нимало не жалею. Завышенные ожидания всегда выступают в роли мощного энергетического источника. Без аффективного горючего двигатель «человеческой машины» не работает. По словам Канта, душа, полная чувств, — «это высшее из возможных совершенств». Действительность все равно оказалась ярче всех фантазий.
Тем больше хотелось вернуться к реальности и оказаться на твердой земле. Или окунуться с головой в теплое соленое море и забыть обо всем, что осталось на берегу.
Слезящиеся глаза, второй час ночи, тридцать пятая чашка чая, шестой или седьмой виски без даже робкого намека на содовую.
В не раз уже просмотренной четвертой описи 78 фонда на меня смотрело дело 1002 под названием «Список произведений художницы Джагуповой М. М.». На пяти листах. То ли я не заметил этот материал раньше, то ли зажмуривал от усталости глаза, автоматически одновременно кликая мышкой. Или он сам намеренно прятался в тень, кокетливо испытывая на прочность мое упорство. Во всяком случае, судьба повелительно указывала мне искать все дальше и дальше.
Заказав вожделенный список, я все дни, остававшиеся до момента посещения архива, находился в состоянии понятного возбуждения и даже некоторой горячки, которую коллеги в XIX веке вполне могли бы назвать мозговой. Знай я, какой ужасный афронт ожидает меня после знакомства с документами Союза художников, предпринял бы какие-нибудь меры медицинского или алкогольно-профилактического характера. Или просто волевым усилием отложил работу с ними на некоторое время, дав надеждам и планам срок перегореть и улечься в приемлемые рамки. Такие состояния являются плодородной почвой для формирования ложных гипотез и скоропалительных выводов. Внутренне я без всяких документов уверенно предполагал… нет, уже доподлинно знал, как происходило дело. После смерти Джагуповой картины передали в ЛОСХ, а оттуда их или попросту украли или, соблюдая формальности, продали каким-нибудь ушлым жуликам, изменившим авторство ученицы Малевича на самого великого авангардиста.
Слухи о продажах картин из хранилища ЛОСХа ходили по городу давно и упорно. Начиная с первого приступа «горбимании» и возникновения нездорового интереса ко всему русско-советскому, выразившемуся в триумфальных торгах лондонских аукционов 1989 года и выездной сессии Sotheby’s в Москве, где за сумасшедшие по тем временам деньги был продан Гриша Брускин со своими гипсовыми истуканами, на западных площадках стали появляться лосховские вещи. Иногда они меняли авторство, а в качестве провенансного источника указывался не Петербург, а Берлин или Париж. Это могло соответствовать действительности, потому что основные каналы вывоза — причем легального по форме — проходили именно через Францию и Германию. Полудилеры, полуконтрабандисты, полугалеристы Басмаджан (он все же был крупным коллекционером), Варшакова, Балакирева и другие вывозили картины вагонами и грузовиками. Зачастую за эти работы они или ничего не платили законным владельцам, ссылаясь на «усушку-утруску» на границе и прочие форс-мажорные обстоятельства, или расплачивались сущими копейками много лет спустя. Больших успехов эта деятельность не принесла никому. Басмаджан вообще бесследно исчез. Говорят, что его чуть ли не сожгли в какой-то муфельной печке[98].
Наталья Балакирева, которую я прекрасно знал, умерла от героиновой передозировки, балансируя между бандитами и тюрьмой. Первым она была должна «по гроб жизни» за их душное покровительство, а вторая гостеприимно открывала перед ней свои широкие двери.
Варшакова попала под суд во Франции. Чем он закончился, мне неизвестно. Вряд ли ей выписали премию или наградили орденом Почетного легиона. До сих пор часть вывезенных произведений периодически всплывает на том или ином аукционе, чтобы опять уйти на дно на долгие годы. Хотя количество вывезенного материала впечатляет. Очевидец писал: «На подпарижской даче Натальи Варшаковой, открывшей бешеную торговлю „счастьем“ и „славянским шармом“ сразу после таинственного исчезновения Басмаджана в глубокой России, полиция обнаружила 4000 картинок, измалеванных красками Подольского промкомбината!