Адвокат не пропустил ни слова из этой жуткой сцены. Зубы его стучали, как в лихорадке.
Услышав, что Норберт убежал, Доман поспешил в кабинет, чтобы привести в чувство несчастную девушку, и чуть сам не упал в обморок прямо на пороге: Диана стояла у окна и хладнокровно провожала глазами юношу, несущего смерть своему отцу.
«Вот это женщина! — с восхищением подумал старый мерзавец. — Мне бы такую силу характера!»
Как бы в ответ на его мысли, Диана гордо повернулась к адвокату и с торжеством произнесла:
— Вы говорили, что множество людей будет проливать слезы, пока жив герцог? Эти люди могут утешиться.
— Господи! — прошептал месье Доман.
— Лишь бы сегодня вечером все не открылось, — невозмутимо добавила она. — Норберт так неловок…
«О, черт! Что же я наделал! — думал адвокат. — Если этот сумасброд натворит глупостей и герцог что-нибудь заподозрит, то мне еще не раз придется позавидовать той участи, что я ему уготовил!»
Мадемуазель де Совенбург в это время спокойно приводила в порядок прическу и расправляла платье.
— Пора домой, — сказала она. — Обо мне, наверно, уже беспокоятся.
На крыльце Диана обернулась к провожавшему ее сообщнику и с величественным жестом промолвила:
— Завтра, Доман, вы поздравите меня с титулом герцогини де Шандос!
Адвокат подобострастно поклонился.
— Прощайте, — едва кивнула в ответ девушка.
Диана ушла.
А месье Доман до утра метался, как в горячке, по измятой постели.
Это была самая длинная ночь в его жизни.
Глава 18
Норберт, прибежав в замок Шандос, сразу же бросился в столовую.
Там никого не было.
На полке стояла бутылка старого и очень дорогого красного вина — единственная роскошь, которую позволял себе герцог.
Еще по дороге в замок юноша все обдумал, поэтому сейчас он, не оглядываясь и не теряя времени на размышления, откупорил бутылку — и опорожнил в нее флакон с ядом. Затем снова закрыл ее пробкой и поставил на место.
Никто, кроме герцога, не осмелился бы пить это вино.
Удар был нацелен точно.
Норберт действовал чисто механически, почти бессознательно, а окончив, отошел к окну, сел — и стал ждать.
Герцог в этот миг находился в дальней аллее парка — на том самом месте, где молодой маркиз, узнав о своем предназначении, проклинал отца.
Впервые в жизни старый де Шандос раскаивался в своем поступке.
Нет, он не жалел о том, что наказал сына. Даже о том, что ударил его палкой: ослушник заслужил это.
Но герцог понимал, что Норберт имеет теперь все основания обратиться в суд. И жалел, что не подумал об этом, когда брался за палку.
Насчет решения суда старик нисколько не тешил себя иллюзиями: он прекрасно знал, что из-за своего образа жизни выглядит в глазах света почти ненормальным. Суд может отнять у спятившего отца всю власть над сыном.
Конечно, Норберт слишком наивен, чтобы обратиться к правосудию. Но его найдется кому натолкнуть на эту мысль. Та же Диана де Совенбург, да мало ли еще любителей совать нос в чужие дела…
Старик скорее пожертвовал бы своей жизнью, чем браком сына с Мари де Пимандур. Но теперь придется заменить силу хитростью.
«Владетельному герцогу де Шандосу, главе древнего рода, придется притворяться перед мальчишкой!» — с негодованием думал он.
Надо вернуть Норберта домой. Согласится ли он? Придется польстить юноше, чтобы лаской заставить его забыть нанесенное ему оскорбление.
Едва герцог пришел к такому решению, как ему доложили о возвращении сына. Для него в эту минуту не могло быть более приятной новости!
— Я его удержу под родительским кровом, — шептал старик, торопливо шагая к замку.
Когда герцог вошел в комнату, Норберт, забыв свою обычную почтительность, продолжал сидеть у окна.
«Ого! — подумал отец. — Сынок уже воображает себя совершенно свободным!»
Однако де Шандос не подал виду, что поведение молодого маркиза ему неприятно. Старик быстро осваивал унизительное для него искусство лицемерия.
Затем герцог заметил кровь на щеке и на одежде юноши.
— Норберт, друг мой, вы страдаете от раны… Почему вы не велели перевязать ее?
Ответа не было.
— Почему на вашем лице осталась кровь? Это — укор мне?
Маркиз упорно глядел в окно.
— В укорах нет нужды… Я и так глубоко сожалею, что так сильно разгневался на вас.
Норберт все еще не отвечал и его молчание начало смущать старика. Герцог оказался в положении, настолько для него новом, что он не знал, как поступить и что сказать. Чтобы вернуть себе присутствие духа, он решил выпить красного вина и наполнил свой стакан.
Мороз пробежал по телу юноши.
— Ну, сын мой, какие еще извинения должен принести вам отец?
Герцог взял стакан и продолжал говорить, держа его возле самых губ:
— Как это больно — унижаться перед собственным сыном, да еще напрасно! Это жестоко с вашей стороны, маркиз.
У Норберта перехватило дыхание. Воздух куда-то исчез, голова кружилась, в ушах шумело. Он хотел закрыть глаза, чтобы не видеть того, что сейчас произойдет, но не смог этого сделать.
Отец коснулся губами вина, собираясь начать пить.
Нет! Этого уже Норберт не мог вынести! Он бросился к отцу, выхватил из его рук стакан и швырнул в окно:
— Не пейте!
Объяснений не требовалось.
Герцог все понял.
Он хотел что-то сказать, но было уже поздно: он успел сделать глоток!
Лицо старика исказила судорога, глаза налились кровью… Губы шевелились, но издавали только глухой хрип… Он неестественно замахал руками — и упал, ударившись затылком об угол дубовой скамьи.
Норберт в ужасе выскочил из комнаты, крича изо всех сил:
— Помогите! Я убил своего отца!
Глава 19
Когда-то все уважали господина Палузата как человека, который честным трудом сколотил огромное состояние. Его любили за искренность и общительность.
Все его несчастья начались в тот день, когда ему пришло в голову подписаться под приглашениями на обед не Палузатом, а графом де Пимандуром.
Высшее сословие смеялось над ним и не признавало его своим, среднее же тяготилось его претензиями на знатность.
Он остался один.
Это было невыносимо, и он стал всячески угодничать перед знатью, чтобы она хотя бы терпела его в своем кругу. Сколько он перенес унижений, обидных намеков, публичных оскорблений!
Он готов был пожертвовать не только третью, но даже всем своим состоянием, чтобы выдать свою дочь за сына такого родовитого вельможи, как герцог де Шандос и подержать на руках наследника, в жилах которого текла бы кровь Палузатов. смешанная с кровью крестоносцев.
Это сразу же заткнуло бы рты всем насмешникам.
Граф боялся спугнуть свое счастье и до поры до времени никому не говорил о предстоящем бракосочетании Мари де Пимандур с маркизом де Шандосом. Даже собственной дочери он сообщил об этом только перед самым окончанием переговоров с герцогом.
С ее стороны граф не ожидал никаких возражений. Как может его дочь не прийти в восторг от столь лестного предложения, если сам он — вне себя от радости?
Теперь, когда все решено, можно сообщить ей приятнейшую из новостей.
Граф де Пимандур прошел в самую лучшую комнату своего дома, которую ему было угодно величать библиотекой (хотя книг в ней почти не было), и позвонил.
В тот же миг перед ним возник лакей в дорогой, но очень аляповатой ливрее.
— Спросите горничную мадемуазель Мари, может ли ее госпожа принять меня и уделить несколько минут для важного разговора, — приказал де Пимандур.
Он отдал это распоряжение с таким торжественным видом, что удивил даже своего лакея, привыкшего к тому, что хозяин вечно важничает не только перед другими, но и наедине с самим собой.
Лакей оставил свое мнение при себе: ему хорошо платили. Он поклонился и исчез за портьерой.
В доме графа давно уже был установлен строгий этикет, над которым все смеялись и который никто всерьез не соблюдал.
Не прошло и двух минут, как в дверь библиотеки постучали.
— Войдите, — сказал де Пимандур. ожидавший лакея с ответом от дочери.
Однако вместо лакея в комнату вбежала сама дочь, бросилась ему на шею и крепко поцеловала, Сколько раз он просил ее бросить эту простонародную привычку! Объятия и поцелуи — удел низшего сословия. По крайней мере так считал граф.
Он бесцеремонно высвободился из объятий дочери и, нахмурившись, произнес:
— Зачем вы меня беспокоите, Мари, если я просил вас подождать у себя?
— Затем, мой милый папочка, что так проще и быстрее. Hy, не сердись на меня, ладно?
Снова это вульгарное обращение на «ты»!
Приподнятое настроение графа сразу улетучилось.
— Когда же вы научитесь разговаривать так, как это приличествует вашему имени и званию?
Он в раздражении не сел. а скорее упал на обитый дорогим шелком диван и стал многословно ворчать что-то о молодых девушках, совершенно не умеющих поддерживать собственное достоинство. Мадемуазель Мари посматривала на него с легкой улыбкой, показывающей, что она снисходительно относится к отцовским чудачествам.
Красота этой девушки была, пожалуй, противоположна красоте Дианы де Совенбург. но это не делало ее менее ослепительной. Мари была в меру высокой и очень стройной. Она отличалась несколько небрежной походкой, характерной для южанок, а также интересным контрастом между черными глазами и нежно-розовой кожей лица. Прекрасные волосы цвета воронова крыла девушка, независимо от переменчивой моды, заплетала в косы и укладывала наподобие короны.
Мари обладала тонкой натурой и могла быть счастлива лишь тогда, когда чувствовала себя любимой.
— Папа, не брани меня, — сказала она через некоторое время, поскольку ворчание графа не прекращалось. — Маркиза д'Арланж дает мне уроки, как себя держать. Я потихоньку тренируюсь и когда-нибудь напугаю тебя своим величественным видом!
Де Пимандур пожал плечами.
— О, легкомысленные женщины! Вы способны болтать пустяки о самых важных вещах…