Массу других картин и рисунков получила по завещанию сестра Челищева Александра Заусайлова, тихо жившая в Москве и дождавшаяся хрущевской оттепели. Провалявшиеся несколько лет без движения картины были проданы наследниками буквально за копейки, в чем я тоже принял посильное участие в качестве покупателя. На западных аукционах его вещи тогда тоже почти ничего не стоили. В моде было совсем иное «искусство».
Но грамотная кампания по «раскручиванию» художника — а в его случае необходимо было просто «реанимировать» старые связи с европейским модернизмом первого ранга, чуть иначе расставить акценты и вытереть пыль с поблекших фотографий и холстов — моментально принесла свои плоды. Несколько успешных выставок, нужные статьи и толковые монографии сделали его чуть ли не хедлайнером, а цены на картины подняли до небес. Все же редко кто из соотечественников так запросто писал портреты Джойса и Эдит Ситвелл. Новый русский коллекционер, полагающий, что хорошее воспитание, рафинированность и допуск в высшее общество можно купить за деньги или взять нахрапом, принялся судорожно «колотить» в аукционных залах Европы и Америки, задрав стоимость живописи до заоблачных высот. В случае с Челищевым это было полностью оправданно. Частная инициатива и купеческая сметливость полностью заместили собой неповоротливый государственный «разум». Хотя и Фурцевой не откажешь в стихийном стратегическом предвидении, да и просто в добром женском сердце.
Первая страница Акта описи и оценки картин Марии Джагуповой, отправленных на реализацию в комиссионный магазин номер 24
(ЦГА. Ф. 1853. Оп. 49. Д. 62. Л. 28)
Страница «Акта описи и оценки» картин Марии Джагуповой.
Позиция 48/53 — «Портрет Елизаветы Яковлевой» / страница нотариальной описи имущества Марии Джагуповой
(ЦГА. Ф. 1853. Оп. 49. Д. 62. Л. 33)
С Джагуповой случилось обратное. Ее постарались навсегда вычеркнуть из русского искусства, из родного творческого союза и из исторической памяти. Лишить не только имени и авторства собственных картин, но даже биографии. Хотя, сказать по правде, я бы никогда не стал сравнивать эти два имени, когда бы не криминально-оценочный нарратив. Все же это совсем разные величины и планеты, двигающиеся по собственным, нигде не пересекающимся, траекториям. Впрочем, сейчас даже в ведущих музеях на столах сотрудников и руководства большей частью видишь не профильные журналы, а аукционные каталоги. И разговоры об искусстве, вместо причудливых идеологем и концепций, с тоскливой неизбежностью конвертируются в фунты, доллары и евро, не имея других осязаемых ориентиров и опознавательных знаков. Причем делается это в ужасающей плебейской манере.
Вот как рекламируется лекция о Петрове-Водкине в современном Петербурге: «С 3 июня „Натюрморт с сиренью“ 1927 года — самая дорогая русская картина, стоящая больше 9 миллионов фунтов стерлингов. У нее есть „близнец“ — написанная в 1932 году „Черемуха в стакане“ из Русского музея, где находится лучшее собрание работ художника. <…>
На нашем арт-завтраке мы разберем не менее ценное произведение Петрова-Водкина „Мельница“, написанную в 1912 году, находящуюся в собрании KGallery, и продолжим рассказ об удивительной живописи русского художника».
Проходит это «пафосное» мероприятие под заголовком «Петров-Водкин вырвался вперед!». Вход 580 рублей, причем в эту цену входит и какое-нибудь «скудное брашно». Кофе с черствым круассаном или что-то вроде этого. Пошлятина, конечно, редкостная, но не безграничная. Аналогичное мероприятие, посвященное Сомову, называется «Раздевая маркизу». Ну что тут поделаешь? Не на конюшне же сечь.
А коли так, то Мария Джагупова имеет полное право потеснить не только сгрудившуюся перед ней толпу коллег и товарищей, не только заносчивых толстопузых грандов Союза художников СССР, не только носителей первых имен русского и советского искусства. Ввертываясь своим узеньким плечиком все вперед и вперед, расталкивая соседей, она должна занять свое место в самом первом ряду. Посреди самых великих и знаменитых, если судить потенциальной материальной оценкой, формулируемой в международных денежных знаках и восторженных откликах. Правда, речь идет только о качестве живописи, но отнюдь не о ее имени. Увы, ее совсем никто не знает. Ее просто принимают за кого-то другого.
«Единый могучий Советский Союз», заграбастав половину Европы, лелея утопические мечты о соединении всемирного пролетариата и контролируя больше половины нефтегазовых запасов вселенной, отчаянно нуждался в мелких деньгах на текущие расходы и поддержание падающих штанов. Поэтому, должно быть, он настойчиво требовал своей доли от продажи пальто «мехового кролик д/волосый крашенный в коричневый цвет на корсаже вытертое до кожевой ткани по всей площади разрывы подкладка рваная в затеках кожевая ткань гнилая» и джемпера «ручной вязки женск. с дл. рукавом р 46 желтого цвета рисунчатый выношенный вытерт локти и низки рукавов секутся подмышки свалялись молью трачен» и так далее.
Не знаю почему, но эти простодушные товароведческие описания, сделанные на каком-то поистине «всеобщем языке» — «койне», используемом, с учетом национальной специфики, во всех документах такого рода во всех странах мира, иногда звучат для моего слуха как какая-то суровая варварская поэзия. Шатры вандалов после разграбления Рима. Ритмичная перекличка зурны и бубна, будто повисшая в густоте вечерних сумерек. Мрачные воины со зверскими лицами, освещаемые отблеском пламени костра, делят между собой разное шмотье, откидывая куда-то в угол ненужное в кочевом хозяйстве художество. Никакой пылкий апологет ушедшей империи вроде Проханова и никакой злопыхательный и язвительный Шендерович никогда не смогут сочинить о советских буднях ничего более репрезентативного.
В этот список, наряду с двумя рулонами «дермантина галантерейного» стоимостью 7 рублей и корзиночкой «с крышкой маленькая декоративная вязаная из раст. волокна рваная», как несчастные, измотанные ожиданием своей участи узники, не способные послужить Левиафану иначе как ценой собственной утилизации, попали и картины. Среди них мы видим так и не успевшую спрятаться в музее или в ЛОСХе неуклюжую «Женщину с сумочкой», так долго водившую меня за нос, и гордый в своей прекрасной самости «Портрет Яковлевой».
Подозреваю, он уже давно знал о звездном пути, ему предначертанном. Одним этапом, даже не дав оправиться и покурить, их отправили на панель Невского проспекта, выдав последнему, вдобавок к 53 номеру нотариальной описи, дополнительный номер товароведческого реестра — 48. Отныне он писался в официальных документах — 48/53, попутно обретя на своей надменно выпрямленной спине шестизначный номер товарного ярлыка, о котором я пока умалчиваю, чтобы сохранить хоть некоторое подобие интриги. Скажу лишь, что на наше счастье номера ярлыков почему-то размашисто записывали шариковой ручкой на самом холсте. Думаю, что это было обусловлено характером собственника. Им выступало само советское государство. Это и сохранило цифры для благодарного и любопытного потомства. И существующего в неявной космической перспективе справедливого голландского суда.
Обычной практикой было писать номера на приклеенной к подрамнику бумажке, которая легко срывалась и выбрасывалась за ненадобностью. Сами покупатели часто аккуратно снимали ярлыки, чтобы хранить их отдельно от произведений. Делалось это по разным причинам. Чтобы скрыть магазинную цену, чтобы ввести в заблуждение потенциального клиента или собственную жену, сатаневшую от расточительной траты денег на бессмысленные картинки. Чтобы держать в порядке собственную бухгалтерию. Бог весть. В таких случаях установить факт прохождения картины через комиссионный магазин было затруднительно, если не невозможно.
Я знаю анекдотический случай, когда два человека на исходе 1970-х годов заключили пари под девизом «ни дня без покупки картины». Ежедневно, исключая выходные дни, они являлись в этот магазин и покупали все равно что, дабы выиграть спор. Победитель получал в качестве приза все приобретения соперника за отчетный период. Чем-то такой возвышенно идиотский способ провождения времени напоминал забавы французской аристократии перед самым 1789-м годом. Маловерным я готов предъявить фотографию гигантской стопки товарных ярлыков, ставшей своеобразным свидетельством очередного петербургского безумства.
Тридцать пасмурных ноябрьских дней 1976 года лежат для нас в полосе темной неопределенности. Мы знаем лишь, что картина находилась в магазине на Невском проспекте. Висела ли она на стене, томилась ли в темной кладовке, будучи «отложенной» каким-нибудь статусным любителем или даже не была распакована после трансфера из какого-нибудь склада — нам неизвестно.
Проходит чуть больше месяца, и грозный Ленкомиссионторг — фамилия его директора случаем не Эйхман? — телефонограммой просит райФО направить представителя для уценки «Портрета Яковлевой», как и других живописных работ, «не пользующихся спросом у населения». Такое впечатление, что изнывающее от эстетического дефицита «население» просто требует хорошей живописи вместо безнадежно формалистической Джагуповой.
В начале декабря 1976 года «Елизавета Яковлева» получает легкую пощечину и уценивается на 6 рублей, то есть на 20 %, как и другие картины Джагуповой. Ее никто не берет. Она никому не нужна. Новая цена портрета составила ровно 24 рубля. Чуть дешевле девяти поллитровых бутылок «Московской» водки, если исчислять стоимость искусства в наиболее популярной в то время универсальной советской «валюте».
Снисходительный читатель, возможно, меня простит, но я уже настолько очеловечил для себя эту картину, настолько привык с ней разговаривать и даже гладить по голове, что любые больничные и тюремно-лагерные «простоволосые» жалобные коннотации применительно к ее судьбе в тот период времени не кажутся мне неуместными. Тем более блистательным выглядит ее триумф и международное признание в наши дни. Кульбиты такого рода довольно редки, но и они касаются в основном сокровищ, случайно найденных понимающим человеком на блошином рынке или в лавке древностей. Тот же Шустер, рассказывая о подобных случаях, всегда приводил в пример чье-то меткое высказывание, что любой дуралей, имея шальные деньги и хороших консультантов, может собрать прекрасную коллекцию. Но только действительно знающий человек с несколькими шиллингами за душой способен разглядеть в полумраке лавки венского старьевщика среди всякой ненужной дребедени офорт Рембрандта в первом или втором состоянии.