вод не так-то просто. Что такого знал он обо мне, чего я сама о себе не знаю? Что же разглядел в Джуди Торнтон сметливый этот дикарь? Что-то, чего она сама не знала? Что-то, в чем ни за что не призналась бы себе?
— Нет, — зарыдала я. Этта, пытаясь утешить, поглаживала меня по голове.
— Нет! — стонала я. — Нет!
Но выбор был сделан. Проем в колючей стене сомкнулся.
А потом он привел меня к самому мерзкому из всех мужчин в лагере, заставил его ублажать, только теперь не связанной, без скрывающего голову колпака. Теперь я сама должна была действовать, расшевелить его. И, захлебываясь рыданиями, я покорилась. Стоя на коленях, ласкала его — руками, губами, старалась доставить удовольствие свободному мужчине, выполнять то, что прикажет. Только толку от меня было не так уж много. Неловкая, неумелая, испуганная девчонка. Невозделанная. Как говорится, сырье. Но в конце концов он подмял меня, и, по-моему, с удовольствием, довел до чувственных спазмов. Сначала я решила не поддаваться. На меня смотрел хозяин. Нет, я покажу, что я — личность, пусть относится ко мне с уважением. Но и четверти часа не прошло, как меня захлестнуло возбуждение, противиться которому я не могла. Глаза наполнились слезами. На глазах у хозяина я откинула голову, закрыла глаза и, закричав, не в силах с собой совладать, отдалась ему. Восхитительное тело Джуди Торнтон содрогалось в оргазме. А теперь я лежу голая, связанная, кое-как прикрытая попоной.
Рядом, утешая, сидит Этта.
Все. Теперь не убежишь. Проем в колючей изгороди наглухо закрыт. Я связана. Ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Я печально улыбнулась.
Никуда рабыне не скрыться.
Только непонятно, зачем он меня связал? Уж конечно, не побега опасался. Отвесная скала, колючая изгородь — не ускользнешь. Так почему же я связана? Может быть, в наказание. Превосходная карательная мера. В этом мире ею часто пользуются. Это и унизительно, и физически мучительно, особенно если хозяину заблагорассудится долго продержать девушку связанной. Одно из самых простых и эффективных наказаний — наряду с ограничениями в пище и плетьми. А уж когда путы сняты, девушка просто с ног собьется, стараясь угодить хозяину — лишь бы снова не навлечь на себя гнев. Вот так и учат рабынь знать свое место, а место им — у ног хозяина.
Так меня наказали? Но хозяин, казалось, вовсе не был раздосадован.
Конечно, я действовала неумело, но, как могла, старалась ублажить, кого он велел.
Вроде бы хозяин не разозлился, не казался раздраженным. Не похоже, что меня наказали. Так почему же я связана?
Старалась изо всех сил, себя не жалея, делала, что могла, — прелестная, несчастная, подневольная.
Что могла, то и делала.
Ну почему он связал меня?
Несколько минут я пыталась устоять перед тем дикарем, и мне это удалось. Лежала застывшая, неподвижная, пыталась не поддаваться чувствам. Не хотела, чтобы хозяин видел, как я бьюсь в корчах.
И все-таки не устояла! До сих пор стыдно!
А почему, собственно говоря, мне стыдно? Если женщина отдается мужчине — что же в этом плохого? Что плохого в том, что сердце бьется, что тело дышит, чувствует? Если мужчина по природе своей завоеватель и победитель, то какова же природа женщины? Может быть, она призвана гармонично дополнять его? Сдаться, покорно склониться перед ним, доставлять ему наслаждение? Меня прошиб пот. Этта улыбнулась. Лишь равный может сопротивляться мужчине. Я же ему не ровня. Я — рабыня! Я принадлежу мужчинам! И могу быть женщиной — до мозга костей, как ни одна свободная женщина. Я могу быть самкой, собственностью мужчины. Я — могу, свободные женщины — нет. Мне дано быть женщиной, им — нет. Став рабыней, я обрела свободу быть женщиной. Я рывком села. Руки связаны за спиной. Освободить их не могла. Этта мягко положила руку мне на плечо. Я смотрела на нее дикими глазами. У меня нет выбора. Я — рабыня. Меня заставили быть женщиной.
У меня вырвался радостный возглас. Этта сделала знак: «Молчи!» Несколько минут я сопротивлялась мужчине! Боролась с собой! Какая же я глупая! Какого наслаждения себя лишила! Оказаться бы сейчас рядом с хозяином! Одно его прикосновение — и я бросилась бы ласкать, целовать его, таяла бы в его руках! Какое безмерное, нескончаемое блаженство испытал бы он, а я, рабыня, закричала бы от наслаждения, ощутив, какое счастье — быть женщиной!
— Развяжи меня, Этта, — взмолилась я, — развяжи меня!
Она не понимала.
Я повернулась к ней спиной, жалобно протянула связанные руки:
— Развяжи меня!
Этта мягко покачала головой. Меня связал хозяин. Я должна оставаться связанной.
В отчаянии я тряхнула головой.
Хотелось ползком ползти к мужчинам, кричать им: «Я поняла!», умолять их, чтобы овладели мною, позволили доставить им наслаждение.
Хотелось утолять их желания, быть им рабыней, чувствовать себя их собственностью. Глаза мои горели сладострастием, я изнемогала от вожделения. В ногах бы валялась у мужчины, лишь бы позволил служить ему.
Я и не представляла, что бывают такие чувства. Я не просто мечтала смиренно принести им в дар свое тело, чтобы схватили, стиснули, покорили. Нет, мною овладела безумная жажда отдаться мужчине и любить, любить, любить его. Хотелось отдать себя до конца, ничего не прося взамен. Нет, мне ничего не надо. Впервые в жизни я, ликуя, ощутила в себе женщину, рабыню. Впервые в жизни хотелось отдавать. Беззаветно отдать все, принести себя в дар, чтоб знали: я принадлежу им, люблю их, все для них сделаю и ничего не попрошу. Хотелось все отдать, стать ничем.
Хотелось быть их рабыней. Самозабвенный экстаз рабыни охватил меня. Пресмыкаться перед ними, чтобы знали: я поняла! Я принадлежу им! Закричать бы, заплакать, пасть перед ними на колени, упоенно целовать, ласкать языком, губами!
— Развяжи меня, Этта, — рыдала я.
Она покачала головой.
Ну конечно, я могла бы и лучше, гораздо лучше ласкать того, кого повелел ласкать хозяин.
Я взглянула на Этту, на спящих мужчин, снова на Этту.
— Научи меня, Этта, — горячо зашептала я, — научи меня завтра, как их ласкать. Научи меня ласкать мужчин.
Слов Этта не поняла, но в моих глазах, в каждом движении сквозило такое вожделение, что не распознать его она не могла. Улыбнулась, кивнула. О, конечно, она видела, что творится со мною. Этта поможет мне, я знаю. Я — рабыня. Она поможет мне стать хорошей рабыней. Скоро я научусь говорить, смогу объяснить ей все, и она научит меня, как доставить мужчине наслаждение. Научит всему, что умеет сама. Я поцеловала ее.
Но эти веревки!
— Развяжи меня, Этта, — снова и снова просила я. А она все улыбалась и качала головой.
Извиваясь, пыталась я выпутаться. Теперь я знаю, почему меня связали. Чтобы не вздумала прокрасться к мужчинам.
Их сон тревожить нельзя.
Не пускают проклятые веревки! Я вскрикнула от злости и отчаяния. Этта знаком велела мне молчать, чтоб не будила мужчин.
Взяв за плечи, она легонько толкнула меня на спину. Тонкая попона сбилась на бедра.
Прежде чем улечься на землю, я взглянула на нее и сказала:
— Ла кейджера.
— Ту кейджера, — кивнув, отвечала Этта. — Ла кейджера, — добавила она, указывая на себя. И потом, улыбнувшись, снова: — Ту кейджера.
Она уложила меня на правый бок, укрыла попоной.
В лунном свете блеснул стальной ошейник. Я завидовала. И я хочу такой. На нем — надпись. Имя хозяина. Я тоже хотела носить ошейник с именем хозяина.
Этта поцеловала меня, поднялась на ноги и ушла.
Я лежала на земле, нагая, связанная, укрытая попоной. Перевернулась на спину. Пошевелилась, пытаясь примоститься поудобнее. Особенно ерзать не стоит — попона упадет. Как я ее потом натяну? Надо мной — ночное небо. Звезды. Три луны. Вон там — скала. Наверху — дозорный. Стараясь не сбросить попону, я перекатилась на правый бок. Вот она, рядом, колючая изгородь. Чуть подвинувшись, я увидела завернувшихся в меха спящих мужчин, поодаль — шатры.
Снова глянула в небо. Как странно — три луны! Плывут в вышине, сверкающие, прекрасные.
Джуди Торнтон — или та, что была ею прежде, в том далеком, таком ненастоящем мире, — запрокинув голову, смотрела на три луны.
Прелестная рабыня, облаченная в та-тиру, — та, что глянула на меня сегодня из зеркала, разве это Джуди Торнтон? Да ничего подобного.
Та девушка упивалась своей неволей.
И я заснула под открытым небом в лагере дикарей. Звезды дрожали над головой. В темных небесах мерцали три луны. Заснула, едва прикрытая попоной, голая, связанная по рукам и ногам рабыня с клеймом на теле.
И вовсе не чувствовала себя несчастной.
И засыпая, прошептала: «Ла кейджера». Я — рабыня.
Глава 5. НАБЕГ
— Твой долг? — спросил хозяин.
— Абсолютное повиновение, — ответила я по-гориански.
Он поднес к моим губам плетку. Я поцеловала ее и повторила:
— Абсолютное повиновение.
Этта, стоя позади, заколола на моих волосах первое из пяти покрывал — из белоснежного шелка, легкое, мерцающее, почти прозрачное. Потом одно за другим надела покрывало свободной женщины, покрывало гордости, домашнее и уличное. Каждое следующее — плотнее предыдущего, не такое прозрачное. Уличное, которое носят на людях, оказалось самым громоздким, довольно тяжелым и совершенно непрозрачным. Сквозь него не разглядеть даже очертаний носа и щек. Домашнее покрывало надевают, когда в доме присутствуют посторонние, когда принимают гостей. Горианские женщины носят покрывала в самых разных сочетаниях — в зависимости от собственного вкуса и общественного положения. У простолюдинок нередко на все случаи жизни всего одно покрывало. Но и женщины высших каст не всегда облачаются во множество покрывал. Часто надевают легкое — или нижнее, сверху покрывая его домашним или уличным. Богатые, родовитые дамы могут, разрядившись в пух и прах, надеть сразу покрывал девять-десять. В некоторых городах свободные мужчины и женщины соблюдают церемонию ухаживания, при которой нареченная сначала облачена в восемь покрывал, кот