"Здравствуйте, Михаил!
В Москве - весна, которая пришла в этот раз совсем незаметно, потому что и зимы-то мы не почувствовали. Уже можно выбежать на улицу без куртки, перейти дорогу и усесться на скамейку на соседнем с редакцией Сретенском бульваре. У нас все так же. Остальные наши новости Вы наверняка знаете из газет (скорее всего на английском?), которые пишут обо всех наших событиях много и часто.
Читатели уже, наверное, догадались, почему я обращаюсь к вам с письмом. Ну, а Вам самому можно, наверное, только удивиться, что Вас вспомнили на страницах советской газе ты. А мне, мне остается надеяться, что этот газетный номер попадет к Вам в руки: мир не такой уж большой.
Когда я начал Вас искать, чтобы попросить сегодня прокомментировать те лагерные и тюремные письма, то в первую очередь позвонил Вам на работу: "Он здесь давно не работает. Где? Понятия не имеем". Потом несколько раз звонил Вам домой: и днем, и вечером, и даже однажды на рассвете, прилетев из командировки. Телефон молчал. Потом, наконец, моему товарищу удалось разыскать одного из тех, кто вместе с Вами публиковался в том самиздатовском журнале тогда, в 1982-м. От него и стало известно, что Вы эмигрировали. Где вы сейчас, на каком континенте, в какой стране - выяснить так и не удалось, как ни старался.
Когда я вижу огромные очереди у американского посольства в Москве, когда в Шереметьеве встречаю людей, собравшихся навсегда улететь из страны, когда в разных западных столицах сижу в гостях у своих знакомых или знакомых своих знакомых, давно или недавно сменивших советскую прописку, что я чувствую? Да стыд из-за того, что из нашей страны хочется уехать. Не на месяц или год - навсегда.
И думаю, как все-таки чертовски легко мы расстаемся с людьми! И как часто оказывается, что именно тех людей, с которыми так легко расстались, не хватает сегодня.
У каждого свои причины для эмиграции. Что касается Вас, то хотел бы я взглянуть в глаза человеку, который осмелится бросить в Вас камень!
Но каждый раз убеждаюсь в том, чего у нас нет. Почему же так все у нас?! Почему тем, кто мог бы стать гордостью, совестью нашей страны, хотя бы на прощание не сказать: "Ну, подожди... Как же мы здесь без тебя!" Уважение к каждому своему гражданину - вот тот основной признак государства, о котором я мечтаю. Не только ностальгия по родине, но и ностальгия родины по своему гражданину - вот оно истинно цивилизованное общество.
Потому-то я хочу, чтобы Вы, Михаил, взяли в руки этот номер газеты. И досказали то, чего не успели сказать своим бывшим согражданам. И тем, кто Вас знал и любил, и тем, кто с Вами познакомился сегодня. Надеюсь, что Вы отзоветесь.
Юрий Щекочихин".
Когда я писал статью, в газете я не назвал фамилию Михаила: просто "Михаил Р."
Но уже наутро у меня на столе оказалось - принесли на вахту - следующее письмо:
"Юрий Петрович!
Я хочу поблагодарить Вас за публикацию писем "Михаила Р." Они - капля правды, жизненно необходимой нашему изолгавшемуся, ныне добиваемому лицемерной "гласностью" обществу. Вполне в духе этого выношенного в андроповском ведомстве феномена Вы, как конвоирами, обложили письма лукавым предисловием и оскорбительным "открытым письмом" к "Р.". Михаил Ривкин мой друг, а Ваша гипотеза, что он прочитает Вашу статью, на мой взгляд, весьма сомнительна. Поэтому считаю нужным написать Вам.
По Вашим словам, подельники Михаила были освобождены, возможно, из-за смерти Брежнева. То есть вследствие того, что власть перешла от "застойного" орденоносца к обер-палачу? Зачем Вы поддерживаете абсурдную версию западных социалистов и их расколовшихся в Лефортовской (вполне интеллигентной) тюрьме единомышленников?
Вы сами знаете: подельники "Михаила Р." предали всех и все что возможно. Предали свои идеалы (впрочем, не собираюсь вмешиваться в нравственные проблемы левых); выдали тех, кто хоть как-то был с ними связан, - вплоть до машинисток. "Надо спасать не технику, а годы жизни", - заявил один. Были, говорят, и какие-то нюансы в их поведении. Но хорошо известно главное: при помощи одной лишь слезницы, без весьма существенных к ней добавок, в это время освободиться из Лефортово было абсолютно невозможно. Называю имена - это полезно.
(Далее, выделенный крупным шрифтом, список из пяти фамилии. - Ю. Щ.)
Родина должна знать своих героев...
Всякий, кто прочтет письма Михаила, поймет: "помиловку" он никогда бы писать не стал. "Помилование" таких людей, как Ривкин, обернулось позором для государства, а об этом говорить Ваша гласность, по-видимому, пока не дозволяет.
Главная же причина, вынудившая меня обратиться к Вам, - Ваше открытое письмо эмигранту "Р.". "Вы, наверное, и не выдержали, и не простили, и хотел бы я посмотреть в глаза тому человеку, который осмелился бросить в Вас камень!"
Выдержал Михаил все - я этому свидетель. А выдерживать ему - было что!
И прощать ему было некого. Он - Еврей (пишу это слово с большой буквой, как в Библии), глубоко верующий иудей. "Мне отмщенье, и Аз воздам", "Милости хочу, а не жертвы" -перед человеком, воспитанным на таких заповедях, вопрос о прощении причиненного ему (лично ему) не стоит.
Игра с библейскими образами - пример непонимания и дурного вкуса, "... кто из вас без греха, первым брось на нее камень", - сказал Спаситель. Он обращался к толпе, намеревавшейся наказать блудницу за грех. Михаила, без сомнения, очень развеселило бы Ваше великодушное желание простить ему грех эмиграции.
Вы проявляете в лучшем случае незнание того, о чем пишете. Михаил уехал не "из", а "в". Ничто не мешало ему получить статус политэмигранта в США. Но он уехал на Родину своих предков. В маленькую небогатую страну, ведущую войну за выживание.
Михаилу мучительно больно было расставаться с Россией. Но он сделал выбор. Он сказал мне на прощание: "И дети мои будут еще тосковать по этой стране. Ну, а внуки - уже нет".
Побольше бы нам таких граждан. И таких эмигрантов".
Дата, подпись...
Почти все имена "подельников" Михаила, выделенные крупным, прописным шрифтом, были мне хорошо знакомы: я видел их на многочисленных тогда московских митингах, читал их статьи, слушал их пламенные речи.
Я понимал, чего хотел мой адресант: обнародовать эти имена, разоблачить, пригвоздить к позорному столбу.
Потому-то письмо, потому-то заглавными буквами...
Я понимал, чего же хотел он.
Я знал: чего не хочу я.
Помню, однажды, на одном из первых заседаний "Мемориала", когда один за одним люди, уже дедушки, отсидевшие в сталинских лагерях, требовали начать процессы против таких же дедушек, которые сажали их и пытали, встал Андрей Дмитриевич Сахаров:
Не надо... Не надо... Не надо снова по этому кругу...
Потому-то я специально не называю ни одного настоящего имени секретного агента: не надо, не надо...
Месть - не очищает. Месть не спасает. Месть порождает месть.
Мы так никогда не вырвемся из круга, по которому идем, идем, идем почти что с начала века.
И вообще-то, думаю я, разве дело в том, кто давал подписку, а кто не давал ее?
Может быть, совсем все в другом? В том, в чем заключена сущность, суть любого человека? Предаст? Не предаст? Выдержит? Не выдержит? Донесет? Не донесет?
Может быть, все дело в том, из каких частичек души отдельных людей складывается душа всех - нации, страны, человечества? Что перетянет? Что было, есть и будет более востребование?
Месть? Прощение? Кара? Любовь?
Я не знаю, как ответить на эти вопросы.
Я знаю, что должен рассказать еще об одном человеке. О его истории, совсем уже не относящейся к тому, о чем эта книга.
Или относящаяся? Или тоже оттуда?
ПОРТРЕТЫ НА ФОНЕ ПЕЙЗАЖА: ШКОЛЬНИК САША ПРОКАЗИН
Да, я долго думал, прикидывал, сомневался, а эта-то история - сюда? отсюда?
Судьба таганрогского паренька - как она-то вписывается в ту череду судеб, сломанных - или выживших - в нашем, "волкодавистом" веке?
А потом решил: да нет, все об этом, об этом. О чем думаю все время, и из-за чего и начал заниматься книгой.
Приведу этот текст таким же, как он был написан однажды ночью после командировки в Таганрог, и каким он появился в газете в середине восьмидесятых. Ни корректировать ничего не хочу, исходя из реалий сегодняшнего времени, ни улучшать, учитывая приобретенный за это время опыт постоянно пишущего человека.
Четырнадцатилетний Саша Проказин остался-то в том времени. Он был рожден для благородных и человечески справедливых поступков и потому встал для меня в один ряд с людьми, более зрелыми и преодолевшими в своей жизни ой какие испытания.
У него оно было только одно-единственное. Больше он просто не успел. Но оно, одно-единственное, стоило ему жизни, и он не увидел, что произойдет в жизни после его гибели, и мы не увидели, чтобы с ним стало дальше.
Ну, ладно...
Вспомним, как это было.
"Что же происходит с нами? Свое - видим, чужое - не замечаем. Горло готовы перегрызть за обиду, нанесенную собственному ребенку, обиды чужих детей пропускаем мимо своего сердца" - вот так тогда я начал свою статью, хотя чем дальше и дальше, понимаю: она не об этом, совсем не об этом, почти не об этом...
Тогда, вернувшись из командировки поздно вечером, я, помню, ночью сел за машинку, чтобы успеть как можно быстрее зафиксировать на бумаге то, о чем только что узнал и что увидел своими глазами.
... Осматривая двор, в котором началась эта история, я старался запомнить все, чтобы самому представить, что же тогда было перед глазами ребят.
Беседка. Стол доминошников. Узорная решетка детского сада. Гаражи, вплотную примыкающие к пятиэтажкам: один, второй, третий, пятый, одиннадцатый... - сбиваюсь со счета. Лужа возле асфальтовой дорожки. В ней смятая пачка сигарет "Наша марка" и кукла без головы и рук. Наконец, качели. Те самые. Думал, заскочу сюда, в Западный поселок Таганрога на Большую Бульварную, на пять минут, окину взглядом место события - и назад. Что рассматривать-то? Дома как дома, гаражи как гаражи, качели как качели. Но вот уже почти час, подняв повыше воротник куртки от пронзительного вет