Я только теперь уже понимаю, что могло быть множество причин, по которым исследуемый портрет не попал в письмо Угарова. Отсутствие информации о его наличии, антиформалистские установки двух искусствоведов, принимавших участие в описи имущества Джагуповой, простая халатность или воля Провидения. Я лично, памятуя об обещанном поэтом Божьем суде над наперсниками разврата, склоняюсь к последнему варианту объяснения.
Если бы картина оказалась в ЛОСХе, то мое расследование было бы невозможным. Она бы просто исчезла, не оставив следов. Если бы картина попала в один из музеев, то в моем расследовании не было бы никакой нужды. Она мирно спала бы в тишине запасников.
Работа прошла по тому единственному, узкому и извилистому пути, миновав бесчисленные ловушки и бездонные пропасти, на котором на нее были нанесены. Впрочем, не будем забегать вперед, а последуем дальше. До конца еще ох как далеко.
Сразу два обстоятельства между тем открывали неширокую, но соблазнительную дверь в бесконечные пространства увлекательной бытовой конспирологии. На первое место, разумеется, претендовал приключенческий сюжет с похищенным списком работ (Д. 192), составленным самой Джагуповой. Буйная фантазия рисовала подмены списков, сговор с продажным нотариусом, ночной взлом дверей, трель милицейского свистка и прочие сцены из малобюджетного детективного кинофильма.
А вдруг там было несколько безусловных супрематических и крестьянских Малевичей?! А, допустим, Джагупова, чтобы спасти от уничтожения беспредметные картины учителя, записала их своими пейзажами?! И теперь я, как Ипполит Матвеевич Воробьянинов или, скорее, отец Федор, буду обречен до конца своих дней гоняться по всему миру за ее холстами и безжалостно смывать их в поисках какого-нибудь квадрата или круга. Вот достойнейшее завершение жизненного пути и хороший сюжет для сериала.
Список этих смелых мечтаний и предположений можно было продолжать до бесконечности, особенно с учетом перспективы продажи начинающему сценаристу или какому-нибудь Буратино, желающему повыгоднее вложить свои несметные капиталы. Но я не пошел в ту сторону и даже не оглянулся в ответ на отчаянные иллюзорно-галлюцинаторные призывы, так что забудем авантюрно-криминальное направление розыска навсегда. Хотя, возможно, у нас еще появится возможность приблизиться к нему с другой стороны. Кто знает…
На второе место, таким образом, выдвигался вполне реалистический бытовой вариант объяснения путаницы с портретом, уводящий, однако, в тоскливое советское бюрократическое никуда. Связан он был с позицией номер 6 в списке ЛОСХа, официально именовавшейся «Женщина с сумочкой». На первый взгляд, эта картина номинально соответствовала описанию портрета Яковлевой, но с толку сбивал размер. «Женщина с сумочкой» далеко превосходила все модельные стандарты и, хотя по вертикали была, в общем-то, одного роста с предметом моего исследования, но горизонталь путала все карты. Даже если речь шла об ошибке измерения, то все равно вылезать со своими сомнениями, имея такую убийственную разницу, было невозможно. Точнее, возможно, но для этого требовалось перелопатить неизвестно где хранящиеся бумаги людей, измерявших картины сразу после смерти художницы. Прошло более сорока лет. Уже и в живых-то почти никого не осталось, кто помнил бы Марию Джагупову, а я хочу найти выдуманный, точнее «изобретенный» мной документ, способный доказать предполагаемую ошибку в измерении какой-то никому, кроме меня, не нужной картины. К тому же находящейся где-то в Голландии. Возможно, находящейся где-то в Голландии. А возможно, существующей только в моем болезненном воображении.
Ситуация настойчиво толкала меня на знакомый многим исследователям путь подгонки фактов под умозрительную или, скажем прямо, фантастическую концепцию. Отсюда было недалеко до прямой фальсификации или безумия. Первого я не опасался, сызмальства вымуштрованный суровыми учителями в верности методологической дисциплине, а вот второе…
Со времени смерти Джагуповой и нотариальных действий в ее квартире минуло почти полвека. Я немедленно представил себя в элегантном темном костюме лежащим в красивом полированном гробу с бронзированными латунными ручками. Потом отсчитал от этого момента сорок три года вперед и увидел несчастного человека будущего, вознамерившегося разобраться в моих хаотических бумагах, исписанных нечитаемой скорописью. Трудно представить себе участь тяжелее. Я сам сейчас не смог бы сделать этого даже под страхом смертной казни.
Описания сложно выстроенного, глубоко эшелонированного и причудливо систематизированного параноидального бреда то и дело возникали в моем воображении. Впрочем, в описываемом случае хватило бы просто доминирующей или сверхценной идеи, чтобы превратить в ад как собственную жизнь, так и существование близких людей. А значит, обо всем этом следовало просто забыть, как о страшном сне. Элементарно выкинуть все, связанное с загадочным портретом, из головы, вытащить мешающий ходить камешек из ботинка и начать жить дальше. Итак, полгода — даже больше — с того момента, как я увидел картинку на московской выставке, обе дамы — Джагупова и Яковлева — не давали мне и одного дня покоя и пару раз даже снились в удушливом и безвыходном черно-белом кошмаре в стиле скандинавского film noire. И все же я настолько сжился со всеми этими людьми, вчитался в письма их родных и друзей, знал суммы остатков на сберегательных книжках и размеры обуви, что вот так просто все бросать и уходить было нехорошо. Неправильно. Совершенно невозможно. Сюжет требовал логического завершения, а не летаргического сна или болезненного обрыва.
Я решил еще походить в ЦГАЛИ, чтобы почитать документы из фонда ЛОСХа. Вдруг там обнаружится какой-нибудь не замеченный мной ранее акт приемки картин, удостоверяющий ошибку в размерах. Или иная бумага, способная перевернуть ситуацию с ног на голову. Например, финансовый документ, подтверждающий продажу картин «на сторону». В любом случае просто так сдаваться обстоятельствам полностью противоречило моему характеру и намерениям. Устраивало лишь мягкое, продуманное отступление на заранее подготовленные позиции. С сохранением погон, знамен, полковых реликвий и личного оружия.
Кипы бумаг Союза художников начала девяностых годов навевали зеленую тоску. Несброшюрованные кирпичи в 200–300 страниц, полные резолюций по поводу преодоления последствий застоя, стагнации и аллилуйщины и прочей позднесоветской лабуды. Последние фырканья прогорающей идеологической горелки и неумолимо наползающий дикий рынок. Точнее, крикливый базар. Свары из-за дележки мастерских, воровства и кумовства. Слезные просьбы о выделении материальной помощи в размерах 5000 рублей. Бесконечные ходатайства о разрешении вывоза картин за рубеж. Сто резолюций правления о выделении денег на ремонт главного сокровища творческого союза — автомобиля «Тойота». Муть несусветная и никакого просвета. Глотком свежего воздуха смотрелось обращение Председателя правления ЛОСХа Е. Д. Мальцева к начальнику Управления КГБ по Санкт-Петербургу и области С. В. Степашину с просьбой «предоставить список бывших сотрудников из числа членов ЛОСХ и ЛОХФ, исполнявших свои обязанности в качестве осведомителей на протяжении предыдущих лет». Любопытно, какой ответ он получил? Скорее всего, ответа не было.
Или возмущенное послание того же Мальцева, адресованное премьер-министру Е. Т. Гайдару, с требованием отмены 600-процентной вывозной пошлины на произведения современных художников. Цифра и впрямь выглядит анекдотически. Апеллировал Мальцев при этом не к духовным скрепам, а «ко всем цивилизованным странам мира», и угрожал тем, что «художникам впору выйти с шапкой на Невский проспект или искать криминальные пути реализации произведений, чтобы кормить свои семьи». Пошлину быстро отменили, побираться, кажется, никто не пошел, а вот с криминальными путями, как теперь принято говорить, все сложно.
Сразу оговорюсь, что это изначально было неправильным направлением поиска, и больше не будем об этом. Скорее всего, картины Джагуповой, попавшие в ЛОСХ (де-юре в Худфонд), как и множество других произведений, складированных под крышей здания на Большой Морской, были распроданы в начале девяностых годов, а может быть, и позже. Нужны были деньги для затыкания гигантских дыр в бюджете, выплаты жалования голодным сотрудникам и на прочие расходы. Эта тема интересная и перспективная, но она уводит нас далеко в сторону от предмета розыска. Кроме того, я не нашел официальных документов, санкционировавших такого рода продажи, так что пока эти суждения остаются на уровне слухов и предположений. Если подобные бумаги где-то существуют, то можно попытаться доказательно установить генезис нескольких сотен не совсем понятных работ очень значительных ленинградских мастеров, появлявшихся некогда на внутреннем и международном рынке.
И поразиться причудам и скачкам ценообразования при продаже из ЛОСХа (Худфонда) и в случае дальнейшей реализации на лондонских или континентальных аукционах. Впрочем, это точно не моя задача и не мое дело. Хотя основания для размышлений есть. В том числе и документальные.
Если же картины, поступившие в ЛОСХ, были попросту украдены, то для возбуждения дела необходимо заявление потерпевшего, каковым в данном случае является сам ЛОСХ. Вряд ли эта почтенная организация будет писать заявление в полицию на саму себя и своих сотрудников, к тому же давно перебравшихся в мир иной.
Перечитав строки про ЛОСХ, я понял, что невольно упростил и «спрямил» ситуацию. Передать картины Джагуповой в ЛОСХ просил Б. С. Угаров — председатель правления этой организации. А, как я выяснил позднее, поступили произведения в формальное владение Ленинградского отделения художественного фонда РСФСР. Разбираться в хитросплетениях отношений между этими двумя монстрами или, точнее, сплетшимися змеями, головами двухглавого орла или сиамскими близнецами, я не стал. Тем более, что Худфонд давно «почил в бозе», а члены Союза художников, с которыми я беседовал, сами не могли понять, куда же делись живописные коллекции, принадлежавшие покойному Худфонду.