Мы же имеем дело с более ярким, возможно уникальным, случаем, когда картина сначала брезгливо игнорировалась ученым и знаточеским сообществом вплоть до полной ее аннигиляции, а потом, выражаясь поэтическим языком, «взорлила» до самых небес. Но под другим именем и в другой среде. Хотя почему другой? Среда была той же самой, и тип людей был тот же, что и всегда, только внешние обстоятельства немного изменились.
Скорее всего, здесь применима старая суфийская притча, повествующая о том, что, несмотря на слезные вопрошания и молитвы и не принимая во внимание личные заслуги, проситель получает от Создателя только то, что принес сам. А с учетом того гнилостного мусора и «осколков разбитого вдребезги», которым забито сознание современника, он может рассчитывать только на подделки и стилизации. Если случайно ему попадется по-настоящему прекрасное произведение, то он его сначала максимально унизит, а потом исказит до неузнаваемости, примеряя к собственному помоечному уровню.
Естественное недоумение, возникающее у любого «нормального человека», знакомого с этой историей: «а что же такое искусство?» И существует ли оно вообще в реальном мире? Или речь идет только о сумме наших волюнтаристских представлений, способных изменить вектор своих пристрастий в течение нескольких исторических мгновений, и ни о чем более?
Раньше это расплывчатое понятие определяли в рамках эстетики, ориентированной на классические образцы, оперируя понятием «гармонии». Теперь используют еще более зыбкий термин «эстезис», включающий в себя все что угодно и удобно человеку, его употребляющему. И желающему включить в зону «эстетического» любой предмет или действие, особенно введя их на «территорию искусства». То есть музея или галереи. Или расширив эту территорию до размеров Центрального парка, Красной площади или Литейного моста. А возможно, и всей планеты. И не становится ли тогда война просто потрясающим по силе воздействия перфомансом, имеющим безусловное экзистенциальное и онтологическое значение?
Пока повесим ответ на этот вопрос в воздухе. Хотя практика актуального искусства современности, как в лице отдельных представителей, так и в форме смелых кураторских проектов давно дала нелицеприятный ответ на этот вопрос, что, впрочем, совсем не мешает мне продолжать свой рассказ.
Страница «Акта переоценки» картин Марии Джагуповой, произведенной в декабре 1976 года. Позиция 27/48 — «Портрет Елизаветы Яковлевой»
(ЦГА. Ф. 1853. Оп. 49. Д. 62. Л. 23 об.)
Конец его уже не за горами. Опровергая первоначальные версии, с возмущением поджимая губы и одергивая помятые платья, доказали свою полную невиновность ЛОСХ и Худфонд. Непричастными оказались музеи, да и вообще все советское государство. Оно, конечно, от природы было туповато, неповоротливо и «образ правления имело похожий на турецкий», как писал Флетчер, но неужели кто-то может вменить ему в обязанность отвечать за профессиональную некомпетентность или жульнические наклонности служивших ему верой и правдой искусствоведов и прочих «идеологических работников»? За изменения вкусов и пристрастий? За их полную эстетическую слепоту? За штампованность их сознания и трафаретность поведенческих клише? За вульгарность и напыщенность плоских суждений? Конечно нет. Разве что оно могло прикрыть своих социально близких клиентов в случае острой необходимости. И то до определенных пределов. А могло так «стукануть» кулаком по столу, что от всех причастных и деепричастных остались бы одни печальные воспоминания. И ничего более.
Все дальнейшее напоминало бы серьезную драму, иди речь о человеческих судьбах и живых людях из плоти и крови, но, поскольку повествование бесконечно вращается вокруг никому не нужной старой картинки, обозначим этот жанр как трагикомедию с элементами фарса, бурлеска и водевиля. Поставленная много лет назад малыми силами и провинциальными самодеятельными актерами на панели Невского проспекта, она, по мере развития технических средств, международных связей и увеличения сумм вложенных в нее денег, постепенно превращается в полноценный голливудский сериал с крупными европейскими и американскими игроками в главных ролях.
Но пока никто ни о чем не подозревает и даже не догадывается. Жизнь идет своим чередом. В конце концов, только я наделяю эту картину субъектностью, отношусь к ней как к живому существу или окну в вечность и, пусть опосредованно, ощущаю ее боль, обиду, разочарование и желание отомстить. Все прочие видят в ней бессмысленный, неодушевленный предмет. Объект насмешек и манипуляций, стоимость и значение которого стремительно уменьшаются, тая буквально на глазах. С тридцати рублей — моя месячная стипендия в Первом ЛМИ составляла в те годы 36 рублей — до…
Сейчас, любезный читатель, мы наконец-то узнаем, сколько же стоит настоящее искусство!
Прошло чуть больше месяца, и 25 января 1977 года не знающий жалости Ленкомиссионторг вновь требует к себе телефонограммой представителя Октябрьского райФО. И опять уценка, назначенная на 27 января. Почему-то ее результаты в архивном деле не зафиксированы (очевидно, она была перенесена на более поздний срок), но 3 марта 1977 года грозный инспектор Мещерова, циничный товаровед Павловский и зав. отделом Панкрева безжалостно утрамбовывают растерянную и полностью утратившую былую самооценку «Яковлеву» аж на 40 %.
С учетом того, что мне известно теперь, действия давно ушедших в болотистую ленинградскую землю безвестных инспекторов и усердных товароведов выглядят какой-то фантасмагорией, безумным наваждением. Но все они подтверждаются подробными архивными документами. Знали ли они, могли ли представить себе в самых смелых видениях и отчаянных фантазиях, что «не пользующийся спросом у населения» портрет неизвестной тетки — интересно было бы послушать какой-нибудь их профессиональный унижающий комментарий на ее счет — будет в исторически обозримое время продаваться за миллионы долларов? Скажи им — не поверили бы, обсмеяли, опираясь на свои помоечные должности, звания и красные корочки. Хотя всякий из нас понимает, что ежедневно, ежечасно и ежеминутно, не исключая времени ночного сна, рядом с нами открываются уникальные возможности, способные радикально перевернуть нашу жизнь, и разверзаются бездны, готовые поглотить нас безвозвратно. Разница между ними совсем невелика. Или ее нет вообще. Люди, превратившие работу Джагуповой в Малевича — пока напишем слово «возможно» применительно к этому превращению, но уже скоро, скоро необходимость сомневаться отпадет совсем, — ведь не планировали стяжать на этой метаморфозе больших денег, высокого положения или всесветной славы. Это, скорее всего, была рутинная, быстрая операция, не предполагавшая роковых последствий. Так, мелкая фармазонская афера, каких всегда случалось с избытком в городе трех революций Петербурге-Петрограде-Ленинграде. Приснись им мой «архивный роман», они проснулись бы в липком поту и до утра не могли бы забыться сном от жуткого, кошмарного наваждения. А может, посмеялись бы от души, сознавая свою полнейшую безнаказанность, и выпили бы бутылочку-другую на помин души раба Божия Казимира и раб Божиих Марии и Елизаветы.
Кажется, еще немного, и намаявшаяся до полного изнеможения «Яковлева» истончится до листка папиросной бумаги, а потом и вовсе испарится с лица земли, обретя вожделенный вечный покой, что совсем не синонимично физическому уничтожению.
Я твердо верю в загробную жизнь кое-каких домашних животных (собаки, лошади, кошки, отдельные гуси и утки, считавшие своим отцом Конрада Лоренца) и некоторых исчезнувших произведений искусства и архитектуры. Например, храма Святых Апостолов в Константинополе, мозаик Церкви Успения в Изнике или «факультетских» панно Климта. Относительно людей en masse такой уверенностью я не располагаю.
Но за 14 рублей 40 копеек портрет наконец-то покупает некий таинственный незнакомец, сыгравший, возможно, лучшую в своей жизни эпизодическую роль «доброго самаритянина». Пока нам ничего о нем неизвестно. Сделать такой вывод становится возможным из сведений о последующих уценках. «Портрет Яковлевой» в них больше не упоминается. А полноватая «Женщина с сумочкой», оставшись без симпатичной товарки, совсем загрустила. Дальнейшие следы ее, униженной и обесцененной почти до нуля (до трех рублей, если быть совсем точным — см. Приложение 6) материальной оболочки, для нас теряются безвозвратно. Меня, впрочем, не оставляет надежда, что, в случае публикации этого сумбурного текста, кто-нибудь на него откликнется, перевернет висящие на стене или заточенные в темной кладовке непонятные картины и сверит номера. Тогда некоторые работы Джагуповой выйдут на свет божий из сорокалетнего забвения. Был бы хороший повод устроить нечто вроде маленькой экспозиции с «гвоздем программы» в самом ее логическом центре.
Столь долгий срок продажи, к слову сказать, совсем не свидетельствует о полном отсутствии интереса просвещенной ленинградской публики к нашей картине. Или о выраженном клиническом идиотизме этой самой публики. О последнем, впрочем, можно было бы и поспорить.
Комиссионная торговля советского времени имела свои законы и правила, обусловленные невысокой (правильнее сказать, довольно низкой) платежеспособностью населения. Людей состоятельных ведь было совсем немного. Точнее, их было ничтожно мало. И они в основном предпочитали складывать свои сбережения в трехлитровые банки и закапывать в огороде до прибытия следователя с понятыми, собственной смерти или внезапной денежной реформы, обесценивающей их активы. Таким образом, совсем не выглядит преувеличением описание их статуса как «глубокая конспирация», а «трешка до получки» была очень распространенным жанром финансовых взаимоотношений.
Следует также иметь в виду, что в середине 1970-х годов еще никто не отменял торжественного обещания Хрущева, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Разнонаправленность векторов социального движения создавала в обществе нечто вроде турбулентности. Кто-то цинично ехал осваивать целину или попросту «за туманом», рассчитывая на дивиденды в грядущем коммунистическом раю. А кто-то со всей беспечностью юной души искренне включался в валютные операции, фарцовку и контрабанду в надежде на сиюминутную прибыль.