.
Через короткое время после смерти все эти яковлевы, ивановы, васильевы, петровы, сидоровы и им подобные смыкаются в однородную, неразличимую со стороны массу, чающую повторного и окончательного обретения личного бытия только в случае Второго пришествия.
Вся «парадная» свежо покрашена веселенькой, чуть ли не белой краской. Кажется, даже цветы стоят на подоконниках. Но очень легко, имея опыт пусть комфортного, но переживания русских зим, представить себе, какой ад кромешный царил здесь в январе-марте 1942 года. Тьма, могильный холод, запах дерьма, немытого тела и всесветной беды. Возможно, единственный, кто не испытывал значительных неудобств, были крысы. Все-таки обилие непогребенных покойников худо-бедно обеспечивало их постоянным источником пропитания. У того откусят нос или выпьют глаза, у другого обглодают губы и нагадят в растерзанное сердце. В оправдание подвальных пасюков следует привести элементарный пищевой инстинкт и отсутствие у них свободы воли. Чего не скажешь об их многочисленных двуногих собратьях, учинивших историю с портретом «Елизаветы Яковлевой» работы Марии Джагуповой.
ЭпилогПосмертный эпикриз
Я начал свой рассказ в жаркие два часа пополудни, а последние фразы прозвучали, когда солнце гигантским огненным шаром стремительно опускалось за морской горизонт. Приятель мой все это время молчал, периодически набивая трубку и заказывая бесконечные чашки с крепчайшим турецким кофе. Меня, несмотря на жару, под конец поколачивал легкий озноб. Потом он заговорил:
— Любопытная история вышла. Довольно страшная и какая-то беспросветная. Публиковать, конечно, надо, но никто вам не поможет в ее раскручивании и продвижении, а, напротив, сделают всё, чтобы помешать. Слишком громкие имена упомянуты, слишком серьезные репутации могут дать трещину и слишком большие деньги стоят на кону. С точки зрения уголовного преследования, у сюжета нет никаких перспектив. Преступление случилось очень и очень давно. Гражданский процесс? Владелец должен решать, начинать ли ему войну. Мы же не знаем, как оформлялась сделка, что за договор был заключен и на каких условиях. И в общем-то… Это не ваше и не наше дело. Хотя как журналисту мне такой процесс был бы крайне интересен. Но помните, вы всегда будете в меньшинстве. Даже с такой доказательной базой общество не примет ваши доводы. Скорее всего, их замолчат.
— Я всегда в меньшинстве. Скажу больше — я один и очень доволен этим обстоятельством. Никогда не видел существенной разницы между призывами «Пролетарии всех стран соединяйтесь» и «Возьмемся за руки, друзья». Поэтому мне и удалось подобраться незаметно.
— Вот и хорошо. Потому что явление, описанное вами, называется системой. А бороться с системой. Ну, вы сами все понимаете.
— Я понимаю, но у всякого грозного механизма есть слабое место. В 1991 году во время путча танковую колонну, вошедшую в Москву, остановили очень быстро. На тот момент многие люди имели опыт армейской службы, а не сидения в кафе «Жан-Жак». Просто сунули кусок арматуры в какое-то чувствительное место гусениц головной машины. Вот все остальные и встали. А у меня не «арматурина», а скальпель. Я все же потомственный «врач-вредитель» и могу что-нибудь жизненно важное перерезать. Впрочем, меня это не интересует. Режь не режь, но «от осины не родятся апельсины». Была такая циничная поговорка по месту моей последней службы.
— Не надо ничего и никого резать. Надо просто квалифицированно вскрыть этот ходячий труп и продемонстрировать всему миру, что у него внутри. Вам не удалось поговорить с голландским реставратором, занимавшимся картиной? Напомните, как его зовут.
— Милко ден Леев. Я встречался с ним в Амстердаме. Мы проговорили три часа в ресторане музея Стеделейк. Он обещал мне прислать имеющиеся у него материалы, но ничего не сделал. Более того, я получил письмо, в котором он предлагает мне заключить с ним договор о неразглашении информации — Non-Disclosure-Agreement (МПА) — и передать ему все найденные мной архивные документы. Такая конфигурация партнерских отношений представляется мне дискриминационной. Мой простой, но очень важный вопрос остался без ответа. Почему его команда — довольно большая, кстати — не исследовала подпись? С точки зрения химико-технологической экспертизы, это принципиальный вопрос. Ведь, на мой взгляд, она поставлена в девяностые годы. Значит, под ней не девственный холст тридцатых годов, а налет шестидесятилетней грязи и копоти, легко выявляемый современными методами объективного исследования. Он объяснил, что владелец картины не ставил перед ним такой задачи и категорически отказался оплачивать все поползновения, направленные в эту сторону. Понимаете, Андрей Наков пишет в своем каталоге-резоне, что подпись нанесена другой рукой. Доктор Ягерс просто не упоминает о наличии подписи. Пишет, что картина не подписана. А реставратор и технолог в Голландии не исследует подпись по каким-то неведомым нам причинам. Я могу предположить, что это за причины, но, боюсь, выйдет не совсем корректно. Видите ли, владелец не захотел исследовать авторскую эмблему. А как же профессиональный долг, протестантская этика и интеллигентская «порядочность»?! Все-таки подпись есть подпись! Так что никаких договоров ни с кем я заключать не стал и переписку прекратил. Пусть все идет своим чередом. Хотя я ему благодарен, потому что он показал мне превосходного качества цифровые фотографии подписи и надписей на обороте. Если дело дойдет до суда, ему придется их предъявить. А всем остальным специалистам объяснить публике, каким же образом цифра «34» превратилась в 1932 год.
— Еще с кем-нибудь встречались или беседовали?
— Да, я был в Кельне и несколько часов провел с Доротеей Альтенбург. На меня эта встреча произвела очень тяжелое, даже гнетущее впечатление. Подавленная, душевно опустошенная и несчастная женщина, разоренная в основном усилиями наших бессовестных соотечественников. На мой взгляд, ее единственная вина, а скорее — беда, заключается в излишней доверчивости. Дом ее разгромлен, все картины конфискованы полицией, поскольку она имела неосторожность купить что-то в Висбадене в галерее SNZ — Шалом, Натанов, Заруг — и попасть под общеевропейскую полицейскую «облаву». Насколько я понял из весьма запутанных объяснений, основным инициатором судебных преследований в ее отношении явился как раз нынешний владелец портрета Елизаветы Яковлевой. Он купил у Доротеи несколько картин, оказавшихся фальшивыми, потребовал возврата денег, но в качестве компенсации получил такую «несомненную вещь Малевича», как исследованный мной портрет. Не думаю, что у него или у Доротеи были сомнения в подлинности картины. Но какие-то опасения, возможно, присутствовали. Иначе он не препятствовал бы исследованию подписи. Что теперь будет, я не знаю. Насколько я понимаю, уступив голландскому коллекционеру права собственности на картину, Доротея Альтенбург формально сохранила какое-то право на несколько процентов дохода при ее возможной продаже. Ситуация запутанная и двусмысленная. Боюсь, что реальность совсем не соответствует букве договора, если он вообще существует.
Вдоль стен в доме Доротеи Альтенбург идут шкафы, наполненные тысячами пустых флаконов из-под духов. Вот такая застывшая метафора пролетевшей жизни, истаявшей прекрасными ароматами и обернувшейся сплошными иллюзиями и разочарованиями. И даже душевными и физическими страданиями. Если я испытываю в этой истории к кому-то из живых участников жалость и сочувствие, то только к ней. Про Джагупову и Яковлеву я не говорю. Они уже в раю.
— Доктор Ягерс ведь живет неподалеку, в Борнхейме — не встречались с ним?
— Нет, но разговаривал сто раз по телефону и писал «прелестные письма». Немецкий ученый очень вежлив и предупредителен, тем более что мадам Альтенбург отрекомендовала меня ему с наилучшей стороны. Всякий раз он отвечает, что ищет документы. Надо сказать, что у него есть как минимум два оправдания. Его исследование проводилось в доцифровую эпоху, и ищет он реальные фотографии, а не файлы в компьютере. Это может быть нелегко. А второе оправдание связано с тем, что ему до очевидности не хочется их найти. А я напоминаю, но не настаиваю. Ведь, как в случае с голландским реставратором, отсутствие ответа — это тоже ответ. Возможно, даже более информативный. Тем более, что, раз начавшись, разговор может получить неожиданное развитие и вывести на неудобные темы и конкретные случаи. Я располагаю таким несметным количеством химико-технологических экспертиз доктора Ягерса, что в глазах темнеет.
— А что Андрей Наков? Не пробовали еще раз обратиться к нему? Может быть, он что-то вспомнил? Или нашел утраченные документы? Или придумал, на худой конец, что-нибудь веселенькое и позитивное?
— Нет, но мой приятель обещал еще раз поговорить с ним «по душам». Если по этой линии появится любое движение до выхода книги, то я непременно вставлю полученную информацию в текст в качестве постскриптума. Все равно после публикации на него насядет какой-нибудь негуманный журналист, а то и несколько, так что давать комментарии ему придется. Перефразируя русскую пословицу: «Взялся издавать каталог-резоне, не говори, что не знал, что можешь оказаться в… газете». И вот еще одна деталь этой истории, на которой я, кажется, не акцентировал ваше внимание. «Портрет Яковлевой» много раз менял владельцев. Он дошел в своем экспозиционном и коммерческом росте до выставок в знаменитых музеях и баснословных сумм в европейской валюте. Но экспертное его сопровождение исчерпывается «филькиными грамотами» Баснер и Накова. И химико-технологической экспертизой доктора Ягерса, на котором, как говорится, пробы ставить негде. Отчего никто из этих важных европейских кураторов не спросил: «А где полноценные экспертизы? Где доказанный провенанс? Что это за номера на обороте?» Меня в свое время упрекала прогрессивная общественность, как это я посмел купить (не продать, а купить!) картину без экспертизы. А в случае с картиной Джагуповой никто таких вопросов не задает. Просто публикуют в каталогах, восхваляют в прессе, выставляют в музеях и просят двадцать два миллиона евро. Разве это не политика двойных стандартов, как любят говорить у нас чиновники МИДа?