Вот откуда исходит, очевидно, первичная датировка работы 1934 годом. Когда я видел эту работу в начале девяностых, этой монограммы на холсте не было. «Мильон терзаний» относительно года написания был вызван именно этими литерами, поставленными какими-то «очумелыми ручками» в то время.
Понятно, какими хронологическими координатами руководствовался этот незнакомый нам человек. Исходным 1935 годом, когда картина была написана Джагуповой, годом смерти Малевича — май 1935 года, обывательским представлением о болезни великого авангардиста. То есть берем 1935 год, отнимаем для приличия один год и ставим дату — 34.
Надо отметить, что уровень знаний начала девяностых о последних годах жизни Казимира Севериновича примерно так и распределял его «труды и дни». Но с тех пор прошло много лет, наша информация о Малевиче существенно умножилась, благодаря океану изданной литературы, технические возможности увеличились, а осторожность при атрибуции многократно возросла. С этим и связаны, должно быть, колебания относительно датировки. Других объяснений у меня нет. Полагаю, что их нет и у специалистов (Баснер, Накова, Дуглас и так далее), буквально метавшихся между 1932 и 1934 годами и не знавшими, где и на чем остановиться и преклонить голову.
Хотя простая и честная квалификация подписи как поддельной просто «снимает» эту проблематику с повестки дня. Вещь не подписана, а имеющийся на обороте супрематический знак фальшивый. И точка. И мы тем самым просто возвращаемся на уровень 2002 года и громко повторяем честные слова доктора Андрея Накова только в чуть более полемической редакции — «фальшивая подпись».
Отсутствие лукавства в этой квалификации «черного квадрата» отнюдь не ставит жирный крест на атрибуции картины как подлинника Малевича. Нечасто, но встречаются безупречные вещи с фальшивыми подписями. Всякий обыватель, интересующийся темой подделок, помнит бессмертную сентенцию: «Несмотря на подпись, вещь настоящая». Однако настойчивое упрямство в отстаивании подлинности монограммы или ее боязливое игнорирование вызывают законное сомнение и даже отчетливые подозрения.
Анализ подписи для нас важен, но лишь как звено в цепи доказательств. И отнюдь не самое важное звено. Важнее для нас, при оценке совокупности доказательств, всевозможные экспертные выкрутасы вокруг подписи.
Общий вид оборотной стороны «Портрета Яковлевой»
Рассмотрим теперь внимательно страницу номер семь документа. Она представляет собой общий вид оборотной стороны полотна. Холст натянут на новый подрамник с крестовиной. На верхней части креста наклеен современный выставочный ярлык с данными о картине. Он нас совершенно не интересует, за исключением лишнего подтверждения, что рассматриваемая оборотная сторона принадлежит именно «Портрету Яковлевой». Увидев эту фотографию в моих руках, доктор Милко ден Леев сказал: «Это мой подрамник. Я натянул на него работу после реставрации». Для меня была бы важнее сохранность старого «родного» подрамника, но надежды на это мало. Хотя, как уже понял читатель, чудеса в пространстве этой книги встречаются на каждом шагу.
В левом верхнем квадранте сверху вниз с наклоном от края к центру видны три строчки надписи, выполненной шариковой ручкой. Возможно, под крестовиной подрамника находится еще цифра или цифры (цена полотна в советском комиссионном магазине), но нам они не видны. Когда я держал эту картину в руках примерно двадцать пять лет тому назад, у нее был подрамник без крестовины. Надпись довольно бледная, что может быть результатом реставрационных усилий по ее уничтожению, но прочесть ее совсем несложно.
Нижняя строчка представляет собой фразу «РФО ОКТ. р-на». Опыт советской жизни, рассмотренные архивные материалы и здравый смысл подсказывают, что эти сокращения следует понимать как «Районный финансовый отдел Октябрьского района».
Вторая строчка: первые две цифры почти не читаются, затем идет диагональная линия справа налево и вниз, затем римская цифра «Х» (то есть октябрь) и цифры «76», могущие обозначать лишь благословенный в своем сонном застое 1976 год. Эта дата совпадает с архивными данными об оценке живописи Марии Джагуповой, произведенной комиссией райФО Октябрьского района Ленинграда в октябре 1976 года («Акт описи и оценки номер 24»).
Верхняя строчка представляет собой шестизначное число. Первые пять цифр прекрасно различаемы — 43420. Последняя цифра также хорошо сохранилась, но она частично скрыта под крестовиной подрамника. Доступный обозрению нижний фрагмент позволяет уверенно предположить, что это цифра «8».
В моем распоряжении имеется фотография оборота картины Марии Джагуповой «Спортсмен», имеющей на обороте аналогичные надписи и номер товарного ярлыка 434209. Кстати, у «Спортсмена» родной подрамник, и на нем видны авторские надписи.
Также я располагаю фотографией картины «Портрет мужчины в шляпе». Она натянута на новый подрамник. На ее обороте имеется номер товарного ярлыка 434192. Я размещаю здесь снимки оборотов трех картин, позволяющих произвести их визуальное сравнение. Первый снимок — оборотная сторона «Портрета Яковлевой», второй снимок — оборот картины «Спортсмен», а третий — «Портрет мужчины в шляпе».
На второй и третьей картине присутствуют также цифры. «350» и «320». На мой взгляд, это цены из «Акта описи и оценки № 24 от 8, 12 октября 1976 года»[139], несколько «модифицированные» в начале девяностых годов путем прибавления цифры 3. Таким образом, «Спортсмен», оцененный в 1976 году в 50 рублей, обрел стоимость «350 рублей», а «Мужчина в шляпе» — «320 рублей».
Здесь следует заметить, что в 1970-1990-е годы обычной практикой уличных «перебросчиков» и «перехватчиков» были подобные махинации с ценами. Их мануальное «увеличение» с целью получения максимальной прибыли. Существовал целый набор граждан, не обременявших себя общественно полезным трудом в силу инвалидности или «подвешенности» в какой-нибудь конторе в качестве «мертвых душ» и «призраков коммунизма». Откликаясь на «неблагозвучные», но многое говорящие об их носителях клички, они проводили время своей суетной и скоротечной жизни у дверей магазинов и предлагали гражданам, желавшим продать старые книги, живопись или антиквариат, то, что сейчас красиво и точно называется — «деньги сразу». Они же очень часто, купив предмет где-нибудь на проспекте Огородникова у «Веры Ивановны» за одну цену, тащили его к Николаю Петровичу Кошелеву или Анатолию Ефимовичу Козлову, чтобы продать за совершенно другую. Разница в стоимости определялась элементарной городской топографией (на улице Марата и на Староневском проспекте цены были значительно выше, чем на относительно малолюдных и депрессивных окраинах), доскональным знанием библиографии и смоченным слюной указательным пальцем, стирающим старый штамп или его ненужный фрагмент, или, напротив, целой кистью правой руки, уверенно приписывающей нужную цифру. Для этих целей применялся и мелкий наждак и всякая «химия», если книга была отягощена библиотечным штампом. Титул и семнадцатая страница аккуратно вырезались, отмывались сложным химическим составом, потом желтились спитым чаем и виртуозно вклеивались обратно. Особенных успехов в этой трудоемкой процедуре добился некий гражданин Тормозов, откликавшийся на кличку «Пудель». Боюсь, что многие мои читатели лишатся социально-политической невинности, узнав об ухищрениях эпохи развитого социализма, на которую в качестве своеобразного нравственного эталона ссылаются многие современные ностальгирующие публицисты.
Кстати, за это полагался тюремный срок, как за спекуляцию, поскольку выученный наизусть Сопиков, Геннади или Бурцев, или справочник Кондакова, или намоченный слюной палец и ориентация в потемках цен, спроса и конъюнктуры, необычные для рядовых соотечественников, повелительно толкали гражданина к получению нетрудовых и довольно высоких доходов. Попытка уложить торговлю товаром, обладающим индивидуальными и уникальными качествами и свойствами, в административные схемы, предписанные Ленкнигой и Ленкомиссионторгом, приводила к забавным результатам. Советские букинистические магазины имели в своем распоряжении каталоги с рекомендованными ценами, по которым они были обязаны покупать книги у населения, выплачивая им деньги немедленно, за вычетом 20 %. Отказ в покупке был возможен только при наличии в магазине подобной литературы. Так называемой затоваренности. Составители этих каталогов, люди, безусловно очень знающие, но сидящие в Москве и витающие в эмпиреях, понятия не имели, что книга Карла Риттера «Землеведение Азии», оцененная ими рублей в шестьдесят за четыре тома, продавалась в Географическом обществе со склада по одному рублю.
Мотивация московского начальства вполне доступна рациональному анализу. Риттер был довольно редок, потому что весь его тираж осел на складах в связи с революцией 1917 года, но в столичных кабинетах в середине семидесятых об этом еще не знали. У них были свои заботы. Аналогичная ситуация складывалась с сочинением Григория Ефимовича Грум-Гржимайло (1860–1936) «Западная Монголия и Урянхайский край» и другими примечательными изданиями.
Любой «светлый ум», произведя простейшую калькуляцию, понимал сказочную выгоду от приобретения всей партии Риттера или двух последних томов словаря Семенова-Тяньшанского, способных материально обеспечить корыстного любителя географии на долгие годы. Кто бы мог подумать, что советская система треснет по швам, унося с собой в исторический водоворот не только поименованные мной книги, но и эпохальное сочинение Ивана Ивановича Мещанинова «Халдоведение». Означенный труд (весь тираж) хранился у ученого дома и по прошествии нескольких десятков лет был выкуплен кем-то из понимающих людей у безутешных родственников. Поскольку все отпечатанные экземпляры, приобретенные за копейки, оказались в одних руках, то и ценообразование на них диктовалось бесконтрольно и монопольно. Вскоре весь Советский Союз, в образе магазинов «Старой книги» в каждом приличном городе гигантской страны, был насыщен неразрезанными экземплярами «Халдоведения», в которых ни один человек, исключая покойного Ивана Ивановича (умер в 1967 году), не мог понять ни строчки. Между тем, эти книги, выглядевшие достаточно авантажно, постепенно раскупались для подарков знакомым официантам, которых почему-то в то время устойчиво именовали «халдеями». Я, закончив написание этой книжки, с удовольствием посвящу остаток своих дней основной теме труда Мещанинова — «Системе письма и чтению клинописных текстов халдов-урартов».