Я сам, будучи совсем молодым человеком, странствуя по солнечной стороне Невского проспекта и слогом Марлинского беседуя с приятелями, заходил в этот магазин просто поглазеть по сторонам. Денег у меня не было, как и стен, требовавших украшения картинами, но любопытства было не занимать. Помню воочию или со слов конфидентов гигантский варварски яркий диптих Аристарха Лентулова под названием «Голгофа» — в магазине, «страха ради иудейска», он именовался немного иначе. Занимавший половину галерки и постоянно терявший в цене, он безусловно доминировал среди худосочных и бледных живописных собратий до того момента, когда его милостиво не соизволил купить за сущую финансовую безделицу некто Розенфельд. Не следует его путать с родным братом Беллы Шагал Яковом Самойловичем Розенфельдом, также не чуждым прикосновению к прекрасному. Это был какой-то другой, никому неведомый и таинственный Розенфельд, владевший, как видно, тайнами предсказания будущего.
Не так давно я видел эту картину Лентулова в Москве. Стоила она около пяти миллионов североамериканских долларов, и, кажется, от прилипчивых интересантов не было никакого отбоя. Занимательно было наблюдать, на фоне такого пренебрежения потрясающим «бубнововалетским» Лентуловым, как, со скоростью утилизации в голодный год горячих пирожков с дохлой кошатиной, расхватывалась всякая так называемая «русская школа», не имевшая как тогда, так и сейчас никакого художественного значения, кроме ура-патриотического. Все же безоглядная любовь к родине и настоящее искусство не всегда совпадают в реальных пространствах. Только в «умышленных» и вымышленных.
Продолжим, однако, про Джагупову. После того, как музеи, ЛОСХ и архив забрали то, что им было нужно для полного счастья, пришла очередь самого государства, уважившего народную интеллигенцию, заявить о своих неотъемлемых правах.
Хмурым октябрьским утром 8 октября 1976 года (в реальности процедура заняла несколько октябрьских дней — восьмое и двенадцатое октября) старший экономист В. М. Соловьева, зав. складом номер 2 Корзунова З. В. и товаровед Иванова А. М. составили «Акт описи и оценки имущества номер 24, принадлежавшего Джагуповой М. М.». Этот последний документ, подводивший окончательный итог взаимоотношениям художника и государства, человека и общества, важен для нас не меньше, чем первичная нотариальная опись. А для моего расследования даже значительно больше. Тем паче, что при его составлении присутствовала все та же искусствовед Е. А. Клочкова, консультант по пропаганде ЛОСХа, которая, собственно говоря, и производила окончательную материальную оценку.
Воодушевленный активным долголетием нотариуса Галины Юровой, я попытался найти следы этой Клочковой в обитаемой части вселенной. Вдруг она еще жива и может, как непосредственный участник событий, рассказать что-нибудь интересное и поучительное. Увы, и она давно покинула этот скучный мир живых, что сухо констатирует сайт ЛОСХа — Клочкова Елена Александровна (19.09.1921-08.06.1996). Такая же судьба постигла и другого искусствоведа — Александру Владимировну Цветову (31.07.192111.12.1984), принимавшую участие в составлении нотариальной описи.
А жаль, ведь мне так не хватает свежей «человечинки» реальных свидетелей и их сбивчивых объяснений случившейся удивительной метаморфозы. Как униженная, мнительная золушка из выморочного имущества коломенской старушки — Джагупова жила в петербургском районе Коломна, который и сейчас лежит на отшибе всех больших путей и дорог (даже метрополитена там нет) — оказалась звездой в Париже и Лондоне. Ударилась ли она оземь, вошла ли в пылающий костер, бросилась ли в кипящую воду, чтобы обернуться прекрасной принцессой? Или совершила все три действия сразу? А может быть, ее просто поцеловал некто вроде Мефистофеля — простой русский черт, нанеся при этом незаметно на спину черную метку с супрематическим квадратом? Не знаю.
Причем меня занимает не столько фактическая сторона дела — она совершенно прозрачна, хотя и удивительна, — сколько психологическая мотивация людей, изучавших историю искусств в Ленинградском университете имени А. А. Жданова или Академии художеств. Ежедневно, на протяжении всей жизни имевших дело с картинами, выставками и художниками. Закаленных бойцов идеологического фронта, собаку съевших в дискуссиях о живописи, рисунке и композиции. Воевавших не на жизнь, а на смерть с формалистами и абстракционистами всех мастей. Стойких разоблачителей вражеских диверсий и провокаций на ниве искусства. Что это? Личное эмоциональное выгорание, постепенная замыленность зрения или изначальный «свиной глаз», очень часто присущий «профессионалам от искусства»? Иначе они не производили бы в товарных количествах столько безвкусицы и художественной тухлятины.
Или социально-политическая установка по борьбе с формализмом, подхваченная ими от небесного патрона их университета товарища Жданова, плавно спланировала на уровень коллективного бессознательного и закрепилась там навечно? Думаю, второе верно.
И компетентный очевидец в своем дневнике дает предельно жесткий ответ на мои вопросы: «Даже тетки из райкома партии не так страшны, как лосховские. Те, лосховские, имели соответствующее образование — и уже потому стояли твердо»[113]. Я сам множество раз сталкивался с аналогичными поворотами судьбы, когда весьма продвинутые и все понимающие современники, что называется, «в упор» не видели своего счастья. Ну ладно счастья — это разговор особый и трудно формализуемый — банального материального благополучия, на которое они были «заточены» самой природой своих профессиональных занятий.
Лет двадцать тому назад мои добрые знакомые попросили помочь им в продаже гигантской живописной работы Ильи Машкова «Натурщицы в мастерской». Картина эта была довольно знаменитой среди людей, интересующихся искусством начала ХХ века. Впервые она появлялась на выставке общества «Бубновый валет» в 1916 году, а потом несколько раз каталась по заграницам с экспозициями Фонда культуры в бытность его главой Дмитрия Сергеевича Лихачева. Воспроизводилась во всех каталогах, монографиях и, кажется, даже на рекламных афишах, привлекая всеобщее внимание своей грубоватой «нативной» эротикой и немудреной символикой. Она безусловно вступала в противоречие с типовыми фантазиями постсоветского человека, раздираемого манией величия и чувством собственной неполноценности. Казалось бы, этот ценностный конфликт должен был обеспечить невообразимые финансовые перспективы. Но не тут-то было.
К моему удивлению, никто эту картину долгое время не покупал даже за сравнительно небольшие деньги. Придирчиво рассматривавшие ее потенциальные покупатели — люди состоятельные и оборотистые — брезгливо морщились и говорили, что натурщицы «уж очень некрасивые» или похожи на каких-то бывших родственников, которых хотелось бы видеть не в обнаженном виде на стене гостиной, а в гробу. Что размер великоват и картина не влезает в машину (это было сущей правдой), и несли прочую подобную ахинею.
Илья Машков. Натурщицы в мастерской, холст/масло, 1916 год.
Источник фотографии https://artchive.ru/artists/1216~Il’ja_Ivanovich Mashkov/works/370670~Naturschitsy_v_masterskoj
Полгода или год она занимала половину моей квартиры, вызывая противоречивые эмоции у гостей, но в конце концов с большим трудом нашла себе постоянного владельца за какую-то сравнительно невеликую сумму[114].
Прошло несколько лет, и цена в пять-семь миллионов долларов за эту работу уже никак не выглядела бы преувеличением ее реальной стоимости. Скорее наоборот. Какой небесный «худсовет» определяет такие причудливые перемены в калькуляциях?! Где подводят этот жестокий «гамбургский счет»?
Хотя, с другой стороны, все мы знаем не менее впечатляющие примеры катастрофических падений цен на предметы, совсем недавно будоражившие и без того воспаленное воображение. Говорят, что какой-то японский мизантроп даже завещал похоронить себя вместе с купленным за бесконечные миллионы долларов Ван Гогом. И, кажется, не совсем настоящим при этом. Тонкое, но весьма извращенное, на мой вкус, желание даже на том свете оказаться с дорогущим фуфлом под мышкой. А может быть, это был его единственный добрый поступок за все время земного существования? Убрать хотя бы одну фальшивку из публичного оборота. В таком случае это было весьма похвальным распоряжением душеприказчикам и наследникам.
Вместе с тем, если принять за основание концепцию, что ценится не сам художественный предмет, а сопутствующая ему культурная мифология и всевозможные чаяния, то все встает на свои места. Правда, возникает прямая аналогия с прибамбасами, очаровывавшими абхазских торговцев мандаринами, конвертировавших свои сверхдоходы в аляповатую бронзу и пошлейших фарфоровых путти. Впрочем, у каждой социальной группы своя система ценностей, свои авторитеты и «мандарины» и свои эстетические стандарты. Не нам о них судить. Думаю, что со мной согласится каждый, кто дочитает до конца всю историю.
Умело раскрученная торговцами и полная истинного драматизма история импрессионистов, русского авангарда, абстракционизма, концептуализма или стрит-арта способна принести миллионы и миллиарды. И стать полноценной главой в истории мирового искусства. Лишь бы в ней обильно текла настоящая кровь, голодом сводило животы, чахотка сжигала молодые легкие, а реальная петля затягивалась на тонкой шее. Но просто прекрасная картина неизвестного художника зачастую обыденно «не находит спроса у покупателей», как пишется в официальных документах, в чем мы не замедлим убедиться прямо сейчас. Или взлетает, как ракета, обретая нужное громкое имя, место в востребованном контексте и нагловатого спонсора — я чуть было не написал сутенера, — опекающего ее на старте карьеры и получающего немалые дивиденды в дальнейшем. Можно сказать, всю последующую жизнь стригущего свои бесконечные выигрышные купоны.
Я сам оказался невольно вовлеченным в такого рода проект, связанный с именем замечательного русского художника Павла Федоровича Челищева, умершего в 1957 году в полной людской оставленности и позабытости. В 1930-е годы он общался с «правильными» людьми — Гертрудой Стайн, Сальвадором Дали, Андре Бретоном, etc., — что навеки «прописало» его в первых рядах европейского сюрреализма и символизма и вывело из провинциального «гетто» русского искусства. Потом он уехал в Америку, где тоже был весьма успешен и в начале 1940-х годов даже устраивал персональную выставку в МОМА. После войны он вернулся в Италию и умер, погруженный в метафизические размышления, в добровольном затворе во Фраскати, неподалеку от Рима. Гигантское полотно «Феномены», ныне украшающее (а для кого-то, возможно, «устрашающее») постоянную экспозицию ГТГ, его близкий друг Линкольн Кирстайн в 1962 году лично привез в кабинет Екатерины Фурцевой свернутым в гигантский рулон. Надо отдать должное министру культуры СССР, распорядившейся передать произведение явного «дегенеративного искусства» в музей, а не отправить на городскую свалку. Все же советские чиновники первого ранга, даром что были внешне «дубоваты», иногда обладали «нутряной» смекалкой и видением недоступной их осознанному пониманию отдаленной перспективы.