А в центре, накрепко прошитые суровой ниткой, — вот где заканчивается она, нить Ариадны из клубка, которым забавлялся кот Басмановых, временно гостивший у Джагуповой — абсолютно свободно и бесцензурно, наплевав на все защиты личных интересов — а что нам, собственно говоря, скрывать? — лежали почти сто листов увлекательного делопроизводства, посвященного наследству замечательного ленинградского художника Марии Марковны Джагуповой.
Я был первым, кто запросил эти материалы за все время их существования. И опять же, Провидение расположило людей и предметы в той единственно возможной конфигурации, когда законы о защите личных данных перестали действовать в отношении покойной Джагуповой. Ее имущество и творческое наследие стали государственной собственностью, а государственный Левиафан воплощает в себе все, за исключением человеческой личности.
Запросы, отношения, входящие — исходящие… Не всякому понятная и приятная куртуазная поэзия отечественной бюрократии, от чтения которой я получал в тот момент ни с чем не сравнимое наслаждение. Никакие стихи или изысканная проза не смогли бы в тех обстоятельствах заменить для меня благоуханный канцелярит нотариального документа. Но основную часть корпуса бумаг составляли разнообразные списки. И среди них главный, основной, долгожданный, первичный, дорогой и единственный: нотариальная опись имущества, хранившегося в опечатанной комнате коммунальной квартиры номер 29 дома номер 3 по Канонерской улице.
Минуты две-три я помедлил листать эти как будто ослепшие от времени страницы. Все же для тотального уничтожения idee fixe потребно некоторое время. Резкие движения в таком вопросе неуместны и могут привести к каким-нибудь нежелательным кармическим последствиям. Я наступал на эти грабли не один раз. Кроме того, теперь было совершенно ясно, что здесь и сейчас мои поиски по большому счету заканчиваются. А я уже привык к существованию в роли промежуточной — между сосредоточенной ищейкой, уткнувшейся носом в землю, и посторонним зевакой-наблюдателем, сидящим на высоком виртуальном заборе. Ведь лично у меня, кроме эмоциональной вовлеченности и праздного любопытства, не было никакого практического интереса распутывать все эти дела давно минувших дней. Одновременно я прекрасно сознавал, что ни одному человеку на земле я не принесу радости своими открытиями, если они действительно состоятся. Мало того, я отдавал себе полный отчет, какими страшными проклятиями покроют меня все участники и соучастники перемещений и продаж злополучного портрета. Мне было трудно даже представить себе те ярость и разочарование, которые неминуемо обрушились бы на голову незадачливого владельца, узнай он о своем горе-злосчастии.
А полная обойма крупнейших мировых специалистов, как мыши, десятилетия питавшихся отходами творчества Малевича? Проложившие в нем свои ходы-выходы, наладившие неформальные связи и создавшие свой собственный мышиный язык. А список ведущих музеев с их гигантскими юридическими службами, от которых темнеет в глазах и хочется немедленно написать явку с повинной безразлично в каком преступлении? А море газетных и журнальных статей самого что ни на есть комплементарного свойства? Как по отношению к картине, так и к кураторам выставок, принимавших холст в свое закрытое для посторонних «высшее общество». Если робкое обвинение искусствоведа в продаже подделки картины Григорьева было квалифицировано как «плевок в физиономию отечественной интеллигенции» (по выражению М. Б. Пиотровского), то в случае со «сменкой» Джагуповой на Малевича одним плевком явно не отделаешься. Можно гарантированно получить по упрямой голове в прямом и переносном смысле.
Единственное, что искупало все мои усилия, переживания и потраченное время, были судьбы самой Джагуповой и ее подруги Яковлевой. Кто-то может со мной не согласиться, но, на мой взгляд, только ради этого стоило немного потрудиться и даже ввязаться в самую жестокую драку. Их-то, «униженных и оскорбленных», некому было защитить, кроме меня.
Вдобавок, помимо расплывчатых и сентиментальных моральных рефлексий, я отчетливо понимал, что никто на всем белом свете, за исключением меня самого, не был способен довести распутывание клубка небылиц, намотавшихся вокруг портрета Яковлевой начиная с середины тридцатых годов до логического конца в 2018 году. А это, пусть и громко сказано, все же имело некоторое гуманитарное значение. Хотя как минимум несколько человек были в курсе почти всех метаморфоз, случившихся с картиной, никто из них по разным причинам не хотел выяснять все двусмысленные обстоятельства, дышать архивной пылью, писать письма за границу и вообще «выкапывать силовой кабель в неположенном месте». При этом никто из них не был осведомлен о подробном содержании всей истории от начала до конца. Каждый владел своим «участком» нарратива, лишь приблизительно догадываясь о том, что происходило на соседней «дистанции». Весь путь от начала до еще неизвестного на тот момент финала постепенно целиком и полностью оказался под моим властным управлением в результате моих и только моих архивных изысканий.
Я, может быть, согласился бы с их обывательской позицией не ворошить прошлое, иди речь о каком-то другом имени. Но помимо личных отношений двух всеми позабытых женщин оставался еще один заинтересованный человек — Казимир Северинович Малевич, который также, несомненно, ушел бы в долготу лет и веков, обремененный чужим произведением в послужном списке. Все же это настолько крупная стиле-, формо- и смыслообразующая фигура, что не хотелось портить столь явной несуразицей и его биографию.
Шайка сентиментальных женских писательниц во всеоружии готовых романтических шаблонов о неразделенной тайной любви больного мастера к загадочной незнакомке уже готова была выползти из-за угла, расточая лицемерные сладкие улыбочки, чтобы начать свою вредоносную деятельность. Симпатичная девушка-искусствовед, на которой я решил протестировать свои опасения, на вопрос о том, что она думает об этом портрете, особо не раздумывая, ответила, мечтательно закатив глаза, про невыразимые личные отношения между умирающим художником и прекрасной моделью. В общем, прихлопнуть их следовало одним махом, как и всех прочих золотистых навозных мух.
Однако все вышеописанное могло произойти только в одном-единственном случае, представлявшемся очевидным пока только мне. Если бы я безусловно, математически, на уровне абсолютно достоверного документа доказал, что портрет написан Джагуповой. Задача совсем не выглядела простой, хотя полгода тому назад я мечтал найти в ЦГАЛИ просто список ее работ с хотя бы приблизительно совпадающими размерами. Или видел во сне страдающую слоновой болезнью «Женщину с сумочкой» с талией в 142 сантиметра, волшебным образом превращающуюся в модель с почти идеальной фигурой — 82 на 64 сантиметра.
А теперь меня устраивал только инвентарный номер в архивных документах, совпадающий с таковым на спинке картины, хранящейся в сумрачном и бессрочном голландском заточении. С точными размерами и названием, зафиксированными более сорока лет тому назад неподкупным и строгим советским нотариусом. А кому и зачем было его подкупать в то время?
Аппетит приходит во время еды. Главное, не отравиться. Окружающая нас атмосфера многими описывается как невообразимо токсичная. Головокружение от успехов никого еще не доводило до добра. Набрав в легкие побольше воздуха, я зажмурился и прыгнул в черную холодную воду.
Глава 5Летальный исход
Сейчас, кажется, в среде людей, интересующихся всевозможными культурологическими материями, преобладает представление о культуре как о чем-то изначально присущем, имманентном определенному обществу. Самосоздающимся в соответствии с механизмами, описанными Рут Бенедикт в книге «Модели культуры». Один «этос» может полностью или частично не совпадать с другим «этосом». «Что русскому здорово, то немцу смерть». И наоборот. Например, индейцы амазонского племени бороро считают себя большими красными попугаями арара. А их соседи из племени трумаи, даром что живут неподалеку, напротив, описывают свой статус как принадлежность к водным рептилиям. И ничего с этим не поделаешь. Все давно и жестко предопределено. Не свободный человек является хозяином своей судьбы, а, как пишет Светлана Лурье в предисловии к книге Бенедикт, «социальное и культурное окружение фактически лепит из личности все, что ей угодно, личность становится как бы частью культуры». Лишается тем самым субъектности и богоподобия, свободы воли и личной ответственности.
Впрочем, этнонимы или именования социумов можно перетасовывать по собственному усмотрению и произволу, не наступая, по возможности, на мозоль политкорректности, чтобы не нервировать стоящую на страже — чуть не написал «на стреме» — прогрессивную общественность или политическую полицию, что, в общем-то, одно и то же. Это создает возможности создания множества ни к чему не обязывающих вербальных конструкций, дающих средства к существованию бесчисленных гуманитариев, культурологов и просто жуликов.
Нотариус Галина Юрова, техник-смотритель Тамара Кабанова, понятая Василиса Горбатюк, старший инженер Главного управления культуры Тамара Болознева, консультанты по пропаганде ЛОСХ Елена Клочкова и Александра Цветова 18 мая 1976 года (на самом деле их работа продолжалась несколько дней, вплоть до 31 мая) словом и делом доказали, что они придерживаются более традиционных взглядов на культуру. Они не атомизировали ее на отдельные «этосы», не вели пустые дискуссии, а рассматривали как нечто самоценное, однородное и, что особенно важно, противостоящее не соседям по евразийской равнине, а природному хаосу и дикому варварству. Взгляд совсем непопулярный в наше экологически-ориентированное время.
Они сняли печати и подробно измерили, описали и справедливо оценили, сообразуясь со своими представлениями, все, что находилось в комнате. От стоптанных румынок и вытертого жакета до картин, каковых оказалось более 200. Выморочное имущество было оценено в десять тысяч двести семьдесят один рубль шестьдесят копеек. Я привожу эти, казалось бы, ничего не говорящие современнику цифры, потому что очень скоро они сыграют свою роль в последующих удивительных событиях.