Помочь можно было двумя способами. Или вызвать полицию, что, зная особенности нашей жизни, было бы любопытно, но абсолютно бесполезно.
Или купить их по дешевке, в качестве забавного курьеза. Сделаны они были неплохо, а анализировать содержание накоротке — здесь и сейчас — неспециалисту без справочной литературы было совсем невозможно. Да и специалист сразу не разобрался бы. Но и поверхностным оценивающим взглядом отмечалось, что бумага подвергалась термической обработке и вообще во всей этой истории была какая-то очевидная «химия». Однако сказать мягкому, интеллигентному человеку прямо в глаза, что он лукавит и хочет залезть в чужой карман, было совсем неловко. Печальное свойство неуверенных в себе современников, не способных не только дать карманнику по рукам, но даже сказать ему, что видят его попытки стянуть кошелек. И становящихся, таким образом, его прямыми соучастниками.
— Скажите, вы читали книгу Моргенштерна «Психографология»? — зачем-то задал я бессмысленный вопрос. Дело в том, что толстенный труд Ивана Федоровича Моргенштерна, изданный в 1903, кажется, году, валялся в конце 1980-х годов во всех букинистических магазинах, наводя ужас даже на законченных библиофагов. Прочитать его было возможно только под страхом сурового тюремного наказания. Но что-то невыразимо грозное звучало и в фамилии автора, отдающей масонской тайной и суровой тевтонской неумолимостью. И в самом названии, напоминающем о карательной психиатрии, лоботомии и смирительной рубашке.
По указанной ли причине, а может, по какой иной, на продавца этот вопрос произвел какое-то ужасное, прямо-таки деморализующее впечатление. Он начал мямлить, что не читал, но непременно, буквально завтра же прочитает.
— Ну что вы, не стоит. Уже, пожалуй, поздно.
— А что же делать? Можно это продать?
— Продать нельзя. Если кто-то купит, то будет громкий скандал, крупные неприятности и все такое. Вплоть до уголовного дела. Ведь это фальшивки. Неправда ли?
Он мастерски ушел от ответа.
— А что же делать-то?
— Давайте мы купим это у вас, как бы выразиться поделикатнее… скажем, как потешную безделицу. За символическую сумму. Совсем символическую.
— Сколько?
— Вот столько-то.
Предложенные деньги были совершенно незначительными. Если бы владелец рукописей был хоть на долю процента убежден в их подлинности, то с возмущением отказался бы от кабальной сделки. Но он сделал вид, что думает. Тоскливо оглядел кухню, напоминавшую в этот момент пыточную камеру в ожидании утренней генеральной уборки после кровавой ночи, и буркнул:
— Ну ладно, идет.
После чего взял не пересчитывая скомканные банкноты, что-то проблеял, помялся и исчез. Больше я никогда его не видел. Думаю, что он был кем-то вроде муляжиста, изготавливавшего копии рукописей для музейных или каких-либо иных экспозиций. А может быть, служил в секретной службе и фабриковал компрометантные любовные записки для шантажа объектов вербовки. Других вариантов для объяснения его экзотических навыков не усматривается.
Буквально третьего дня я достал из ящика конверт с «письмами Лермонтова». Химия делает свое дело. Они буквально рассыпаются в прах. Кстати, по содержанию это умелая, но наивная компиляция из различных лермонтовских корреспонденций. А Марии Петровны Столыпиной — адресата этих посланий — никогда не существовало в природе. Что-что, а родословная Столыпиных изучена досконально.
И все-таки есть что-то трогательное в рассказанной истории. Где-нибудь в Купчино или на Гражданке, в занюханной семиметровой кухоньке, самопальными орешковыми чернилами пишется альтернативная история, появляются несуществующие возлюбленные, призрачная почта несет никогда не написанные письма. Еще минута, и пуля Мартынова пролетит мимо. Ясно, что деньги, как таковые, здесь не имеют никакого значения. Или скромно «знают свое место» в предпоследнем ряду причин. А впереди только амбиции, только непомерная гордыня. Только любовь. И только к самому себе.
Помимо житейских, трагикомических и криминальных сюжетов, связанных с подделками, меня всегда занимал их континуум. Нудное бытование не только здесь и сейчас в звездный час разоблачения или триумфального облапошивания простака, но и в долготе тягучих дней.
Всякий неподлинный предмет, приписываемый великому или значительному мастеру, несет в себе возможность и даже перманентную жажду собственного разоблачения. Нечто вроде необоримой тяги, влекущей преступника к месту преступления. Талантливый фальсификатор выполняет свою работу не столько и не только по материальным причинам, но, в большей степени, руководствуясь разбитыми надеждами, неудовлетворенными амбициями, завистью, ревностью к более удачливым коллегам, добивающимся успеха легальным путем. Или ненавистью к художественным критикам и специалистам, не оценившим его талант. В СССР да и в России это на протяжении десятилетий еще и просто радикальное несоответствие цен внутреннего — в основном черного — антикварного рынка, возможностей гигантского западного галерейного и аукционного мира, достижимого только путем контрабанды, и мнимостей на отсутствующем в принципе легальном отечественном художественном небосклоне. В такой ситуации мастер, чувствующий свой талант, способности и технические возможности, порой самой логикой окружающей действительности и ее грабительских условий был обречен на заискивающую перед ничтожествами нищету или гордую, но секретную, преступную активность. Человек, подделывающий работу великого мастера, подсознательно без сомнений ощущает себя конгениальным ему и, если фальсификация проходит успешно, получает не только деньги. Он получает часть славы и романтического ореола, сопутствующих протагонисту. Единственный фатальный недостаток заключается в том, что никто не должен узнать об этом удивительном родстве душ прототипа и подражателя. А платой за триумфальное разоблачение является тюрьма или могила. Преодолеть эту печальную антиномию и снять противоречия фактически невозможно.
«Плохие художники копируют, а хорошие воруют», — писал Пикассо, забывая, что воровство строго карается по закону. Классическим примером такого рода конфликта между талантом и социальными условностями является судьба Эрика Хебборна, сначала изготовившего более тысячи рисунков «старых мастеров» в отместку за непризнание его искусства лондонской галереей Colnaghi. Затем осужденного к небольшому сроку лишения свободы. Написавшего после освобождения несколько руководств для желающих заняться подделкой произведений искусства. Ставшего признанной мировой знаменитостью, правда, сомнительного толка. И убитого в 1996 году на малолюдной римской улице. Преступление это до сих пор остается нераскрытым.
Впрочем, иногда речь идет просто о шутке, мистификации, нечаянно принесшей большие деньги, но также ожидающей, пусть посмертного, но все же вывода на чистую воду.
В доме моих знакомых с незапамятных времен висел уменьшенный «авторский» вариант знаменитого произведения Генриха Семирадского «Фрина на празднике Посейдона». Замечательная старая подписанная вещь в родной «абросимовской» раме без малейших признаков реставрационных или иных посторонних вмешательств. Когда цены на русскую салонную живопись достигли апогея, они решили дорого продать свою фамильную драгоценность и обратились в Русский музей за экспертизой, без которой негоция такого рода была невозможна. Нынешний нувориш приобретает, прежде всего, гербовую бумагу о подлинности и лишь затем произведение искусства. Продать картину без экспертизы сейчас возможно только мне и еще паре городских сумасшедших. Да и то, возможной ценой глобальных неприятностей.
Никаких сомнений в результатах обещавшего быть рутинным исследования у них не было. Картина находилась в «приличной» семье с дореволюционных времен, и как специалисты, так и знатоки очень высоко оценивали качество живописи. «Подпись в тесте», разорванная тончайшим естественным кракелюром. Дата, вековая пыль и мумии давно почивших клопов в пазухах между подрамником и холстом. Все как полагается. Кажется, существовал даже дореволюционный чек из магазина то ли «Дациаро», то ли «Аванцо». В музее тоже все шло гладко до момента проведения рентгенографического исследования. Под авторской живописью, прямо на грунте, буквально на всем пространстве холста красовалась гигантская подпись копииста, не оставлявшая никаких надежд разочарованным владельцам полотна. Известный художник — Альфонс Жаба — не просто полностью написал свое имя и фамилию, но и поставил дату — 1912 год. Семирадский же покинул этот мир на десять лет раньше.
Не думаю, что Альфонс Жаба обладал такими удивительными пророческими способностями, что мог предсказать в начале ХХ века использование рентгена в исследовании живописи, но факт остается фактом. Он аккуратно подписал для расточительных и чванливых современников написанную им прекрасную копию именем Семирадского, сделав из нее авторскую реплику, а на самом деле качественную подделку. А для наших современников через много лет триумфально вернул себе авторство. Пусть и ценой обрушения финансовых ожиданий незадачливых потомков первоначальных владельцев. В его оправдание можно сказать, что вряд ли он предвидел столь отдаленные последствия. Да и вообще, скорее всего, он не предполагал такого ажиотажа вокруг салонной живописи. Один бог знает, что было у него в голове.
Всякому разумному человеку ясно, что через несколько лет я повстречал вновь эту самодовольную красотку «Фрину», но уже со вполне «правильными» с точки зрения художественного рынка московскими бумагами, вернувшими на место «авторство» Семирадского. Стоимость также соответствовала громкому имени и историческому моменту. А что же рентген, спросите вы. Ну не каждый же визит к врачу сопровождается рентгеновским исследованием. Небезвредная, доложу вам, процедура. Это уже забота и головная боль следующих поколений.
Впрочем, за очень немногими исключениями, лишь подтверждающими правило, мошенничество оканчивается нищетой, потерей репутации и горькой безвестностью.