Яков Карпович Скрипченко - агроном, запутался в казенных деньгах, растратил казенные суммы, и так как это было не в первый раз, то его приговорили к расстрелу. В сентябре 1923 года он снова растратил 600 золотых рублей (громадная по советским масштабам сумма), принадлежавших земельному отделу Самары, куда он был направлен ОГПУ, чтобы иметь наготове своего агента на случай организации эсеровского комитета. Начальник 3-го отделения Решетов возместил растрату из сумм ОГПУ и взял со Скрипченко обещание "усилить работу" и "выдвинуться" в партии социалистов, в противном случае расстрел.
В сентябре 1923 года Решетов познакомил меня со счетоводом типографии быв. Сытина в Москве Сергеем Соломоновичем Иоффе. Его я должен был ввести в партию социалистов-революционеров и на первых порах руководил его работой. Он был заагентурен в Гомеле. В губкоме профсоюзов, где он служил, стал частенько появляться какой-то тип, присаживался к Иоффе и подолгу беседовал с ним, расспрашивая о других служащих и о посетителях. Потом пригласил Иоффе к себе на квартиру, запер дверь и, положив на стол револьвер, предложил ему служить в ОГПУ в качестве осведомителя. Иоффе было только 16 лет, он испугался и согласился. После этого его таскали в Могилев, перевели в Москву с заданием "освещать" настроения рабочих.
Наконец, летом 1923 года в Симферополе был заагентурен бывший член Учредительного собрания Таврической губернии Василий Терентьевич Бакута. Он по идейным соображениям пожелал вступить в РКП. Симферопольский комитет сообщил об этом Крымскому отделу ОГПУ. Заместитель начальника секретной части Арнольд потребовал от Бакуты в доказательство искренности сделаться агентом-провокатором ОГПУ по партии социал-революционеров. В. Т. Бакута сначала не согласился, но потом сделался агентом.
Как кончают секретные агенты? По опыту видно, что большинство их "проваливается" в продолжении первого года работы; 2 года считается длинным сроком, который могут выдержать только особо ловкие агенты. ГПУ разбирается в причинах провала агента и в результатах его работы. Если агент провалился не по своей вине, а по стечению от него не зависящих обстоятельств, и если его деятельность имела ценные для ОГПУ результаты, то тайного агента принимают в штат официальной политической полиции. Начальник секретной части Уральского отдела ОГПУ был агентом-провокатором ЧК в партии эсеров, выдал их нелегальную газету "Вольный голос красноармейца". Но другой крупный агент-провокатор Назаров, состоявший в 1921 году во время Кронштадтского восстания членом Петроградского ревкома и выдававший все его мероприятия Петроградской ЧК, был в 1923 году расстрелян, так как его работа была признана неудовлетворительной..."
А вот уже свидетельство из моего собственного архива. Десятилетие спустя.
В тридцатые годы этот человек, который подписал свое письмо псевдонимом, данным ему ОГПУ: "ростовский Сашка" ("о моей прошлой деятельности знает только жена"), - работал в одном из районных центров Казахстана.
"В этом большом селе, - пишет он, - образовался круг интеллигенции: агрономы, зоотехники, учителя, врачи. У нас был прекрасный драмкружок, струнный оркестр, хор. Мы буквально оживили работу захудалого Дворца культуры. Мы поставили почти все пьесы Островского.
Мы были молоды, ненавидели, что делается вокруг. Как жестоко сгоняют людей в колхозы, как умирают люди от голода. И все, что мы видели, не могло не вызвать у нас чувства протеста. И к нам стал принюхиваться начальник райотдела ОГПУ и его красавец шофер.
Для постановки нам было нужно два старинных пистолета. Мне их дали в ОГПУ, но после первого действия они исчезли из-за кулис. Когда я на следующий день пришел с повинной в райотдел, мне сказали: "Принеси или посадим в тюрьму". И потом направили к начальнику. Тот мне тоже сказал: "Или тюрьма или будешь на нас работать". И дал мне три дня на размышления. Что мне оставалось делать? Я дал согласие. Свои доносы я должен был подписывать псевдонимом "Сашка".
Я никого не предал. Если и писал, то писал такое, за что даже ругать-то неловко, не то, что судить. Но от меня требовали другого: дали задание заполнить анкеты на всех кружковцев. Я сопротивлялся, но от меня не отставали...
Через два года я случайно узнал, что пистолеты из-за кулис украл шофер начальника райотдела...
Вот так вербуют в сексоты..."
Этот человек вынужден был переехать в другой район, но и там его нашли. Он снова переехал - нашли снова. Даже в блокадном Ленинграде от него не отставали. Последний раз, по его словам, к нему пришли в Таллине. "Разве я мог найти шпионов, да и должен ли был их искать? От меня требовали другое: доносы на инакомыслящих".
Он все еще боится, "Сашка ростовский" - так подписался даже сегодня. Сейчас, на закате жизни.
В моем архиве - десятки свидетельств того, как, каким образом оказывались в сетях спецслужбы молодые люди конца двадцатых - начала тридцатых годов, сегодняшние уже доживающие свой век бабушки и дедушки.
Но все-таки, все-таки... Еще требовалась ИХ находчивость, ИХ игра в кошки-мышки, чтобы заставить человека подписать согласие на сотрудничество с НИМИ: хоть пистолет подбросить или выкрасть. И как бы ни хвастался Ягода тем, что ОГПУ сможет сделать своим агентом каждого, кого пожелает, нет, еще нет...
Началось затмение, но ночь еще не наступила.
Власть еще мерила их, своих агентов, на единицы - хотела же на миллионы.
Донос должен был стать долгом человека перед Родиной, а доносчик национальным героем.
Помните мучения молодого интеллигента, который бредет сквозь ночной Петербург? Там, в самом начале этой страшной дороги?..
Нет, никаких мучений!
Уже в середине тридцатых годов в стране была создана такая атмосфера, при которой "заагентурить" (ИХ термин, до сих пор ИХ) человека было так же просто, как научить писать на доске тогдашних первоклашек "рабы - не мы". И даже не за страх. Как говорится, за совесть.
И вот уже проводится в пионерском Артеке слет детей, повторивших "подвиг" Павлика Морозова. Тех, кто донес на своих родителей, родственников или знакомых родителей и родственников, - представляю, какой там шел обмен опытом!..
Но все равно, все равно... Куда деться между внушенным тебе долгом и тем, что этому долгу противится душа. "Нет, что-то не так... Что-то не так..." Все кричали, все кричало: "Надо! Надо! Надо!", а сердце противится: "Не могу, не могу..."
Вот как описывает бурю чувств, вспыхнувшую после предложения стать секретным агентом, читательница, подписавшаяся Г. С. С.:
"Случилось это в середине 1943 года в блокадном Ленинграде. Мне было 24 года, я работала в одном НИИ рядовым младшим сотрудником. Но, кроме того, я была секретарем комсомольской организации, состоявшей из нескольких двадцатилетних девушек и нескольких только что вступивших в комсомол подростков. То, что я была старшей по возрасту и по образованию, наверное, и послужило причиной того, что ИХ выбор пал на меня (впрочем, на кого еще и на скольких еще, мне неведомо)...
Однажды ко мне неожиданно пришла женщина из "Большого дома". Она сказала, что я должна быть бдительной и обо всем, что услышу из разговоров сослуживцев, обо всем, что вызывает подозрение, докладывать К-кой (начальнице спецотдела). Спросила, согласна ли я? Я сидела не шевелясь и на все ее вопросы невнятно отвечала: "Да", "Понимаю", "Да"... А что я еще могла ответить? Я должна была доказать, что я - честный человек, комсомолка, помощница партии. Посетительница, взяв с меня обещание никому не рассказывать о нашем разговоре, удалилась.
Я была в жутком смятении и ужасе. Никакой эйфории от того, что "мне доверяют", я не испытывала. Тогда не было слова "стукач". Был официальный термин - осведомитель. Но это дела не меняло. Я чувствовала, что попалась в их сети надолго, а возможно, и навсегда. Что делать? Что делать?..
Посоветоваться с кем-либо невозможно. Во-первых, потому, что обещала молчать. Во-вторых, если я сообщу кому-то, то все предупредят друг друга, что я осведомитель и меня надо опасаться. А это было ужасно - оказаться подлецом в глазах моих товарищей. Докладывать о "подозрительных" разговорах для меня было невозможным, потому что я отчетливо понимала, что со мной вместе работают преданные своей стране люди.
Тогда мы не знали о масштабах сталинских репрессий. Но знали отчетливо, что по доносам сажают, ссылают, объявляют "врагами народа".
Я тоже должна буду доносить и делать людей "врагами народа"?.. Пойти и отказаться? Это тоже было невозможно. Меня же попросили сообщать только о подозрительных людях, быть бдительной. Сообщать, что услышу, а там разберутся. Ну, а если услышу какое-нибудь высказывание, а скорее всего анекдот? Докладывать и об этом? Нет, не буду. Если услышу случайно, то незаметно уйду. А если не случайно? А если спросят, слышала ли я?
Рисовались самые страшные картины..."
Даже сейчас нетрудно представить переживания Г. С. С.
"Надо, надо, надо..."
"Не могу... Не могу... Не могу..."
Бедное, несчастное поколение...
И так вырастало новое поколение. Да и не одно, и не два.
Восторженным студентом-комсомольцем воспринял предложение о сотрудничестве В. В. Ширмахер из Саратова (а это уже 1956 год, время знаменитой хрущевской оттепели).
"Мы контрразведчики", - сказали они, довольные тем, что произвели на меня впечатление. Я понял: ловят шпионов. Я вел обширную переписку с заграницей, может быть, они считают шпионом меня? Но нет, шпионом они меня не считали. Наоборот, попросили меня выявлять врагов строя. Врагов я не любил и потому дал согласие их выявлять, считая тогда помощь им честью для себя. Меня попросили дать письменное согласие и дали мне псевдоним, которым в дальнейшем я и подписывал свои донесения".
С. из Москвы был завербован спустя полгода после призыва в армию (а это уже был конец семидесятых!). Майор сказал ему: "Ты сознательный комсомолец и будешь нам помогать", то есть стучать на своих же товарищей. Он согласился, понимая, что не он один будет завербован. "До сих пор боюсь этих сволочей, признается мне С. - Но, - утешает он сам себя, - я горжусь тем, что никого из ребят не продал и согласился сотрудничать с этими гадами только для того, чтобы им меньше попадало той информации, которую они хотели получить"...