Но Джагупова, ее имя, ее формальная биография и даже ее трагическая судьба были мошенникам хорошо известны. Они вовсю использовали обстоятельства ее реальной жизни в придумывании правдоподобного провенанса картины. Таким образом, они не просто переподписали работу, влепив на оборотную сторону черный квадрат, и заработали легкие деньги (кстати, совсем небольшие, по моим сведениям), но и уничтожили ее саму как личность. И как художника. Просто стерли эту женщину с лица земли, обрубив все связи с самой лучшей ее работой. Ликвидировали список картин, разворовали сами картины, заперев их жалкие остатки в гетто провинциальных музеев.
Мы уже обсуждали на страницах этой книги, что образ без имени становится просто картиной и, как всякая картина, со временем утрачивает черты индивидуальности, типизируется.
А потом проходимцы приписали портрет Малевичу, который при своей всемирной славе и почете совершенно не нуждался в подобных «царских», но воровских подарках. Мало того, полагаю, что в своей супрематической Валгалле он до сих пор толком не знает, как распорядиться с сотнями приписанных ему фальшивых холстов. Не зря же он тоже периодически посылает на землю тревожные сигналы, благодаря которым из собраний ведущих музеев исключаются искусные подделки. Однако с такими опытными фармазонами, как Топоровский и Натанов, ему одному не совладать. Нужна наша помощь.
Помимо имени художницы они прошлись бульдозером по всему сложному диапазону ее отношений с Елизаветой Яковлевой. И сделали его для нас совершенно непонятным, с трудом и с неминуемыми ошибками читаемым. Мы ничего об этом не знаем и можем только неуверенно предполагать, опираясь на архивные крошки и объедки. Попросту переставили на свой лад все акценты и детали, варварски выдрав из глубоко личной и трагической истории коммерчески выгодные обстоятельства. А кое-что еще и присочинив для важности — выдуманная смерть Яковлевой в 1938 году от рук советского режима целиком на их совести. Тот редкий случай, когда товарищ Сталин совершенно ни при чем. Тем самым неведомые мошенники лишили нас сейчас очень многих объективных сведений и доказательств. В начале девяностых годов еще были живы многие свидетели, еще было с кем поговорить. А сейчас я нашел только Марину Павловну Басманову, нотариуса Галину Александровну Юрову и пожилого собирателя, купившего в конце 1976 года четыре картины Джагуповой в комиссионном магазине. Но этого так мало, так ничтожно мало!
И самое смешное, что все это было проделано с банальнейшей целью мелкой, просто ничтожной, наживы. Трамвайной кражи кошелька с тремя рублями. Право слово, оставь они все как есть. Опиши эту историю в рамках увлекательного гуманитарного нарратива, они заработали бы значительно больше. Ведь, даже не будучи Малевичем, этот сюжет вьется у ног Малевича, выводит его в качестве одного из главных героев повествования.
Еще отвратительнее, что мошеннические проделки встраиваются или ложатся на до сих пор очень болезненную для многих соотечественников блокадную почву. Отношения Джагуповой и Яковлевой прервала не нелепая, случайная смерть, не болезнь, не людская злоба и прихоть, а вселенская беда, звучавшая до самой смерти как в творчестве художницы, так и в ее личных документах.
Переписка с родными 1941 года в этом отношении очень показательна. Любопытно, что в ней ни разу не произносится слово «война», но есть постоянное ощущение надвигающегося страшного бедствия, как будто приближающегося гибельного цунами. Буквально с первых июльских писем из Армавира звучит рефреном настойчивая просьба, потом требование немедленно уехать из Ленинграда. Этнические группы, веками находившиеся во враждебном обстоянии, бывают, чуть ли не на биологическом уровне, очень восприимчивы к потенциальным гибельным угрозам. И в самом последнем сохранившемся письме Джагуповой 1975 года тема блокады звучит, обостренная эмоциональным фоном старческого полубреда: «В общем, труд мой уничтожили за все мое существование. Снова настала блокада. Мои „товарищи“, те которые в блокаду не были здесь, а теперь ложью и грязью облепили меня. Могу назвать фамилии…»[163]
Знаковыми трагическими иллюстрациями к этой финальной грани рассказанной мной истории представляются два портрета, написанные Джагуповой и хранящиеся в запасниках Музея истории Санкт-Петербурга.
Первый — автопортрет 1934 года. Мастерски написанное, вполне реалистическое произведение, выставлявшееся на Первой выставке ленинградских художников в 1935 году[164]. Но, для посвященных, тайными символами принадлежности к братству учеников Малевича выделены те же полосы, что и на бесцензурном портрете Яковлевой.
Только чуть измененные и прикровенные, но в большем количестве. Их колеблющийся, немного зыбкий характер, на мой взгляд, является еще одной трагической комментирующей параллелью к словам директора Национальной портретной галереи Куллинана о том, что в конце жизни Малевичу оставался только цвет, чтобы полунамеком в условиях тотального террора и висящего в воздухе страха давать знать посвященным о своих прежних озарениях. Так и его ученица зашифрованными элементами супрематического декора тканей расписывалась в своей верности учителю.
Для сытого и циничного современника такой тайный язык покажется примитивным и недостаточным, но, выражаясь словами Солженицына из эпиграфа второго тома «Арихипелага Гулаг»: «Только ети можут нас понимать, хто кушал разом с нами с одной чашки».
И второй портрет, написанный в самые страшные дни блокады. Имя женщины, изображенной на нем, неизвестно, но мне хочется думать, что это второй портрет ее подруги и соседки Елизаветы Яковлевой. Во всяком случае, в смысловом и содержательном отношении он, несомненно, мог быть им. Голод и страдания, иссушая тело и заостряя черты, иногда лишают людей возраста, а иных даже молодят, выявляя их вечно ювенильную природу. В нем нет уже ничего «супрематического». Разве что какой-то намек на уходящую эпоху и окончательный крах вселенской утопии в размытых орнаментах платка. Это воплощение и персонификация чистого, беспримесного горя. Впрочем, возможно, это и автопортрет, вбирающий в себя два женских образа, связанных между собою и жизнью, и смертью, и общим домом, и общей судьбой.
Когда текст был уже написан, выяснилась знаменательная подробность. Сотрудники музея истории города, фотографируя эту грустную картину для моего исследования, обратили внимание, что под женским портретом на подрамник натянут еще один холст. Осторожно сняв верхнюю картину, реставраторы обнаружили скрытый от посторонних глаз вполне законченный пейзаж 1930-х годов работы Джагуповой. А на верхней планке подрамника надпись — «Елиз. Яковлева». Почти восемьдесят лет ее закрывали кромки холста. Таким образом, мои умозрительные предположения подтвердились. Заплаканная, измученная женщина на портрете обрела имя.
Автопортрет Марии Джагуповой, холст/'масло, 1934 год, Музей истории СПб.
Ни одна выставка, ни один фильм, ни одна статья не упоминает Джагупову в числе художников блокадного Ленинграда. Хотя множество ее работ, хранящихся в ЦГАЛИ, посвящены именно этой теме. Некоторые из них безлюдием и холодной обезличенностью напоминают какое-то облегченное советское издание «Меланхолии и тайны улицы» де Кирико.
Заваленные сусальными и сентиментальными образами блокады и отмечая ее снятие военным парадом, пропагандистским лаем и барабанной милитаристской риторикой, мы совершенно лишены ее подлинного живописного выражения, исключая частности вроде Леонида Чупятова. Теперь к нему можно смело добавить и Марию Джагупову.
Мария Джагупова.
Портрет Елизаветы Яковлевой (?), Музей истории СПб.
Все вышесказанное вызывает некоторую оторопь и недоверие, но знакомство с подлинными архивными материалами не оставляет возможности иного объяснения. Вплоть до самых последних дней ужасы блокады были для художницы важнейшими экзистенциальными переживаниями ее долгой и несчастной жизни. Составляли, возможно, по типу посттравматического расстройства, единственный смысл ее одинокого послевоенного существования.
Я не думаю, что люди, «химичившие» с картиной в начале девяностых годов, нечто подобное предполагали или думали в такой тональности о результатах своей «кипучей» деятельности. Скорее всего, они вообще ни о чем не думали, кроме денег. И тем более на правовом уровне «блокадные» упреки вряд ли уместны, но факт остается фактом. Если мы начинаем вникать в подоплеку событий и искать мотивы поступков чуть глубже поверхностной причинно-следственной связи, то неминуемо проваливаемся в этот пахнущий гноем и кровью исторический контекст.
Особенно, когда пестрой и галдящей оравой в него вваливается, прямо с вернисажной пьянки, музейно-парижская, голландско-американская, московско-петербургская гопкомпания во всеоружии своего канареечного языка, красочных глянцевых монографий, лживых экспертиз и каталожных публикаций. Да еще под ручку с «мотивированными» судьями, «прикормленными» прокурорами и бессовестными адвокатами.
Чтобы как-то «привязаться к местности», я решил сходить и посмотреть на то место, где жили Мария Джагупова и Елизавета Яковлева. Сейчас это очень привлекательно глядящийся — даже нарядный — отремонтированный петербургский дом. Вход в подъезд со двора. Как полагается, железная дверь с домофоном. Так просто не попадешь, но жильцы любезно пустили меня внутрь. Квартира на последнем шестом этаже без лифта. Милая молодая пара, необычайно воодушевившаяся от моего рассказа о том, что когда-то в их квартире жила художница, близкая к Казимиру Малевичу.
Разумеется, не только они, но и никто в подъезде, и в целом доме, да и вообще на всей земле не помнит ни Джагуповой, ни Яковлевой. Фамилия последней и не предполагает, исключая каких-нибудь знаменитостей, личной судьбы[165]