ажду половецкой (?) знати к обогащению. В этих условиях грабительские походы на земли оседлых соседей превратились в один из основных источников добывания жизненных благ. Русь, имевшая со степями огромную по своей протяженности границу, стала объектом набегов печенегов».620
Ни одному из факторов, названных этими учеными, мы не придаем решающего значения. П. В. Голубовский, на наш взгляд, был прав, когда причину усиления военной активности печенегов, направленной против русских, усматривал в ослаблении Руси. Но он ошибался, объясняя слабость Русской земли удельной межкняжеской борьбой. Не входя в обсуждение весьма спорного тезиса о существовании «удельного порядка» на Руси той поры, заметим, что после вокняжения Владимира в Киеве и убийства Ярополка соперничество князей за власть в столичном граде прекращается. Ее мы не видим вплоть до смерти Владимира. А ведь именно в княжение последнего рать с печенегами была «бес перестани». Отсюда ясно: межкняжеская борьба не являлась той главной пружиной, которая привела в движение печенегов, набросившихся на Русь.
Не исключено, что исламизация печенегов и подстрекательства хорезмшаха Мамуна ибн-Мухаммеда побуждали кочевников к враждебным действиям против русских. Однако нельзя русско-печенежскую войну укладывать, как это делает С. П. Толстое, в жесткие хронологические рамки 988–997 гг. Войны с печенегами начались раньше 988 г. и продолжались после 997 г., о чем говорят как древнерусские источники, так и памятники иностранные. Следовательно, существовала еще какая-то иная важная причина печенежских вторжений в русские земли, помимо той, на какую указал С. П. Толстов.
Суть вопроса не проясняют и соображения В. В. Каргалова. Грабительские походы кочевников-скотоводов на земли соседних оседлых земледельческих племен и народов — заурядное явление в мировой истории. Применительно же к русско-печенежским войнам надо понять, почему пик их приходится на конец Х-начало XI столетия. По В. В. Каргалову, Русь «стала объектом набегов печенегов» потому, что «продвижение печенежской орды на новые земли закончилось», и «она осела в причерноморских степях». Печенежская знать, движимая жаждой обогащения, вместе с массой рядовых соплеменников, склонных к грабежу соседей, устремилась на Русь для поживы.
Но В. В. Каргалов не должен забывать, что расселение печенегов в причерноморских степях завершилось к середине X в.,621 тогда как нападения печенегов на русские земли летописец начинает отмечать несколькими десятилетиями позже, и только в конце Х-начале XI в. эти нападения достигают своей кульминации. Значит, существо вопроса не в окончании продвижения печенежской орды в Северное Причерноморье и оседании ее на завоеванных землях, а в чем-то ином. И тут мы снова возвращаемся к мысли о кризисе родоплеменных отношений в Южной Руси на рубеже Х-ХI вв. Разрушение традиционных родовых устоев общества, его перестройка на новых территориальных основах вызвали резкое ослабление общественного организма вообще и военной организации, — в частности. Отсюда активизация набегов степняков, обусловленная не столько их могуществом и тягой к грабежу, сколько слабостью русских, Порожденной конкретными условиями внутреннего развития Руси указанного времени. А это означает, что возросшее количество печенежских вторжений в пределы Русской земли, наблюдаемое на исходе X и в начале XI в., свидетельствует о кризисном состоянии местного общества, переживавшего переход от родоплеменного строя к общиннотерриториальному. Данное состояние нашло отражение и в религиозной политике киевских правителей.
Введению христианства на Руси предшествовала, как известно, языческая реформа князя Владимира, который «постави кумиры на холме вне двора теремного, Перуна древяна, а главу его сребрену, а ус злат, и Хърса, Дажьбога, и Стрибога и Симаргла, и Мокошь. И жряху им, наричюще я богы».622 Было это, по летописной датировке, в 980 г.
Как показало проведенное нами исследование,623 «поставление кумиров» — религиозная и идеологическая мера, посредством которой киевский князь пытался удержать власть над покоренными племенами, остановить начавшийся распад грандиозного союза племен во главе с Киевом. Надо подчеркнуть, что то был именно межплеменной союз, характерный для завершающей стадии развития первобытности, а не раннефеодального государства, как полагают многие современные исследователи. Поэтому Перун предстал в окружении богов других племенных объединений, символизируя их единство с Киевом. Столица полян, следовательно, претендовала на роль религиозного центра восточного славянства.
Опыт Владимира оказался безрезультатным. Он не дал того, на что надеялся князь. Причина княжеской неудачи крылась в исторической необратимости разложения родоплеменного строя, что делало неизбежным падение союза союзов племен под гегемонией Киева. Владимир ищет новую опору власти над покоренными племенами и находит ее в христианстве.624 В 988 г., т. е. всего лишь через восемь лет после языческой реформы, состоялось крещение Руси. Столь короткий срок между языческим нововведением и обращением к христианству выдает метания киевского князя, его лихорадочные поиски средств преодоления распада межплеменного союза, возглавляемого Киевом. Все это, конечно, говорит о нестабильности в целом общественных отношений переходного (от родового к общинному) периода, в условиях которого пришлось княжить Владимиру. На нестроения в обществе указывает и разгул преступности, поразивший Русскую землю в рассматриваемое время.
В Повести временных лет под 996 г. приведен рассказ, правдивость которого едва ли подлежит сомнению. Во всяком случае, С. В. Юшков, один из известных отечественных источниковедов, не сомневался в его достоверности.625 Там читаем: «Живяше же Владимир в страсе божьи. И умножися зело разбоеве, и реша епископи Володимеру: "Се умножишася разбойници, почто не казниши их?". Он же рече им: "Боюся греха". Они же реша ему: "Ты поставлен еси от бога на казнь злым, а добрым на милованье. Достоить ти казнити разбойника, но со испытом". Володимер же отверг виры, на-ча казнити разбойникы…».626 Из слов летописца можно заключить, что «разбойницы умножишася» из-за кротости Владимира, жившего в «страсе божьи» и потому не подвергавшего разбойников казни. Такая, сугубо нравственная, мотивация умножения разбоев теряет право на исключительность при сопоставлении с известиями поздних летописцев, дополняющих автора Повести временных лет.
Составитель Никоновской летописи сообщает: «Ненавидяй же добра диавол сотвори в людех лукавство, и браг брата и друг друга лихоимъствоваша, и сице умнокашеся разбои в земле Русстей. И събрашася епископи и старци митрополиту глаголюще: "яко сын твой, князь Володимер, в велице кротости и тихости бе, и разбойники опустеша землю, и ты что о сем мыслиши?" И рече им митрополит: "идите и рците ему, да воспрещаеть злым Да казнит разбойники, по божественному закону, со испытанием и разсмотрением…». Епископы передали Владимиру наставления митрополита, и князь «подвязашеся на лукавыя и злыа, с расмотрением и великим испытанием».627
Никоновская летопись рассказывает и о том, как «изымаша хитростию некоею славного разбойника, нарицаемаго Могута; и егда ста пред Владимиром, въскрича зело, и многы слезы испущая из очию, сице глаголя: "по-ручника ти по себе даю, о Владимире, Господа Бога и пречистую его Матерь Богородицу, яко отныне никакоже не сътворю зла пред Богом и пред человеки, но да буду в покаянии вся дни живота моего". Слышав же сиа Владимер, умилися душею и сердцем, и посла его ко отцу своему, митрополиту Ивану, да пребываеть никогдаже исходе из дому его. Могут же заповедь храня, никакоже исхожаше от дому митрополичи, и крепким и жестоким житием живяше, и умиление и смирение много показа, и провидев свою смерть, с миром почи о Господе».628 Датированная 1008 г., или двенадцатью годами позже цитированного выше известия Повести временных лет, запись о «славном разбойнике» Могуте, личности, скорее всего, легендарной,629 примечательна для нас не столько как изображение конкретного эпизода, взятого из жизни времен Владимира, сколько в качестве отражения общей «криминогенной» обстановки на Руси конца X — начала XI в.
По справедливому замечанию Д. С. Лихачева, рассказ о разбоях «передан в Никоновской летописи с большими подробностями, чем в Лаврентьевской и др.».630 Он, в частности, содержит весьма ценное свидетельство, которое позволяет понять, что причиной роста разбойных преступлений стали не только «кротость и тихость» Владимира, создававшие для разбойников атмосферу вседозволенности и безнаказанности. Благоприятной почвой для разбоев оказались социальные противоречия, вызванные «лихоимством», творящим взаимную среди людей злобу, зависть и ненависть. Этот штрих позднего летописца, характеризующий источник умножения разбоев при Владимире с точки зрения социальной, не получил, к сожалению, должного развития в дореволюционной историографии. И уже В. Н. Татищев, подобно автору Повести временных лет, объясняет рост разбоев мягкосердечием Владимира, живущего во страхе божьем: «Владимир как жил в законе и страхе божии, ослабел в наказании злодеев по законам, поставляя казнь достойную за грех, и чрез сие умножились разбои повсюду и грабительства».631 Ту же идею проводил и Н. М. Карамзин, говоря о милосердии князя, который «щадил жизнь самых убийц и наказывал их только Вирою, или денежною пенею: число преступников умножилось, и дерзость их ужасала добрых, спокойных граждан».632 Согласно Н. М. Карамзину, «под разбоем разумели в то время убийство».633
Чувство христианской любви, по Н. И. Костомарову, владело киевским князем, удерживая его от жестоких наказаний за разбойные дела: «Владимир после крещения является чрезвычайно благодушным. Проникнутый духом христианской любви, он не хотел даже казнить злодеев».634 Отсюда и рост числа разбоев. Но историк не ограничился личными свойствами Владимира. Помимо его добродушия, он существенное значение придавал изменению общественного сознания, выданному усвоением христианской морали, отвергаю-языческие нормы поведения и оценки поступков человека. Смена нравственных ориентиров заставила обратить внимание на разбои, которые и раньше имели место, но воспринимались как вполне заурядные и привычные деяния и потому мало волновали общественное сознание, оставаясь, по сути, незамеченными. Вот что писал Н. И. Костомаров по этому поводу: «Владимир до того добродушен, что боится даже казнить разбойников, которые, по замечанию летописца, очень умножились в те времена. Мы думаем, однако, что эти жалобы на умножение разбойников были скорее сознанием, возникшим при веянии новой христианской жизни, необходимости безопасности и мер к недопущению своевольства, к положению предела диким страстям. Разбой по смыслу, какой давался этому слову, не значил исключительно того, что мы, в строгом значении его, понимаем теперь; но обнимал собой и всякое своевольство, не щадившее прав личности и собственности, свойственное дикому языческому обществу, но возбуждавшее негодование христиан».