подлинным Рерихом. Хотя бы потому, что все последующие, более достоверные, экспертизы зарубили ее на корню, отвергнув как работу Рериха. То есть она просто стала красивой картиной неизвестного художника, с которой какие-то подозрительные граждане долгое время производили жульнические махинации.
Прошло три десятка лет, и я спросил одного знакомого, осведомленного об этой безумной афере:
— А что там Денисов-Рерих? Устроил ли он свою личную и социальную жизнь? Вернулся ли в родную гавань? Или продолжает бесцельно перегораживать чье-то жилое пространство?
— Нет. Все по-прежнему. Можно его купить. И недорого. (Надо заметить, что, превратившись в Рериха, он просил за себя около миллиона долларов с некоторым лишком.)
— Почему бы и нет. За исходные деньги. Я ведь помню цену, которую я платил за холст неизвестного художника. Это и есть его справедливая цена с учетом вредоносных и дурацких действий, произведенных якобы высокими профессионалами. Порча настоящей значительной картины, получение ложной экспертизы и подложного письма. И, как результат — «На пороге сидит его старуха, а пред нею разбитое корыто…»
И это при том, что несколько лет тому назад на пике цен российского художественного рынка эту картину было вполне возможно абсолютно честно продать как произведение Денисова за весьма значительную сумму.
Интуиция мне подсказывает, что я еще раз окажусь владельцем многострадального Василия Денисова и восстановлю его скромное, но честное имя[120].
Не следует думать, что все вышеописанное относится исключительно к бессловесной живописи. Подделывают все, что может принести деньги, прагматическую выгоду или — и это следует поставить на первое место — удовлетворить амбиции или компенсировать психологические комплексы и личностные лакуны. Звучит парадоксально, но фальсификация живописи и графики является менее трудоемким и сложным процессом, чем подделка старинных рукописей.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы изготовить фальшивые деньги или картины. Необходимо всего лишь соблюдать несколько дисциплинирующих условий, и успех почти наверняка обеспечен.
Во-первых, надо иметь доступ к эталонам и грамотно их оценивать. Во-вторых, сдерживать собственные творческие поползновения и следовать за протагонистом, даже если его эстетика и мастерство представляются наивными и недостаточными. А система ценностей и характер мышления примитивными. Это случается сплошь и рядом. Часто поддельщики являются более опытными и изощренными мастерами, особенно с технической точки зрения. Да ив уме и критической рефлексии им не откажешь.
В-третьих, строго соблюдать технологический хронотоп и не стремиться спрямить пространство и время с помощью новейших материалов, как бы этого ни хотелось.
В-четвертых, иметь набитую руку и соответствующие навыки. Логистика реализации и выдумывание правдоподобных историй, как правило, целиком и полностью ложатся на плечи других людей, чьим призванием и профессией является просто вульгарное жульничество. Обман граждан с целью присвоения их денег.
На этом фоне немыслимой архаикой — вроде использования секстанта и астролябии при наличии исправно работающего GPS — смотрится фальсификация рукописей исторических фигур первого ряда. Конечно, было время, когда такого рода попытки не только осуществлялись, но и имели громкий успех, отчасти резонирующий в политике и народном сознании вплоть до настоящего времени. Есть множество совсем неглупых и даже образованных людей, искренне убежденных в подлинности Велесовой книги, Протоколов Сионских мудрецов, плана Даллеса и тому подобных литературных мистификаций. Мало того, есть фальшивки, сомнение в подлинности которых до сих пор граничит с потрясением основ мироздания и государственной изменой, но в целом это уходящий мир. В многодельной и трудоемкой подделке старинной картины на первый план все равно выступают живописные достоинства и недостатки и лишь во-вторых начинает сводиться дебет с кредитом всевозможных умозрительных доказательств «за и против». А при экспертной оценке вновь обретенной рукописи Толстого или Достоевского залп за залпом бьет система «Град» современного критического источниковедения. Нет никаких шансов остаться в живых отважному одиночке, решившему бросить вызов этой бездушной машине. Поэтому, вослед за Блоком, записавшим в дневнике: «Гибель Titanic’a, вчера обрадовавшая меня несказанно (есть еще океан)», — невольно в душе возникают двойственные чувства. С одной стороны, неприятие и возмущение гнусным корыстным посягательством на «основы основ», а с другой, уважение к отчаянной авантюре одинокого безумца. Как умирает традиционная почта в ее личностном — от человека к человеку — конвертно-марочном измерении ожидания письма — хождения на почту или нетерпеливого посматривания на дорогу — не видно ли почтальона, не вьется ли пыль из-под копыт, — так медленно отходит в прошлое и филателия — наиболее организующая социальное пространство область человеческой культуры. Она, должно быть, всегда будет существовать в лице каких-нибудь избранных любителей, чудаков и отшельников, но обобщенный мальчик школьного возраста — полноватый очкарик во фланелевой рубашке в клетку, — поддерживавший ее на финансовом плаву своими многомиллионными дотациями, социализирующий и усмиряющий свой пубертатный хаос с помощью треугольников с орхидеями Рио Муни и экзотической авиапочты Эритреи, покинул ее безвозвратно. Расчетливые Стив Джобс и Билл Гейтс, играя на своих электронных дудочках, окончательно увели его в свой глянцевый виртуальный мир, лишив домашнего уюта, круга света настольной лампы с зеленым абажуром и трогательной машинерии увеличительных стекол, зубцемеров и клястеров.
Я как-то провел социологический эксперимент, опросив нескольких подростков, что говорят им слова «черный пенни», «розовый маврикий» и «леваневский с маленькой буквой „ф“ в перевернутой надпечатке». Они посмотрели на меня как на социально опасного, агрессивного идиота, угрожающего мирному покою их цифровой вселенной, населенной бирюзовыми аватарами и звездными воинами. Подсознательно они понимают, что клочок тонкой бумаги с синеватым штемпелем, как бабочка Брэдбери, способен разрушить их хрупкий целлулоидный мир. Еще держатся, как краали отважных буров-африкандеров в окружении варварского зулусского моря, французский Ивер, немецкий Михель, швейцарский Цумштайн, американский Скотт и английский Стэнли и Гиббонс, но и их дни сочтены. Бывая в Лондоне, я всегда захожу в магазин Stanley-Gibbons на Стрэнде. Некогда там кипела жизнь. Теперь обсыпанный перхотью пожилой изможденный клерк, которого я помню брызжущим энергией юным counterjumper-ом, сидит в тоскливом одиночестве, перебирая никому не нужные груды почтового «стандарта».
Поддельные письма Михаила Лермонтова
Я все это написал исключительно в качестве лирического отступления, потому что в океане окружающей дикости еще сохранились анахореты, не просто собирающие знаки почтовой оплаты, но скорее брезгающие ими в поисках так называемых «цельных вещей». То есть не собственно марок, но конвертов с марками, прошедшими почту, освященных или оскверненных штемпелями — кому что нравится, опираясь на исходные установки. И даже более точно — конвертов, нашедших адресата в «звездные часы человечества», как их определял Стефан Цвейг — день взятия Парижа пруссаками или 9 января 1905 года. Или в другие подобные громкие даты. Или содержащие в себе письма всевозможных известных людей. Даже если эти знаменитости прославились исключительно своими макабрическими свойствами. Для таких собирателей нет на белом свете ничего прекраснее и желаннее писем Сталина или Гитлера. А если бы оба диктатора адресовали свои послания Джеку-потрошителю, Чикатило или друг другу, то такой переписке просто не было бы цены.
Лет пять тому назад один из таких подвижников позвонил мне по телефону и, переминаясь через какие-то околичности, спросил, не могу ли я зайти к нему, чтобы посмотреть письма Лермонтова.
— Кого-кого?!
— Лермонтова… Михаила Юрьевича… Позвонил какой-то странный человек… Ты в курсе, что я даю объявления о покупке старых почтовых отправлений. Сказал, что ему срочно нужны деньги и он хочет продать несколько писем. Но на них нет марок — сургуч, печати всякие… но 1841 год. Это не моя тема, ты же знаешь…
Я поразился такой верности принципам — если бы ему предложили письма Цезаря, или Кромвеля, или, допустим, апостола Павла, то он точно так же не придал бы им особого значения за отсутствием знаков почтовой оплаты.
— Давай поглядим. Пусть принесет к тебе, а я ненароком зайду или что-нибудь в этом роде придумаем. Лишь бы нечаянно не вспугнуть.
Сказано — сделано. Через несколько дней мы сидели на нуждающейся в тотальной санобработке в костюмах химзащиты кухне моего приятеля, пили бесконечный чай, по сравнению с которым лагерный чифир показался бы диетическим напитком, успокаивающим расшатанные нервы и, как гномы в трилогии Толкиена, вели разговоры про всякие клады и сокровища. Раздался робкий звонок в дверь, и появился необыкновенно бледный, заикающийся, спотыкающийся и роняющий на пол предметы, очень худой интеллигентского вида человечек средних лет. Без всякой психологической оптики было видно, что ему то ли неловко, то ли стыдно, короче говоря, ужасно некомфортно все происходящее.
— Вот, можете помочь мне?.. Очень нужны деньги… это письма… хранились в семье. много лет… прабабушка… дедушка… мама… тетка… болезнь… деньги на лечение.
— А у вас дома еще есть такие материалы?
— Есть. И довольно много. Письма Тютчева… Любовные… Четыре письма… Достоевского. Я хотел их сжечь… очень уж непристойные… с подробностями. гнусными. к жене. Можете мне помочь? Положение буквально безвыходное. Все это очень срочно. Не терпит отлагательства.
Трясущимися руками он расстегнул потрепанный рюкзачок, неприметно болтавшийся где-то за спиной, как крылышки умученного цыпленка, и достал усталую картонную папку с махристыми завязками, напоминающими кальсонные штрипки. В ней, отделенные друг от друга аккуратными прокладками из папиросной бумаги, лежали два письма.