торые не должны существовать, не существуют. Сказка Андерсена о новом платье для короля прекрасно иллюстрирует этот принцип. Король гол, но все взрослые думают, что он облачен в пышные одежды, потому что это как раз то, чего они ожидают. Лишь маленький мальчик, мышление которого еще не втиснуто в формы дневного сознания большинства взрослых, мог видеть, что на короле вообще не было никаких одежд. Когда мы бодрствуем, мы и в самом деле чувствуем и мыслим так, как от нас этого ожидают другие.
Позволю себе поведать еще об одном сновидении, которое проливает свет на ту же самую проблему. Это сновидение явилось одному высокопоставленному администратору, подчиненному одному лишь директору своей фирмы. В своей бодрствующей жизни этот администратор убедил себя в том, что он находится в очень хороших отношениях со своим боссом. Он его любит; у него никогда, не бывает с ним никаких проблем. Затем ему явилось это сновидение: его руки, одна с другой, связаны телефонным шнуром, на котором все еще болтается телефонная трубка. Далее, он видит своего босса, который казался спящим, лежа рядом с ним на полу. Администратор испытывает приступ неодолимой ярости. Он находит молоток, хватает его обеими руками и пытается с его помощью разбить голову директора. Его удар поражает цель, но ничего не происходит. Затем директор открывает глаза и иронически улыбается нападавшему.
Хотя этот человек мог полагать, что он был в хороших отношениях со своим боссом, его сновидение говорит нам о том, что на самом деле он ненавидел своего начальника. Он чувствовал, что директор подавляет его, сковывает его действия. Он чувствовал себя бессильным и находящимся во власти своего шефа. Такова реальность, которую этот человек прочувствовал в своем сновидении. В его бодрствующей жизни эта реальность, по-видимому, была от него скрыта.
Что именно такое дает нам состояние сна, чего не может дать состояние бодрствования? Мы свободны. Может показаться странным то, что мы скажем, но, в определенном смысле, мы свободны лишь тогда, когда мы спим. Это значит, что когда мы спим, мы больше не вынуждены участвовать в борьбе за существование, мы не должны завоевывать, нам не приходится защищать себя, приспосабливаться к обстоятельствам. Мы думаем и чувствуем то, что именно мы думаем и чувствуем. Наши мысли и чувства во время сна настолько субъективны, насколько они способны стать таковыми. Во сне нам нет надобности делать что-либо; мы можем просто существовать. Во сне у нас нет целей. Мы можем воспринимать мир таким, каким он реально нам кажется, каким мы на самом деле его видим, а не таким, каким он предстает по предположению в том случае, если мы и имеем в виду достижение определенной цели. Иными словами, можно сказать, что во сне подсознательное выступает на передний план. Нет совершенно ничего непостижимого в подсознательном. Это означает просто то, что во сне мы получаем доступ к тому, чего не знаем, когда мы бодрствуем. Или, в других словах, наоборот: в состоянии бодрствования мы не имеем доступа к тому, что мы знаем, когда спим. Можно было бы даже сказать, что в состоянии бодрствования сознание сна бессознательно, тогда как во сне сознание бодрствования бессознательно. Речь идет о двух различных типах сознания. Один действует в состоянии бодрствования, другой во сне.
Означает ли это, что мы во сне более иррациональны, сильнее подвержены своим влечениям? Да, иногда, но ни в коем случае не всегда и даже не в большинстве случаев, несмотря на то, что Фрейд полагал, что сны всегда мобилизуют иррациональное против рационального. Но как я упомянул выше, мы часто достигаем большего прозрения и большей мудрости во время наших снов, потому что тогда более независимы, потому что мы можем видеть и чувствовать, освободившись от шор. Даже во сне мы контролируем свои видения. Мы не осмеливаемся принять ту свободу, которую дарует нам сон, и потому мы изменяем и скрываем действительный смысл наших сновидений, т. е. действуем так, как мы поступили бы, если бы мы хотели помешать кому-то другому понять, что мы на самом деле имели в виду. В случаях, подобных этому, мы даже во сне проявляем нежелание поднять самих себя. Вот почему мы часто забываем свои сны, либо большинство из них не уложилось бы удобно в схему нашей бодрствующей жизни. Они лишь беспокоили бы и раздражали нас.
Во время сна наши творческие силы возрастают. Мы развиваем такие способности, которые мы не распознаем и о которых на деле даже не подозреваем, когда бодрствуем. Я имею здесь в виду сновидение, которое явилось еще одному преуспевающее бизнесмену-администратору. (Сновидения, о которых я здесь рассказываю, стали мне известны не от моих пациентов, а из исследований, касающихся личностей администраторов.) Этот человек чувствовал себя очень счастливым потому, что ему сопутствовал успех. Судя по его доходу и той власти, которую он осуществлял, у него были все основания иметь такие ощущения, ибо мы обычно чувствуем то, что от нас ожидают, чтобы мы чувствовали. Итак, этот человек думал, что он очень счастлив. Затем к нему явилось это сновидение. В первой части этого сновидения он находится около небольшого озера. Озеро загрязнено. Окружение темное, мрачное, зловещее. Позднее, после сновидения он вспоминает, что это озеро очень похоже на то, вблизи которого жили его родители. Неприятное воспоминание относится не только к этому озеру, но также к тоскливому нищенскому облику дома его детства. Во второй сцене своего сновидения он находится в очень дорогом автомобиле, мчащемся вверх по горному склону по суперсовременному шоссе. Он мчится быстро; он преисполнен чувства власти и успеха; и он счастлив. Затем наступает третья сцена, которая возникает после того, как он достиг вершины горы. Неожиданно он оказывается в порнографической лавке. Его жена была вместе с ним в автомобиле, но теперь он один. Там больше нет никого. Все пыльно и грязно, и он чувствует себя совершенно одиноким и покинутым.
Это сновидение рассказывает нам о том, что этот человек чувствует по поводу своей жизни и своей судьбы. В простейших словах это сновидение перелагается в нечто, подобное следующему: когда я был ребенком, все вокруг меня было мрачно и грязно. Теперь я преуспевающий человек, который вознесся на вершину успеха с невероятной быстротой. Но в конце концов, когда вся эта погоня за удачей закончится, я попаду как раз туда, назад, в ту же самую грязь, в ту же самую нищету, останусь с той же самой тоской и в том же самом одиночестве, которые я испытывал в детстве. Все исчезнет, и я попаду в точности туда, назад, откуда я начинал. Сновидение не выражает желания. Вместо этого оно дает на творческом, художественном языке глубокое прозрение в пустоту жизни этого человека.
Можно было бы сказать, что многие люди способны к такого рода творческой деятельности, но в дневное время они подвержены давлению общества — того, что Хайдегтер назвал «другие», и потому у них нет смелости быть самими собой и сотворить что-либо самим. И, по сути дела, в этом — печальный укор нашему обществу, которое не позволят людям реализовать те творческие способности, которые они хранят в себе.
В своих сновидениях мы рассказываем самим себе о чем-то. Как сказано в Талмуде: «Сновидение, оставшееся без истолкования, подобно письму, которое не было прочитано». Слово «истолкование» не является, на самом деле, вполне корректным в данном контексте. Для нас нет необходимости истолковывать сновидения. Нет ничего, что нужно было бы истолковать. У нас нет надобности в истолковании китайского или итальянского, если мы изучили эти языки. Язык сновидений, язык, который можно изучить, который обладает своей собственной грамматикой, своими собственными формами, язык, который не описывает «факты», а сообщает об опыте. Язык сновидений легко изучить, и вам нет надобности становиться психоаналитиком, чтобы изучить его. Мы могли бы изучать его в школе в то же самое время, когда мы изучаем иностранные языки. Я чувствую, что если бы мы начали изучать язык сновидений, это дало бы нам огромное преимущество, ибо если бы мы понимали свои сновидения, мы лучше понимали бы и самих себя, и других. Я сказал, что это дало бы нам преимущества. Но это могло бы также принести некоторые неудобства. Как правило, нам, на самом деле, не очень хочется знать слишком много о себе и о других. Такое знание может доставлять нам неудобства. Но чем больше мы знаем о самих себе и чем меньше у нас иллюзий других, тем богаче, обильнее и полнокровнее были бы наши жизни. Далее, если бы мы понимали язык сновидений, мы не были бы ограничены односторонней интеллектуальной перспективой, которая стала доминирующей для мышления большинства людей в наше время, более чем когда-либо ранее — в прошлом. Мы не ограничены мышлением исключительно в понятиях, но развиваем свое внимание и к эмоциональному дифференцированию. Мы интегрируем интеллект с эмоциями и оставляем нереалистические альтернативы за своей спиной. Я ни в коем случае не предлагаю здесь придерживаться опасного антиинтеллектуализма, еще менее — новой сентиментальности. Хочу же я предположить, что язык сновидений способен научить нас кое-чему, что существенно для наших жизней, и теперь, более чем когда-либо, в своих сновидениях мы можем становиться поэтами.
Психология для непсихологов
Предсовременная и современная психологиЯ
Кто является психологом, а кто — нет? И что же такое психология? Ответить на первый вопрос, казалось бы, очень просто. Каждый, кто не изучал психологию и не получал специального образования в этой области, не является психологом. Практически это означало бы, что каждый — непсихолог. В действительности дело обстоит не так. Я бы даже позволил себе заявить, что непсихологов не бывает, потому что все мы применяем и вынуждены применять на практике наши собственные психологические шаблоны по мере того, как мы живем нашей жизнью. Мы должны знать, что происходит в душах других людей. Мы должны попытаться понять их. Мы даже должны попы-даться предсказать, как другие поведут себя в той или иной ситуации. Если мы так поступим, то нам не понадобится посещать университетскую лабораторию. Лаборатория повседневной жизни (в которую даже нет необходимости ходить) предоставила нам более широкую возможность докопаться до сути и обдумать любое количество событий и ситуаций. Итак, мы задали некорректный вопрос. Нам следовало бы спросить, не «не являемся ли мы психологами или непсихологами», а «хорошие ли мы психологи или плохие»? Каков бы ни был ответ на вопрос, я чувствую, что изучение психологии может помочь нам стать более хорошими психологами.
Это подводит нас к нашему второму вопросу: что такое психология? На этот вопрос ответить гораздо труднее, чем на первый. Уделим ему немного внимания. Литературное значение психологии — «наука о душе». Но знание этого не проясняет нам, что именно есть наука о душе, что она изучает, каковы ее методы, каковы ее цели?
Большинство людей думают, что психология — относительно молодая наука. Такое впечатление сложилось благодаря тому, что в основном только в последние 100–150 лет слово «психология» вошло в употребление. Но они забывают, что была предсовременная психология, которая возникла, пожалуй, около 500 г. до н. э. и продолжала развиваться до XVII в. Однако эта психология называлась не «психологией», она была известна как «этика», или чаще как «философия», тем не менее это не делает ее психологией в меньшей степени. Какова была цель этой предсовременной психологии? Наш ответ может быть абсолютно краток: предсовременная психология стремилась понять человеческую душу, чтобы сделать людей лучше. Мотивация психологии была, следовательно, моральной. В действительности можно даже сказать религиозной или духовной.
Я всего лишь кратко остановлюсь здесь на нескольких примерах этой предсовременной психологии. Буддизм развил экстенсивную психологию, т. е. крайне сложную и утонченную. Аристотель написал учебник по психологии и озаглавил его «Этика». Стоики создали очень интересную психологию, и некоторые из вас может быть уже знакомы с «Рассуждениями о самом себе» Марка Аврелия. У Фомы Аквинского вы найдете систему психологии, из которой, вероятно, сможете узнать больше, чем из самых современных учебников. Его разбор таких понятий, как нарциссизм, гордыня, покорность, скромность, комплекс неполноценности и многие другие, является таким же интересным и глубоким, как и в других источниках. Спиноза тоже написал психологию и, так же как и Аристотель, назвал ее «Этика». Спиноза, вероятно, был первым великим психологом, четко признавшим силу бессознательного, когда говорил, что все мы осознаем наши желания, но не осознаем вызывающие их мотивы. Как мы вскоре увидим, именно это наблюдение много лет спустя послужило основой глубинной психологии Фрейда,
Современный период засвидетельствовал подъем абсолютно отличной психологии, которой в целом не более сотни лет. Эта психология имеет иную цель — не понять душу, чтобы мы смогли стать лучше как люди; ее цель, строго говоря, — понять душу так, чтобы мы смогли стать более успешными людьми. Мы хотим понять самих себя и других, чтобы научиться одерживать победы в нашей жизни, чтобы суметь манипулировать другими людьми, чтобы сформировать себя теми способами, которые бы благоприятствовали нашему собственному продвижению.
Мы сможем полностью понять разницу между разговорами о предсовременной и современной психологии, только если поймем, как сильно изменилась культура и цели общества. Теперь я, вообще говоря, уверен, что люди в классической Греции и в средневековье не были намного лучше, чем мы сегодня. Их повседневное поведение было, вероятно, хуже, чем наше. Но, несмотря на это, их жизнь управлялась идеей, и эта идея была такова, что одной лишь ежедневной заботы о хлебе насущном было недостаточно, чтобы сделать жизнь достойной того, чтобы жить. Жизнь должна была иметь предназначение, и большую часть этого предназначения составлял личностный рост, развитие человеческих возможностей. В этом-то и заключалась уместность психологии.
Современный человек видит вещи иначе. Он не столько интересуется бытием и становлением, сколько тем, чтобы иметь больше. Он хочет иметь лучшую работу, больше денег, уважение, власть. Но мы знаем, что все больше и больше людей начинают сомневаться, сделают ли подобные цели их действительно счастливыми. Смысл слова «иметь» меняется, и это сомнение, возможно, нигде не является более явным, чем в Соединенных Штатах — самой богатой и экономически развитой стране мира. Но я не зочу здесь глубоко вдаваться в этот вопрос. Все, что я хочу предложить, — это то, что две различные идеи о целях жизни предполагают выбор двух различных направлений психологии. Теперь я хотел бы привести краткий очерк истории современной психологии, так чтобы вы имели некоторое представление о ее главных тенденциях. Современная психология имела очень скромные начала.
Она началась с изучения памяти, акустических и визуальных явлений, ассоциации идей и психологии животных. Наиболее важной и влиятельной фигурой в те ранние дни современной психологии был, возможно, Вильгельм Вундт.
Психологи тогда не писали для широкой публики, и они в общем-то не были хорошо известны. Они писали для своих коллег, и только немногие «непрофессионалы» выказывали какой-то интерес к их работе и публикациям.
Эта ситуация, однако, радикально изменилась, и психология начала завоевывать популярность, когда она переместила свой фокус на мотивы, лежащие за человеческим поведением. Эта область научного поиска преобладала в психологии в течение последних 50 лет. Это, конечно, касается всех нас, так как все мы хотим знать, что мотивирует наше поведение и почему мы действуем под влиянием одних мотивов, а не других. Если психология может обещать нам какую-то ясность по этим вопросам, тогда она, очевидно, может представлять для нас огромную ценность. И поэтому психология мотиваций стала, возможно, наиболее популярной из всех наук, причем в популярности за последние десятилетия она имеет больше завоеваний, чем потерь.
Имеются две основные школы в этой популярной психологии: теория инстинктов и бихевиоризм. Позвольте мне сказать несколько слов о теории инстинктов. Эта теория восходит к одному из величайших мыслителей XIX в. Чарльзу Дарвину, который был одним из самых первых ученых, исследовавших инстинкт как мотивирующую силу человеческого поведения. Используя его работу в качестве основы, другие пошли дальше в развитии теории, которую мы могли бы подытожить следующим образом: каждое человеческое действие имеет за собой мотив, и в каждом частном случае этот мотив является независимым и врожденным инстинктом. Так же, как и животные, мы рождаемся с уже готовыми инстинктами. Если мы агрессивны, то причиной является наш инстинкт агрессии. Если мы раболепствуем, вините наш инстинкт раболепия, если мы алчны — наш инстинкт алчности; если мы ревнивы, возьмите на заметку наш инстинкт ревности; если мы получаем удовольствие от совместной работы, тогда это наш инстинкт сотрудничества. Если мы ловко избегаем опасности, то это наш инстинкт бегства и т. д. и т. п. В самом деле, если мы прикрепим ярлык ко всем инстинктам, с которыми имеют дело теоретики инстинктов, то получим в конечном счете примерно две сотни различных инстинктов, каждый из которых будет мотивировать определенный тип человеческого поведения аналогично клавише пианино, которая при нажатии вызывает звук определенной частоты. Первыми выдвинули теорию инстинктов два американца: Уильям Джеймс и Уильям Макдугалл. Из только что мною приведенного краткого изложения у вас может создаться впечатление, что теория инстинктов очень упрощена и крайне наивна. Конечно же это не так. Используя представленную Дарвином основу, эти два ученых, а вместе с ними и остальные выдающиеся и проницательные мыслители создали крайне интересное воззрение. Эта концепция проблематична в том смысле, по-моему мнению, что построена она неправильно. В действительности это вовсе не доктрина, а только ментальное построение, которое в реальности совершенно не имеет основы. Самой важной из новейших теорий инстинктов, достигших огромной популярности, является теория Конрада Лоренца, который свел человеческую агрессию к (в большей или меньшей степени) врожденному инстинкту агрессии.
Одной из слабостей теории инстинктов является ее тенденция излишне упрощать. Было бы чересчур простым решением постулировать инстинкт для каждого отдельного проявления человеческого поведения, причем такое постулрование в действительности ничего не объясняет. Все, о чем оно говорит, это то, что различные действия имеют свои собственные различные мотивы и что эти мотивы являются врожденными. Но нет ничего из того, что можно было доказать для большинства этих так называемых инстинктов. Имеется неколько инстинктов, такие как защитно-агрессивный, бегства и, до определенной степени, сексуального поведения (хотя здесь мы даже менее уверены в нашем обосновании), в которых присутствуют квазиинстинктивные элементы. Но здесь мы не должны недооценивать тот факт, что учеба, влияние культуры и общества могут значительно модифицировать даже эти врожденные побуждения до такой степени, что как у людей, так и у животных, подверженных такой модификации, они могут почти исчезнуть или, наоборот, стать сильно акцентированными.
Другая слабость теории такова, что некоторые инстинкты сильно развиты в одних индивидах и культурах и почти не существовали в других. Имеются, например, первобытные племена, которые крайне агрессивны, в то время как другие не выказывают практически совсем никакой агрессии. То же самое верно и для индивидов. Если кто-нибудь придет сегодня к психиатру и скажет: «Доктор, я так разъярен, что хотел бы убить кого-нибудь: мою жену, моих детей, себя самого…», психиатр не скажет: «Ага, в этом человеке очень силен инстинкт агрессии». Вместо этого он поставит примерно следующий диагноз: «Этот человек, должно быть, болен. Агрессивность, которую он проявляет, обосновавшаяся в нем ненависть, является признаком заболевания». Если бы агрессивность человека мотивировалась инстинктом, то человеческое поведение было бы нормальным, естественным, а не симптомом болезни.
Мы также находим, и это очень важно, что наиболее отсталые из первобытных людей, охотники-собиратели, люди самых ранних стадий цивилизации, были наименее агрессивными из всех представителей человеческого рода. Если бы агрессивность была врожденной, то она должна была бы проявляться в наибольшей степени у охотников-собирателей. Фактически, как раз обратное является верным. Именно рост цивилизации, начавшийся около 4000 лет до н. э., именно появление больших городов, королевств, иерархий, армий, именно изобретение войны, изобретение рабства (я здесь преднамеренно использую слово «изобретение», потому что ни одна из этих вещей не происходит в природе без человека) — именно все это создало благоприятную почву для садизма, агрессии и желания подчинять и разрушать, для болезней, которые среди первобытных, доисторических людей никогда и нигде не существовали в такой степени.
Именно эта слабость в теории инстинктов побудила бихевиористов предложить радикально противоположную точку зрения. Они считают, что в нас нет абсолютно ничего врожденного и что все, что люди делают, является результатом социальных условий и очень умной манипуляции со стороны части общества или семьи. Самым известным и важным сторонником этой школы сегодня является Б. Ф. Скиннер, который в своей книге «За пределами свободы и достоинства» («Beyond Freedom and Dignity») утверждает то, что можно перефразировать примерно так:
«Такие понятия, как свобода и достоинство, — чистая фикция. Они вовсе не существуют, а являются продуктами такого взаимовлияния людей, при котором они начинают верить в то, что они станут свободными. Ни желание свободы, ни чувство человеческого достоинства не наследуются человеческой природой». Позвольте мне привести простой пример действия данной теории. Маленький Джонни не хочет есть свой шпинат. Если мать накажет его, то, как знают многие родители, многого этим она все равно не добьется. И Скиннер соглашается, что наказание не является правильным методом. Не должно быть также длинных лекций о шпинате, его нужно просто не подавать на стол. А. если маленький Джонни попробовал его, то его мать долж-на ласково улыбнуться и пообещать ему дополнительный кусочек шоколада. В следующий раз, когда шпинат появится на столе, маленький Джонни будет уже более расположен его съесть. Он еще раз заслужит улыбку матери и еще раз получит дополнительный кусочек шоколада. И такие вещи будут продолжаться до тех пор, пока маленький Джонни не усвоит, то есть не поймет, что он получит награду, если съест свой шпинат. Кто не любит наград? И через какое-то время Джонни будет есть свой шпинат с огромным удовольствием, предпочитая его любым другим овощам. Следовательно верно, что все произойдет именно так. Скиннер затратил огромные усилия на нахождение самых хитроумных способов заставить человека сделать то, что он не хочет. Награда, например, не повторяется автоматически каждый раз. Она пропускается один раз, затем возобновляется снова. Было проделано множество искусных исследований и опытов, чтобы посмотреть, как людей прельстить наилучшим образом, как можно использовать награду, чтобы заставить их сделать то, что от них хочет дающий ее человек. Скиннер не интересуется тем, почему этот манипулятор хочет, чтобы люди делали то, что он хочет, так как Скиннер полагает, что ценности не могут иметь какое-либо объективное значение.
Если мы поразмышляем над положением психолога в его лаборатории, тогда достаточно легко понять позицию Скиннера. Едят ли мыши или кролики или не едят — не представляет большого интереса. Единственная вещь, которая интересна, можно ли заставить их при помощи того или иного метода есть или не есть. И с тех пор как бихевиористы наряду с морскими свинками рассматривают также и человека, включая самих себя, они не интересуются вопросом, почему и до какого предела они обусловливают других. Их интересуют только две вещи: могут ли они обусловить кого-то и как они могут сделать это наилучшим образом. Бихевиорист отличает человеческое поведение от самих людей. Он изучает их не в процессе человеческого поведения; он изучает только продукт, а продукт этот — поведение. Людей же, порождающих это поведение, намеренно отбрасывают. Люди как таковые не важны; они являются предметом философии, размышлений. Бихевиориста интересует именно то, что люди делают. Он предпочитает игнорировать вопрос, почему столь большое число людей не реагирует тем способом, каким ему следовало бы реагировать, если считать, что теория верна. Его не волнует тот факт, что многие люди восстают, отказываются соглашаться, не поддаются на изощренный подкуп, являющийся смыслом всей этой теории. Теория допускает, что большинство людей, справедливо оценивающих потенциал своей собственной природы и талантов, предпочитают поддаться подобному подкупу, чем оставаться самими собой.
Теория инстинктов и бихевиоризм, несмотря на огромные различия между ними, имеют много общего. Ни одна из них не дает человеку ни малейшего контроля над своей собственной жизнью. Теория инстинктов рассматривает человека, влекомого побуждениями, которые уходят корнями далеко назад в его человеческое и животное прошлое. Что бы ни происходило с человеком, бихевиоризм видит его ведомым социальными условиями и построениями. Он в такой же степени подвержен влиянию оппортунистических и соблазнительных трюков своего собственного общества, как и человек инстинктов — влиянию истории своего рода. Но ни эти две модели, ни человеческая модель, предложенная обеими теориями, не основаны на том, что именно человек действительно хочет, чем он является, что находится в соответствии с его природой.
Две главные школы составляют большую часть того, что сегодня известно под названием «современная психология». И мне следует добавить, что бихевиористская психология гораздо более влиятельна. Большинство профессоров психологии в американских университетах являются бихевиористами, и советская психология по очевидным политическим причинам следует тем же путем.
Три основных понятия Зигмунда Фрейда
Рассматривая две школы психологии, мы только что выяснили, что есть и третья, которая была основа Зигмундом Фрейдом и которая известна как психоанализ, или глубинная психология. Целью Фрейда было достижение рационального понимания человеческих эмоций, в частности иррациональных. Он хотел понять, что вызывает или создает благоприятную почву для ненависти, любви, покорности, деструктивности, зависти, ревности — для всех эмоций, которые великие писатели (возьмем Шекспира, Бальзака, или, например, Достоевского) так ярко описывали в своих пьесах и романах. Фрейд хотел сделать все эти эмоции предметом научного поиска и создал науку иррационального. Он хотел использовать рациональные, а не художественные средства, чтобы постичь иррациональное. Но тем не менее можно понять, что художники, в частности сюрреалистической школы, были гораздо более восприимчивы к теории Фрейда, чем психологи и психиатры, которые были готовы отбросить все такие идеи как полную чепуху. Подход Фрейда был идентичен подходу художника: что такое человеческие эмоции и как мы можем их понять? Все, что хотели знать психиатры, было — как вылечить людей от симптомов, которые вызывают у них или боль или мешают им приспособиться к обществу и добиться собственного успеха в жизни.
Важно обратить внимание, что цель Фрейда не ограничивалась научным исследованием мотивов (т. е. эмоций), лежащих за человеческим поведением. В отличие от сторонников главных школ современной психологии Фрейд разделял моральную цель предсовременной психологии. Он хотел, чтобы люди поняли самих себя, узнали свое бессознательное и смогли достичь независимости. Его целью было господство разума, разрушение иллюзий. Он хотел увидеть, как люди становятся свободными и зрелыми. Его моральные цели были такими же, что и в Просвещении, или у рационалистов. Но эти цели шли дальше тех, которые другими психологами ставились как свои собственные или понимались как цели своей области. Единственной целью, которую те психологи ставили для себя, было помочь людям действовать лучше. Человеческая модель, которую Фрейд рассматривал своей целью, во многих отношениях совпадала с той целью, которую защищали великие философы Просвещения.
Однако теория Фрейда и способ ее выражения были сильно подвержены влиянию духа своего времени — в его работе четко прослеживается влияние дарвинизма, материализма и инстинктивизма. Как следствие, язык его теории таков, что делает его похожим на инстинктивиста, в результате чего возникают огромные недопонимания. Сейчас я хотел бы выделить для вас то, что, по моему мнению, является сущностью фрейдовских открытий. Поступая так, я буду представлять свою собственную точку зрения, которую большинство психоаналитиков не разделяет,
Первое центральное понятие, которое я хочу упомянуть, это — понятие бессознательного или угнетения (repression). В наше время это понятие обычно забывается. Когда люди думают о психоанализе, то первое, что приходит на ум, это эго, суперэго и ид (Я, Сверх-Я и Оно), Эдипов комплекс и теория либидо, хотя ничего из этого сам Фрейд не включал в свое основное определение психоанализа.
Давайте начнем с угнетения. Мы часто действуем под влиянием мотивов, которые абсолютно не осознаем. На маленьком примере я покажу, что здесь имею в виду. Не так давно мне нанес визит мой коллега, который, насколько мне известно, меня недолюбливает. Действительно, я был крайне удивлен, что он вообще захотел меня увидеть. Он позвонил, я открыл дверь, он протянул свою руку и радостно сказал: «До свидания». Перевод: В его подсознании уже было заложено желание уйти. Не имея жгучего желания меня посетить, он обнаружил это, сказав «до свидания» вместо «здравствуйте». Что нам оставалось делать? Да ничего. Будучи сам психоаналитиком, он осознал, что допустил промах. Он не мог извиниться, сказав: «Это вовсе не то, что я хотел сказать». Это было бы безнадежно наивно, так как мы оба знали, что то, что срывается у психоаналитика с кончика языка, объясняет, что именно он подразумевает. Возникло замешательство, и мы оба промолчали. Это только один пример из тех, что происходят сотнями, и на многих из них Фрейд построил основу своей теории.
Возьмем другой пример: садиста-отца, который избивает своего сына. Я думаю, что сегодня это встречается реже, чем 50 лет тому назад, но давайте его все же рассмотрим. Садист-отец — человек, который получает удовольствие от причинения другим боли или от осуществления строгого контроля над ними. Если вы спросите его, почему он делает именно это (обычно вам не приходится беспокоиться по поводу того, как задать вопрос, потому что такие люди весьма охотно предоставляют такую информацию), он скажет: «Я вынужден поступать так, поскольку иначе мой сын станет никчемным человеком. Я делаю это из любви к нему». Вы в это поверите? Может быть, и опять-таки может быть нет. Но только взгляните на его лицо. Обратите внимание на его выражение, когда он задает своему сыну трепку. Вы увидите сильные эмоции в его глазах. Вы увидите лицо человека, который полон ненависти и в то же самое время радости от того, что он в состоянии бить другого. Это же качество проявляется и у полицейских (не у всех, конечно), у нянек, у тюремных охранников и в ряде случаев частных взаимоотношений. Такие люди скрывают свои эмоции в большей или меньшей степени в зависимости от того, насколько эти эмоции затрагивают их личные интересы. Но давайте вернемся к нашему садисту-отцу. Если мы увидим его в действии, то поймем, что его мотив не тот, о котором он говорит. Его интересует вовсе не благополучие сына. Это — всего лишь «рационализация». Его подлинный мотив — садистский импульс, но он этого абсолютно не осознает.
Или возьмем пример гораздо большей исторической важности. Адольф Гитлер. В своем сознании Гитлер всегда допускал, что хочет только того, что является лучшим для Германии: ее величие, ее жизнеспособность, позиция силы Германии в мире и, может быть, что-то еще. Насколько мы можем судить, Гитлер, издавая самые жестокие приказы, никогда четко не осознавал, что действует из чувства жестокости. Он всегда считал, что действует из желания помочь Германии. Он действовал так, как если бы провозглашал законы истории, действовал от имени судьбы, от имени расы, от имени Провидения. Он не осознавал, что был человеком, получающим удовольствие от разрушения. Он не переносил вида мертвых солдат или разрушенных зданий. Вот почему он никогда не посещал фронта во время второй мировой войны. Объяснением служит не одно лишь его личное малодушие, а скорее нежелание воочию увидеть последствия своей страсти к разрушению. Мы наблюдаем подобное явление и у людей, страдающих навязчивой идеей умываться. Их сознательное желание — постоянно быть чистыми. Но когда мы начинаем анализировать таких индивидов, мы обнаруживаем, что подсознательно они ощущают кровь или грязь на своих руках, они хотят освободиться от того, что носят в своем подсознании: преступление (возможно, только потенциальное) или преступные наклонности, которые они вынуждены постоянно смывать. У самого Гитлера тоже было нечто в этом роде. Хотя у него и не было навязчивой идеи умываться, многие очевидцы замечали, что он был излишне привередлив в отношении чистоты.
Я хотел бы провести параллель между этим примером и случаем отца-садиста. Гитлер не хотел признавать реальность своих деструктивных импульсов. Вместо этого он подавлял их и признавал только свои хорошие намерения. Конечно же это было возможно только до определенного момента. Когда он в конце концов осознал, что Германия, или, точнее, что он сам, проиграла войну, тогда угнетение его деструктивных наклонностей исчезло. Внезапно он захотел уничтожить всю Германию, весь немецкий народ. Он сказал сам себе: «Поскольку эта нация оказалась не в состоянии выиграть войну, она не заслуживает выживания». Таким образом, в конце концов в этом человеке полностью обнаружилась страсть к разрушению в чистом виде. Она всегда присутствовала, всегда была частью его характера, но она была подавлена и рационализирована до тех пор, пока в один прекрасный день ее больше не удалось сохранить в тайне. И даже тогда он все же был вынужден сфабриковать другую рационализацию: «Немцы должны будут умереть, потому что они не заслуживают того, чтобы жить».
Примеры, подобные этим — драматические и недраматические, можно найти каждый день и повсюду. Люди продолжают не осознавать свои подлинные мотивы, потому что из-за ряда причин они не могут вынести то знание о самих себе, которое идет вразрез или их собственному сознанию или общественному мнению. Если бы они осознали свои собственные мотивы, они бы оказались в очень неудобной ситуации. Поэтому они предпочитают оставаться неосознающими и не вступать в конфликт с тем, что они считают «лучшей частью самих себя» или с тем, что думают наиболее «уважаемые люди».
Теперь мы подходим к очень интересному следствию угнетения и ко второму ключевому фрейдовскому понятию. Если мы позволим людям осознать подлинные мотивы их поведения, то они отреагируют тем, что Фрейд называл сопротивлением (resistance). Они отвергнут эту информацию. Даже информацию, предложенную им ради их собственного блага и из лучших побуждений, будут с силой отвергать. Они откажутся самостоятельно увидеть эту реальность. Они не отреагируют на эту информацию так, как реагирует шофер на замечания типа «ваша дверь плохо закрыта» или «ваши передние фары не зажжены». Шофер благодарен за такую информацию. Но люди, которых мы заставили осознать их угнетенные инстинкты, реагируют не так. Их реакция — сопротивление. Во всех только что мною упомянутых случаях угнетения мы ожидаем, что рассматриваемые индивиды смирятся с сопротивлением, если мы объясним им, что на самом деле внутри них происходит, если мы им покажем, что их внутренняя реальность противопоставлена созданному ими же самими вымыслу.
Как люди демонстрируют сопротивленческое поведение? Типичная реакция — злость, ярость, агрессия. Когда люди слышат то, что они не хотят слышать, они становятся сердитыми. Они хотят «избавиться от свидетеля своих преступлений». Убить его они не могут — это чересчур рискованно — так что они избавляются от него чисто символически. Они могут выйти из себя и сказать: «Ты говоришь это из ревности или по какой-то другой причине. Ты меня ненавидишь и получаешь удовольствие, говоря мне гадости». И так далее. Иногда они настолько сердятся, что становятся просто опасны. Причем степень, в которой они проявят свою ярость, зависит от обстоятельств. Если выказывать ярость — не политика (как в случае с подчиненным и его начальником), то индивид, вероятно, предпочтет ничего не говорить и подождет, пока, придя домой, не изольет свою ярость на жену. Но когда таких ограничений нет, например, когда обиженный индивид сам является боссом, тогда он ответит на критику подчиненного (мы здесь всегда говорим о критицизме, который справедлив и попадает в цель) настолько резко, насколько он пожелает. Босс поставит его на место, подчеркнув, что тот — подчиненный, или просто его уволит, причем уволит, не осознавая полученной раны — не может же такая мелкая сошка причинить шефу вред! А рационально он объясняет его увольнение тем, что этот ничтожный человек — злобный клеветник.
Другой, более простой метод сопротивления, который может использовать персона, это — игнорировать то, что она не хочет слышать. Нежелательная информация зачастую или неправильно понимается или полностью игнорируется, в частности, если она поступает в виде короткого замечания, которое может быть не замечено, или если доставляющий ее собеседник не настаивает на том, чтобы быть услышанным. Пропускать мимо ушей удается не всегда, но это все еще остается самой простой и наиболее распространенной формой сопротивления.
Еще одна форма реакции — истощение или депрессия. Это путь, которым следуют многие женатые пары. Когда один из партнеров говорит нечто, что вскрывает подлинные мотивы поведения другого, обвиненный партнер впадает в уныние и замыкается в себе, хотя косвенно или явно может ответить оскорблением на оскорбление: «Вот видишь, до чего ты меня довел! Теперь из-за твоих замечаний у меня депрессия». Причем не имеет значения, справедливо замечание или нет. Но кто бы из партнеров ни сделал замечания, он вновь столкнется с вырывающимися наружу бессознательными мотивами партнера, то есть он знает, что он дорого заплатит, если так поступит.
Следующая форма, которую может принимать сопротивление, — это избежание. Оно часто встречается в браке, когда мы чувствуем, что наш партнер обнаруживает что-то такое, что мы хотели бы скрыть. Мы даже можем не осознавать, что продолжаем играть в прятки, но затем мы начинаем ощущать, что нас уже раскусили. Мы не можем с этим смириться, не хотим усиливать позиции партнера, потому что менять мы ничего не желаем. Мы хотим остаться такими же, поэтому единственное решение — избежание. То же самое часто бывает и в психоанализе. Пациенты часто отвергают лечение, если психоаналитик говорит что-то такое, чего они не желают слышать. После этого пациент вероятнее всего скажет: «Я прекращаю лечение, потому что психоаналитик сам ненормальный. Он говорил обо мне такие вещи, из которых видно, что он сам псих. Как нормальный человек может такое сказать?» Каждому станет ясно, что аналитик был совершенно прав, но человек, на которого непосредственно повлияли и который боится сделать какие-нибудь изменения в себе самом, может ответить принуждением (а все виды сопротивления, которые мы здесь обсуждали, являются видами принуждения): «Убирайся с глаз моих долой! Я не хочу больше никогда этого слышать!».
Картина полностью меняется, когда человек готов к изменению. Когда он готов понять самого себя, когда готов узнать чистую правду о себе, чтобы начать меняться, тогда он будет склонен отреагировать без ярости или избежания. Он будет благодарен, если кто-нибудь скажет ему то, что ему нужно знать ради его же личностного роста. Он будет вам так же благодарен, как терапевту, который ставит ему диагноз. Но большинство людей не стремятся к изменениям. Все, в чем они хотят убедиться, это то, что это не они, а кто-то другой должен измениться.
Без преувеличения можно сказать, что большинство людей вкладывают большую часть своей энергии в угнетение, а затем в сопротивление, если то, что вытеснено в подсознание, требует внимания. Это, конечно, колоссальная трата энергии, и это мешает многим людям плодотворно использовать их способности.
Теперь мы подошли к третьему из фрейдовских понятий, переносу (transference). В своем узком определении переноса Фрейд подразумевал тенденцию пациента воспринимать аналитика как персонаж из своего раннего детства, как своего отца или мать. Реакция пациента на аналитика, следовательно, не относится к человеку, который сидит напротив или рядом с ним. Пациент видит аналитика в качестве кого-то еще (отца, матери или, может быть, дедушки) и приписывает аналитику роль, которую этот самый персонаж играл в его детстве. Позвольте мне привести пример, который живо проиллюстрирует эту точку зрения. Аналитик однажды рассказал мне об одной женщине-пациентке, которая ходила к нему в течение трех недель. В тот момент, как она однажды уже собиралась покинуть его офис, она пристально посмотрела на него и сказала: «Как? У вас нет бороды?» Аналитик никогда не носил бороды. В течение трех недель она думала, что у него есть борода, потому что у ее отца она была. Сам аналитик не имел для нее никакого значения. Даже визуально она не воспринимала его как реальное живое существо. В той мере, в какой это его касалось, он был ее отцом и, следовательно, носил бороду.
Но понятие переноса имеет гораздо большее значение в своем применении в психоаналитической терапии. Перенос, вероятно, одна из самых общих причин человеческих ошибок и конфликтов при оценке реальности. Это заставляет нас видеть мир через очки наших собственных желаний и страхов и, следовательно, заставляет нас путать иллюзию с реальностью. Мы видим людей не такими, какие они есть в действительности, а такими, какими мы хотим, чтобы они были, или боимся, что они такие. Эти иллюзии о других людях заполняют место реальности. Мы не воспринимаем людей такими, какие они есть, а такими, какими они нам кажутся, и когда мы реагируем на них, мы реагируем не на реальных людей, которыми они являются на самом деле, а на продукты нашего воображения.
Теперь рассмотрим несколько примеров. Возьмем двух людей, которые влюбились друг в друга. Это случается менее часто, чем раньше, потому что в наши дни есть более простые средства для достижения тех же самых целей, но сейчас я не хочу затрагивать эту тему. Итак, давайте допустим, что эти двое людей действительно влюбились. Их полностью переполняют красота, достоинство, благородство и другие подобные качества партнера, они испытывают друг к другу сильное притяжение. Все это может привести к браку, но затем, шесть месяцев спустя, оба партнера обнаружат, что женаты не на том человеке, в которого влюбились. Этот человек обладает другими качествами, о которых они даже не подозревали. Оба они влюбились в фантомы, в объекты переноса. Они видели в другом только то, что хотели видеть: доброту, ум, честность или, возможно, качества, которыми обладали их матери или отцы. И они не заметили, что имели дело с иллюзией. Далее, что часто и происходит, оба влюбленных партнера воспылали ненавистью друг к другу, потому что они почувствовали, что партнер их разочаровал. Но в действительности они обманули самих себя; они видели не реальность, а лишь иллюзию. Но так быть не должно. И, фактически, такого бы и не было, если бы люди научились понимать перенос.
Те же самые явления можно наблюдать и в области политики. Обратите внимание на тот энтузиазм, который миллионы и миллионы людей развивают в отношении политических лидеров (это происходило не только в Германии, но и в других странах). Иногда эти лидеры были плохими; иногда — хорошими. Здесь это не является ключевым вопросом, хотя вопрос этот, безусловно, важен. Более важным в нашей дискуссии является тот факт, что большинство людей (и «слава Богу», хотя эта тенденция также крайне опасна) сильно верят в то, что кто-то придет и спасет мир, что кто-то спасет нас, кто-то скажет правду, поведет за собой и сделает всем добро. И когда этот кто-то придет (кто знает, как сыграть роль этого доброго гения), тогда люди перенесут на него свои ожидания и будут убеждены, что именно он является их спасителем, их избавителем, даже если на самом деле он — разрушитель, который приведет к катастрофе и их, и страну. Даже лидеры меньшего масштаба часто эксплуатируют людские ожидания. Многие политики преднамеренно и сознательно пользуются стремлением людей к переносу и достигают при помощи этого огромного успеха. Им удается произвести впечатление на избирателей благодаря хорошим телевизионным презентациям, потому что они говорят людям то, что те хотят услышать, потому что они целуют детей и усиливают иллюзию, что они несут добро. Во всяком случае, раз они любят детей, то они просто не могут быть плохими.
Ничего подобного не происходило бы, если бы люди лучше разбирались в переносе, если бы они потрудились обратить внимание на то, в какой цвет окрасятся их ожидания, когда они увидят вещи в истинном свете, когда они в конце концов попытаются стать немного критичнее. Иногда чуть заметные, кажущиеся незначительными действия людей являются более показательными, чем их громкие выступления или же то, как они себя подают. Если бы все мы научились видеть сквозь иллюзии, порождаемые переносом, то наши жизни, наши браки и наши политические судьбы могли бы быть существенно освобождены от великого проклятия; они могли бы быть освобождены от смешения реальных и фиктивных образов. Эти две вещи различить нелегко. Это требует изучения, ежедневной практики. И наша повседневная жизнь предлагает нам для этого обширное поле деятельности. К тому же телевидение, наряду со многими имеющимися недостатками, предоставляет нам одно огромное преимущество: оно беспощадно обнажает человеческий характер, потому что позволяет нам наблюдать человеческие лица, жесты и выражения с близкого расстояния. Мы можем узнать очень многое о политических лидерах, наблюдая их и слушая их речь по телевидению. Но если мы не будем развивать нашу способность наблюдать, многого мы не узнаем. Из всего здесь сказанного мы можем увидеть, насколько важным является понимание переноса с целью улучшения качества нашей личной и политической жизни.
Дальнейшее развитие психоанализа
Развитие и планы на будущее различных школ психоанализа могут быть изложены весьма коротко. Сам Зигмунд Фрейд был первым, кто стал развивать психоанализ дальше. В 20-е годы он начал пересматривать свою старую теорию, которая была основана на конфликте между сексуальными побуждениями и инстинктом самосохранения и развивать новую теорию, основанную на конфликте между двумя биологическими импульсами: эросом и стремлением к смерти. Один движет людей друг к другу, к любви, другой ведет их к разрушению. Я не могу здесь вдаваться в глубину значения этого развития, но фактически это равносильно фундаментальному перемещению, хотя Фрейд и видел это иначе. Мы могли бы даже назвать это началом новой школы в психоанализе во главе с самим Фрейдом в качестве ее основателя.
Вторым важным толчком в развитии психоанализа явились работы Карла Густава Юнга. Юнг (как и многие другие психоаналитики, чьи идеи отличались от фрейдовских) не приписывал сексуальности основную роль, данную ей Фрейдом. Юнг представлял психическую энергию как единое целое и, не ограничивая термин «либидо» одной лишь сексуальной энергией, идентифицировал его с психической энергией в целом. При помощи блестящего и глубокого изучения внутреннего мира человека он показал, что то, что психоанализ извлекает из подсознания своих пациентов, имеет свои параллели в мифологии и символах народов всего мира, причем в свои исследования Юнг включал не только народы, стоящие на первобытной стадии развития, но и культуры, имеющие коренные различия с нашей собственной.
Альфред Адлер придерживался другого подхода. Его интересовали не столько мифы и глубина психики, сколько, стратегия борьбы за существование. Он, следовательно, считал волю к власти ключевой концепцией для понимания человеческой мотивации. Тем не менее подобное толкование Адлера слишком упрощенно. Его работы чрезвычайно содержательны и сложны, и он внес большой вклад в наше понимание природы человека. К тому же он был первым психоаналитиком (и в этом опередил Фрейда), предоставившим человеческой агрессии центральное место в своей психологической системе.
Имеются еще две школы, заслуживающие нашего упоминания и имеющие друг с другом много общего. Первой является школа психиатрии, основанная американским психиатром швейцарского происхождения Адольфом Мейером; второй — работа Гарри Стека Салливэна, одного из самых выдающихся американских психоаналитиков. Английский психолог Рональд Д. Лэинг, следуя взглядам Салливэна на внутренний мир человека, пришел к наиболее радикальным и, по-моему, наиболее плодотворным выводам. Несмотря на все их различия, эти двое ученых сходятся в двух основных моментах. Во-первых, они оба отрицают, что сексуальность является главной движущей силой человеческого поведения. Во-вторых, вместо межличностных отношений они фокусируются на том, что происходит между людьми, как они реагируют и влияют друг на друга, на характер поля, создающегося между людьми, когда они живут вместе. Достаточно интересно, что внимание этих психоаналитиков было сконцентрировано на шизофрении, которую они не считают болезнью в обычном смысле этого слова. Вместо этого они видят ее результатом жизненного опыта, межличностных отношений, имеющих явно тяжелые последствия, но по существу добавляющих не больше, чем любая другая психологическая проблема. Лэинг очень плодотворно применил эту теорию, поскольку оказался способен четче других увидеть отношение шизофрении как «индивидуальной» болезни к социальной ситуации не только внутри семьи, но и в обществе в целом.
Ряд других психоаналитиков также развивал подобный подход. Теории Фаирбанка, Гунтрипа и Балинта, равно как и моя собственная работа, принимают именно эту точку зрения в качестве исходной. Однако они работают над образованием межличностных отношений и фокусируют свой взгляд прежде всего не на шизофрении, а на общественных и этических силах.
Теперь, после того как мы вкратце показали развитие психоанализа и его самые значимые достижения, нам остается рассмотреть еще один важный вопрос. Каково будущее психоанализа? Я бы попытался ответить на этот вопрос, но сделать это непросто, поскольку мнения по этому предмету сильно расходятся. Мы можем очертить их изложением двух диаметрально противоположных позиций. Согласно первой, психоанализ бесполезен, вложения в него не принесут успеха. Другое экстремальное мнение — анализ является лечением и решением всех психических расстройств; если у кого-то это расстройство возникло, то все, что нужно делать, это растянуться на кушетке и посвятить три-четыре года анализу. До недавнего времени в Америке это была наиболее распространенная точка зрения, но в последнее время необходимость в других способах лечения сильно ее ослабила.
Утверждение, что психоанализ не имеет каких-либо целительных воздействий, по-моему, необоснованно. Оно не подтверждается моим собственным сорокалетним опытом работы аналитиком, а также опытом многих моих коллег. Мы должны также иметь в виду, что во многих случаях аналитики не настолько компетентны, как требуется (ни одна профессия от этого не застрахована), и что выбор пациентов не всегда удачен. Часто делаются попытки проанализировать пациентов, для которых эти методы не подходят. Правда анализ помог избавить многих людей от их симптомов, и на первое время это помогло многим достичь ясности насчет самих себя, помогло быть более честными самим с собой, стать в некотором роде свободней, жить ближе к реальности. Это само по себе крайне полезное достижение и вещь, которую часто сильно недооценивают.
С течением времени, конечно же, возникают определенные тенденции пристрастного отношения к анализу. Многие уверены, что лекарство — это единственное, что действительно может помочь. Если нечего проглотить — помощи не будет. Таблетки — панацея от всех бед. Другая превалирующая точка зрения — это то, что мы в состоянии все вылечить за одну ночь. Мы видим эту точку зрения представленной в книге Т. Гарриса «Все в порядке со мной, все в порядке с вами» («I'm Okay, You're Okay»). В целом книга поверхностная, предполагающая обязательное хотя бы малейшее представление о теории Фрейда. Если в нее верить, она может немного помочь, аналогично тому как помогает любое предположение, в которое люди верят. То, что предлагает эта книга в качестве быстрого способа лечения, очень просто, не требует умственных усилий и, самое худшее, не объясняет, что мы имеем дело с нашим собственным сопротивлением. Это именно тот ключевой момент, которого избегает терапия такого вида. Все должно делаться легко и просто. Это тенденция нашего времени. Люди думают, что мы в состоянии все «проглотить» так же легко, как и таблетку. И если изучение чего-либо требует усилий, то изучать это не стоит.
Есть простой пример для иллюстрации того, что я здесь подразумеваю. Молодой человек приходит в элегантный ресторан, просит принести меню, долго его изучает и говорит официанту: «Извините, но у вас нет ничего, что мне нравится». Затем он встает и уходит. Через две недели он возвращается, и официант его спрашивает очень вежливо, поскольку это ресторан очень высокого класса, почему он не нашел в прошлый раз ничего, что ему нравится. Молодой человек отвечает: «Что вы, все было в порядке, просто мой аналитик посоветовал мне попрактиковаться в умении быть претенциозным». При помощи этого мы можем научиться быть более уверенными в себе, выглядеть более уверенно, избавиться от страха перед официантами и т. д. Но мы не учимся определять, почему мы такие беззащитные. Мы продолжаем игнорировать сам факт (и здесь мы снова затрагиваем тему переноса), что мы рассматриваем каждого как авторитет, подобно образу отца. Даже если метод приносит быстрые результаты в ресторане и мы чувствуем себя более уверенно, мы все еще не добрались до коренных причин нашей беззащитности и за нашей новой маской мы по-прежнему остаемся такими же беззащитными, какими были раньше. В самом деле, наша ситуация стала даже хуже, чем была, поскольку мы более не осознаем нашей беззащитности. Почему же мы беззащитны? Не потому, что мы боимся авторитетов, а потому, что наша личность развилась еще не до конца, потому что нам не хватает силы самоубеждения, потому что мы остались маленькими детьми, надеющимися на помощь окружающих, потому что мы не повзрослели и полны сомнений по поводу нас самих и т. д. Методы поведенческой терапии в подобных случаях помочь не в силах. Они лишь «заметают пыль под коврик».
Но не вся критика психоанализа несправедлива. Я бы хотел упомянуть несколько возражений, которые считаю совершенно убедительными. Психоанализ часто вырождается в пустую болтовню. Ответственность за это частично несет идея Фрейда о свободной ассоциации. Побуждая пациента рассказать хоть о чем-нибудь, что с ним случилось, Фрейд допускал, что пациент расскажет то, что идет из глубины, то, что подлинно и действительно важно. Но во многих случаях анализа пациенты просто болтали языком и в сотый раз пренебрежительно отзывались о своих супругах или жаловались на то, что родители сделали для них нечто ужасное. Из этого ничего не следует. Они снова и снова топчутся на одном месте. Но рядом есть кто-то, кто слушает. Пациент чувствует, что сам факт того, что его слушают, каким-то образом ему помогает и что ситуация в конечном счете улучшится. Но одни лишь такие разговоры никогда еще никого и ничего не изменили. Это вовсе не то, что имел в виду Фрейд. Его метод включал обнаружение и борьбу с сопротивлением. Фрейд никогда не предполагал, что мы без серьезных усилий можем достичь чего-нибудь, более или менее разрешающего сложные психические проблемы. Что бы нам ни сулила реклама, без серьезных усилий мы не достигнем ни одной цели в нашей жизни. Каждый, кто боится затратить усилия, каждый, кому мешает разочарование, или даже боль, ничего не добьется, а в анализе — особенно. Анализ — тяжелая работа, и те аналитики, которые его приукрашивают, вредят своему собственному делу.
Другой ошибкой многих случаев анализа является выделение интеллектуализации за счет эмоций. Пациент бесконечно разглагольствует о значении того случая, когда его ударила бабушка или какого-либо другого инцидента. И если у него еще и сильна склонность к академическим занятиям, он может развить достаточно сложные теории, может сконструировать теории над теориями, но он ничего не почувствует. Он не чувствует того, что находится в нем самом, не чувствует своего страха. Он не чувствует своей неспособности любить, своего отчуждения от окружающих. Его сопротивление делает все это для него недоступным. Таким образом анализ может снизойти ко временам, когда предпочтение отдавалось человеку рассудочному (cerebral man), чисто рациональному человеческому созданию. Мы полагаем, что обо всем позаботится разум, а эмоции — только бесполезный балласт, который мы игнорируем при малейшей возможности.
В конце концов я бы хотел сказать, что есть слишком много людей, считающих, что они должны при малейших трудностях в жизни бежать к психоаналитику. Они даже не считают нужным попытаться справиться со своими проблемами самостоятельно. Люди должны обращаться к психоаналитику только, если они обнаруживают, что их собственных усилий недостаточно, чтобы самим понять и улучшить ситуацию.
Анализ остается лучшей терапией для большинства расстройств, вызванных излишним самокопанием или, другими словами, нарциссизмом, который, в свою очередь, приводит к неспособности строить отношения с окружающими. Ни один другой метод не является настолько же эффективным и плодотворным для лечения впадания в иллюзии, задержки психического роста, симптомов, подобных навязчивому умыванию и любых других симптомов навязчивой или принудительной природы.
Психоанализ служит и другой функции, не менее важной, чем лечебная. Он может помочь в ускорении психического роста и самореализации. Мне очень жаль, что на данный (момент интересующиеся психическим ростом, скорее всего, составляют меньшинство. У большинства людей совершенно другая цель — как можно большим завладеть или потребить. Достигнув двадцати, они считают, что их личностный рост уже завершен, и с этого момента тратят всю свою энергию на то, чтобы как можно лучше использовать эту законченную «машину». Как им кажется, она сработает против них, если им придется меняться, поскольку, если человек меняется, он больше не удовлетворяет шаблону, которому должен удовлетворять по мнению его самого и окружающих. Если он меняется, то каким образом он может узнать, придерживается ли он тех же самых мнений, которые имел десять лет назад? И как подобное изменение повлияет на его способности к продвижению? Большинство людей не хотят расти или меняться, не хотят себя реализовывать. Они хотят оставаться при своем мнении, развивать его, наживать на нем капитал.
Разумеется, есть и исключения из этого правила. Есть обратные течения, в частности в Соединенных Штатах. Многие люди пришли к выводу, что даже если мы обладаем и максимально наслаждаемся чем-то, мы все еще можем быть неудовлетворены и несчастны, что жизнь может все еще быть бессмысленной, что мы можем оставаться подавленными и беспокойными. «В чем смысл жизни, — спрашиваем мы себя, — если наша единственная цель в ней — покупать с каждым разом все более дорогую машину?» Люди увидели, что их отцы и деды потратили жизнь на приобретение вещей, которые, как им казалось, они хотели иметь. В большей или меньшей степени ясно, что эти люди заново открыли древнюю мудрость: не хлебом единым жив человек; богатство и власть не гарантируют счастье, а вместо этого имеют тенденцию создавать беспокойство и напряженность. Эти люди преследуют другие цели. Они хотят в большей степени быть, чем иметь, хотят быть более рациональными, избавиться от иллюзий и изменить социальные условия, которые могут поддерживаться только при помощи иллюзии. Это стремление зачастую принимает крайне наивные формы, такие как увлечения религиями Востока, йогой, дзэн-буддизмом и т. д. Употребление мною слова «наивный» имеет отношение не к этим религиям, которые отнюдь не наивны, а к способу их толкования новыми приверженцами. Они взяты из рекламной кампании некоторых индийских факиров, которые называют себя святыми и знают, как при помощи собственных приемов развить человеческую чувствительность. Здесь, на мой взгляд, заключена важная миссия психоанализа. Он может помочь нам понять самих себя, осознать нашу собственную реальность, освободить нас от иллюзии, устранить также оковы нашего беспокойства и алчности. Он может сделать нас способными воспринимать мир не стереотипно. Как только мы сможем забыть себя в качестве первичной концентрации нашего интереса, как только мы приобретем опыт действующего, чувствующего, неотчужденного человека, тогда мир станет первичной концентрацией нашего интереса, нашей заботы, нашей созидательной энергии.
Мы можем попрактиковаться в этих положениях. И психоанализ поможет нам в этой практике, поскольку именно этот метод позволяет понять, кто мы есть на самом деле, понять, где мы стоим и куда движемся. Таким образом, полезно поработать с психоаналитиком, который понимает эти связи и не думает, что цель анализа — помочь людям приспособиться и утвердиться. Но этот вид анализа не должен продолжаться слишком долго; излишне экстенсивный анализ часто создает зависимости. Как только пациент уже достаточно научился самостоятельно пользоваться инструментами, он должен сам начать себя анализировать. И это пожизненное занятие мы продолжаем до нашего последнего дня. Лучше всего практиковаться в самоанализе с самого утра, совмещая его с дыхательными упражнениями и концентрацией, используемыми в буддистской медитации. Важно отступить от жизненной суеты, прийти в себя, перестать постоянно реагировать на раздражающие факторы, «опустошить» себя, чтобы активизировать свою активность.
На мой взгляд, каждый, кто применит это, испытает глубину своей способности чувствовать, испытает «исцеление», возвращение здоровья, причем не только в медицинском, а в глубоком, человеческом смысле. Но этот процесс требует терпения, которое редко встречается в большом избытке. Всем и каждому, кто захочет сделать такую попытку, от всей души желаю удачи.